Geum.ru

Вовавшее при королевских (императорских, царских) дворах и имевшее целью возвысить конкретное лицо (или группу лиц) в связи с личной приязнью монарха к фавориту

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6

Косвенное подтверждение случившемуся находим в письме Екатерины к Гримму от марта 1785 года, в котором она сообщала о смерти графини Брюс: "Нельзя не пожалеть о ней всякому, кто знал ее близко, потому что она стоила того, чтобы ее любили; лет шесть или семь тому назад это огорчило бы меня еще более, но с тех пор мы несколько более прежнего поотдалились одна от другой". Кажется, Корсаков был единственным фаворитом, чьи услуги императрица не оплатила пожалованиями.

Последним из калифов на час стал Александр Петрович Ермолов. Любопытные сведения о его фаворе сообщает М. М. Щербатов. Оказывается, императрица готовила из него "ученика" и фаворита с младых ногтей: еще в 1767 году Екатерина, возвращаясь из путешествия по Волге в Москву, остановилась в доме прапорщика Петра Леонтьевича Ермолова, где ей приглянулся его тринадцатилетний сын Александр. Обняв и поцеловав его, Екатерина сказала: "Поздравляю тебя дружок с чином капрала конной гвардии" и взяла его в Петербург. Екатерина долго пестовала Ермолова - фаворитом он стал в 31 год, но чем-то не угодил ей и был отставлен. "Он не понравился, однако, Потемкину прежде, чем перестал нравиться Екатерине", - записал Массой. Это была, надо полагать, ничем не примечательная личность; о нем, как и о Васильчикове, М. М. Щербатов отозвался кратко, но выразительно: "не успел сделать ничего". Вместе с отставкой Ермолов получил 130 тысяч рублей, 4000 душ и пятилетний отпуск с правом выезда за границу.

В промежутке между фавором Зорича и Ермолова "в случае" оказался Александр Дмитриевич Ланской. По словам К. Массона, он был "самый любимый из любовников" императрицы. В 1780 году, когда он поселился во дворце, ему шел 23-й год, то есть он был моложе императрицы на 29 лет. Мемуаристы отмечали его привлекательную внешность, он любил искусство, был гуманен и отличался благотворительностью.

"Он был большого роста, - писала о Ланском Л. Н. Энгельгардт, - стан имел прекрасный, мужественный, черты лица правильные, цвет лица показывал здорового и крепкого сложения человека". Лорд Мальсборн доносил в Лондон в октябре 1778 года: "Ланской молод, красив и, как говорят, чрезвычайно уживчив... государыня страстно привязалась к своему новому любимцу".

Но если современники были единодушны в оценке внешности Ланского, то по поводу его отношений с окружающими и характера их мнения расходились. Гельбиг писал, что Ланской всю жизнь думал, "как бы хитростями и притворствами получить побольше богатств; бесчувственность его ко всему, лично до него не касавшемуся, в Ланском была так развита, что он не хотел даже сделать что-либо полезное для своих родных". Аналогичного мнения придерживался гофмедик императрицы Мельхиор Адам Вейкарт, считавший Ланского избалованным и необузданным человеком, который к "государыне поворачивался спиной, когда она говорила не по его и который теперь становился все раздражительнее". А. А. Безбородко сопоставлял надменного и мелочно мстительного Мамонова с Ланским, и последний в этом сравнении выигрывал, хотя тоже был не лишен недостатков: "Ланской, конечно, не хорошего был характера, но в сравнении с его (Мамонова. - Н. П.) был сущий ангел. Он имел друзей, не усиливался вредить ближнему и многим старался помогать".

Императрица, как известно, имела обыкновение восторгаться большинством своих фаворитов, приписывать им отсутствовавшие у них добродетели. О Ланском она писала Гримму: "Вы не поверите, какую силу имеет этот человек". Правда, сопоставляя способности Ланского и Потемкина, она отдавала предпочтение последнему: "Он не имел такого ума как Потемкин, зато был красивее, умел вмешиваться в семейные дела государыни... занимался ее мелочами и пользовался ее полным доверием". В другом письме к Гримму от 29 июня 1782 года Екатерина продолжала восхищаться добродетелями Ланского, его стремлению к знаниям. В течение зимы он "начал поглощать поэтов и поэмы; на другую зиму - многих историков... Не предаваясь изучению, мы приобретали знания без числа и любим водиться лишь с тем, что есть наилучшего и наиболее поучительного. Кроме того, мы строим и садим, мы благотворительны, веселонравны, честны и мягкосердечны".

Императрица готовила из Ланского, впрочем, как и из других фаворитов, государственного деятеля. "Я надеялась, - сообщала она о своих планах Гримму после смерти Ланского, - что он будет опорой моей старости; он усердно трудился над своим образованием, оказывал успехи, принял все мои вкусы, это был мой воспитанник - благородный, кроткий и добросовестный, разделявший мои огорчения, когда они случались, и радовавшийся моим радостям".

Как и Потемкина, Екатерина осыпала Ланского множеством наград и пожалований. Грудь его украшало бесчисленное количество орденов отечественных и иностранных: король Речи По-сполитой наградил его орденами Белого Орла и Святого Станислава, а Екатерина - Александра Невского. В 1783 году он получил орден Святой Анны, звание генерал-поручика, чин шефа корпуса кавалергардов, а также шведский орден Полярной Звезды. Его богатство по подсчетам современников составляло 7 миллионов рублей. Одни пуговицы на его кафтане стоили около 80 тысяч рублей.

Неизвестно, вылепила бы Екатерина из Ланского государственного деятеля масштаба Потемкина, ибо способностей сопереживать радости и печали, быть благородным и кротким достаточно для ординарного подданного, но мало для государственного мужа. Неожиданная смерть Ланского в июне 1784 года прервала воспитательные упражнения императрицы. Перед этим Ланской "едва не сломал себе шею".

Причины смерти Ланского не совсем ясны, и путаницу внес лечивший его гофмедик М. А. Вейкарт. В официальном заключении он писал о кончине Ланского от злокачественной жабы. А. Г. Брикнер приводит свидетельства недоверчивого и пренебрежительного отношения Ланского к медикам и медицине, видимо, внушенного ему императрицей: он отказывался от лекарств, прописанных доктором, позволял себе кричать на него: "Что он за доктор, когда не может вылечить меня", срывал и бросал на пол примочку. Екатерине Вейкарт, однако, откровенно сказал о безнадежном положении больного и пророчил ему быструю смерть, что и случилось.

"Государыня слушала и видела все это с грустью, - писал Вейкарт в другой записке, как бы в оправдание, что он не в силах был помочь больному, - но решительно ничего нельзя было поделать с избалованным, необузданным человеком..." Екатерина "иногда сама с величайшей заботливостью и материнской нежностью ухаживала за больным".

Уже после смерти Ланского Вейкарт узнал, что мужскую "силу", о которой Екатерина писала Гримму, придавало Ланскому возбуждающее средство (контарид), которое он употреблял во все возрастающих дозах. "Ланской в самом начале своей болезни мазал себе тело и обкладывался пластырями, чего не соглашался делать только с шеею; а известно, что шея находится в прямой связи с половыми частями, в которых он почувствовал страдание при самом начале своей болезни. Возможно, что употребление контарида расположило к столь ужасной болезни".

В письмах к Гримму Екатерина многократно возвращалась к описанию своей скорби в связи с кончиной Ланского. "Когда я начинала это письмо, - делилась Екатерина переживаниями в одном из них, - я была счастлива и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Теперь уже не то: я погружена в глубокую скорбь, моего счастья не стало. Я думаю, что сама не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга, постигшей меня неделю назад... Это был юноша, которого я воспитывала, признательный, с мягкой душой, честный, разделявший мои огорчения, когда они случались, и радовавшийся моим радостям".

В другом послании: "Я не могу ни спать, ни есть, чтение нагоняет на меня тоску, а писать я не в силах. Не знаю, что будет со мной; знаю только, что никогда в жизни я не была так несчастна, как с тех пор, как мой лучший дорогой друг покинул меня". В письме, отправленном Гримму 9 сентября, то есть два с половиной месяца спустя, Екатерина все еще находилась во власти переживаний: "От слишком сильно возбужденной чувствительности я сделалась бесчувственной ко всему, кроме горя; это горе росло каждую минуту и находило себе новую пищу на каждом шагу". "Моя скорбь чрезмерна... и вот уже три месяца как я в таком положении, и адски страдаю". Скорбела императрица и в феврале 1785 года.

Вероятно, переживания императрицы усиливались чувством собственной вины за гибель молодого, пышущего здоровьем фаворита. Об искренности ее чувств к Ланскому свидетельствует и тот факт, что она свыше года воздерживалась от заведения нового любовника.

Предсмертный поступок Ланского заслуживает похвалы - ни один из фаворитов ничего подобного не совершил: часть своего колоссального богатства он перед кончиной распорядился передать в казну: два дома, один из которых был недостроен, а также часть вотчин. Императрица, однако, не выполнила воли покойного, распорядившись передать вотчины в Пензенском и Тамбовском наместничестве в вечное и потомственное владение его брату, подполковнику Якову Ланскому; вотчины в Псковской и Тверской губерниях, а также дом в Петербурге - его матери; вотчины в Псковской губернии и два дома в Петербурге - трем сестрам покойного. Деньги и драгоценности разделила равными долями между матерью, братом и сестрами. Имения, которые покойный фаворит просил возвратить в казну, Екатерина велела принять, но уплатить за них 400 тысяч рублей, которые тоже разделили между наследниками.

Очередного фаворита, Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова, ввел "в случай" сам Потемкин, пожелавший иметь

при дворе своего человека, в обязанность которого входило наблюдение за происками недоброжелателей князя. Один из адъютантов Потемкина, гвардии поручик Мамонов, пришелся ко двору, и пожалования посыпались одно за другим - императрица возвела его в полковники и флигель-адъютанты; в 1787 году он был пожалован в премьер-майоры Преображенского полка и сделан действительным камергером, а в следующем году - генерал-поручиком и генерал-адъютантом. В этом же году он стал графом Римской империи. Одновременно с чинами и орденами он получал поместья, так что по свидетельству Гельбига превратился в одного из богатейших людей страны: в одном Нижегородском наместничестве он владел 27 тысячами душ крестьян, а общий доход с вотчин достигал 63 тысяч рублей в год. Не скупилась императрица и на денежные пожалования: он получал сотни тысяч рублей на содержание стола в день рождения и именин. Только в течение последних трех месяцев 1789 года, когда прервалась карьера Мамонова при дворе, он получил до полумиллиона рублей.

Чем больше седых волос появлялось на голове императрицы, тем восторженнее она отзывалась о каждом новом любовнике - старость делала ее снисходительной к их недостаткам, явным для стороннего наблюдателя. Один из современников писал о Мамонове: "Ни в какие дела не мешается, да и не любит их выслушивать". Так вел себя Мамонов в первое время, но возможность властвовать и извлекать из своего положения личную выгоду и поблажки со стороны старухи-императрицы придали Мамонову смелость вмешиваться в дела управления.

А. А. Безбородко, занимавший в годы фавора Мамонова должность статс-секретаря императрицы и наблюдавший его с близкого расстояния, считал его человеком злобным и деспотичным. "Перемена, - делился Безбородко своим мнением с приятелем С. Р. Воронцовым, - конечно была нечаянна, ибо Мамонов всем столько уже утвердившимся казался, что, исключая князя Потемкина, все предшественники его не имели подобной ему власти и силы, кои употреблял бы на зло, а не на добро людям. Ланской, конечно, не хорошего был характера, но в сравнении сего был сущий ангел. Он имел друзей, не усиливался слишком вредить ближнему, о многих старался, а сей ни самим приятелям своим, никому ни о чем помочь не хотел. Я не забочусь о том зле, которое он мне наделал лично, но жалею безмерно о пакостях, от него в делах происшедших, в едином намерении, чтоб только мне причинить досады". Отзыв М. М. Щербатова близок к оценке Безбородко: "...Мамонов вводит деспотичество в раздаянии чинов и пристрастие к своим родственникам".

Иностранцы, не имевшие деловых контактов с Мамоновым, характеризуют его положительно. Сегюр назвал его человеком "отличного ума и по наружности", а датский посол Остен Сакен писал, что он "хорошо воспитан, наружность у него степенна и кажется он обладает большим умом и живостью, чем Ермолов". Князь де Линь тоже положительно оценивал Мамонова на том основании, что он пользовался правом говорить императрице правду, противоречить ей, оспаривать ее мнение. Екатерине, по словам де Линя, это весьма импонировало, и она восхищалась его, Мамонова, "справедливостью, честностью, его стремлением творить добро по мере сил". Скорее всего, эти отзывы были внушены дипломатам самой императрицей, не обнаружившей в любимце никаких недостатков. В письме к Гримму портрет Мамонова выглядит так: "Под этим красным кафтаном (прозвище Мамонова. - Н. П.) скрывается превосходнейшее сердце, соединенное с большим запасом честности; умны мы за четверых, обладаем неистощимой веселостью, замечательной оригинальностью во взглядах на вещи, в способе выражения, удивительной благовоспитанностью". Далее Екатерина описывает внешность фаворита: "черты лица правильны - у нас чудные черные глаза с тонко вырисованными бровями, рост несколько выше среднего, осанка благородная, поступь свободна. Одним словом, - завершает зарисовку императрица, - мы столько же основательны по характеру, сколько отличаемся силою и блестящей наружностью".

Другое письмо, отправленное императрицей Гримму, содержало еще больше похвал. "Красный кафтан личность далеко не рядовая. В нас бездна остроумия, хотя мы никогда не гоняемся за остроумием, мы мастерски рассказываем, обладаем редкой веселостью; наконец, мы - сама привлекательность, честность, любезность и ум; словом, мы себя лицом в грязь не ударим". Письмо, отправленное, когда императрица находилась на пути в Крым: "Все наши путешественники любят его, потому что он необыкновенно мил в обществе". Императрица считала необходимым сообщать Гримму и об увлечениях "Красного кафтана": то его внимание было сосредоточено на нумизматике - он коллекционировал медали, то переключалось на гравирование.

"Он верный друг, имею опыты его скромности", - как-то отозвалась императрица о фаворите. Но "верному другу" и ангелу, по словам Массона, "опротивели увядшие прелести шестидесятилетней любовницы, и он влюбился в юную фрейлину Дарью Федоровну Щербатову, ответившую взаимностью". М. Гарновскому он жаловался: "При дворе жить очень скучно и что между придворными людьми почитает он себя как между волками в лесу". Эти слова Мамонова Гарновский комментировал так: "Не наскучил бы он такими отзывами прежде времени".

О подробностях разрыва Екатерины с Дмитриевым-Мамоновым можно узнать из ее переписки с Потемкиным. 29 июня 1789 года она извещала князя, что граф Мамонов 18 июня "пришел сказать мне, что я обращаюсь с ним не так хорошо, как прежде, что я не отвечала на вопросы, которые он мне задавал за столом, что он недоволен тем, что множество людей, заметивших это, переглядывались между собой и что он тяготится ролью, которую играет..." Мамонов далее повторял, "что кроме преданности у него не было ко мне иных чувств". Если верить императрице, то она заявила фавориту: в изменении к нему отношения он должен пенять на себя сам, так как задушил ее к нему чувства "обеими руками".

Из текста письма Екатерины следует, что она была готова к разрыву и нисколько не жалеет о случившемся, что явно не соответствует истине, ибо демарш "Красного кафтана" для нее был полной неожиданностью и сильным ударом по ее самолюбию. Она нашла пристойный выход из положения, выступив в роли свахи, и предложила фавориту в невесты тринадцатилетнюю графиню Брюс, располагавшую богатым приданым, но он отказался, заявив, что безумно влюблен в фрейлину Щербатову.

Потемкин отвечал, что он догадывался об этом "амуришке давнем", что Мамонов, отказываясь от вечерних визитов к императрице под предлогом болезни, ранним утром бежал в специально нанятый дом к возлюбленной.

Если исходить из свидетельств Мамонова, зарегистрированных М. Гарновским, то события, приведшие к разрыву, развивались несколько по-иному. Мамонов еще 21 июня 1789 года отправил Екатерине письмо: "Вам известно, что по причине расстроенного моего здоровья я еще зимою просился в Москву. Меня уговорили здесь остаться и после всего того, что мне тогда из разных уст сказано было, я почитал от прежней моей должности уволенным. Отвращение мое к придворной жизни, которое происходило от болезненных припадков и грустию стесненного духа, усиливаясь во мне со дня на день, видно, наконец, наскучило".

В пересказе автора "Записок" императрица ответила следующим посланием: "Желая всегда тебе и твоей фамилии благодетельствовать и видя, сколько ты теперь состоянием своим скучаешь, я намерена иначе счастье тебе устроить. Дочь графа Брюса составляет в России первейшую, богатейшую и знатнейшую партию. Женись на ней, на будущей неделе граф Брюс будет дежурным. Я велю, чтобы и дочь его с ним была". Императрица при этом обещала: "Я буду помогать, и при том ты и в службе остаться можешь".

Из ответа Екатерины следовало, что она согласна на отставку, и тогда Дмитриев-Мамонов отважился на решительный шаг - открыть подлинные причины своего желания уйти в отставку: брак с дочерью Брюса его ни в какой мере не устраивает, он давно влюблен в фрейлину Щербатову и пользуется ее взаимностью и именно с нею желает связать свою судьбу брачными узами. Это был жестокий удар для Екатерины и как для императрицы, и как для отвергнутой женщины. Последовало объяснение с фаворитом, длившееся, согласно сведениям Гарновского, свыше четырех часов, после чего она вышла из покоев графа в слезах, а из ее покоев раздались рыдания.

Если бы нечто подобное произошло в предшествующие царствования, то измена была бы сурово наказана, и влюбленным пришлось коротать время врозь в глухомани. Екатерина проявила выдержку и сдержанность. Подавив раздражение отвергнутой женщины, она высказала вслух лишь одну претензию: если бы он признался об этом зимой, то влюбленные соединились брачными узами на полгода раньше. "Бог с ними! Пусть будут счастливы. Я простила их и дозволила жениться". Более того, Екатерина вела себя так, будто ничего не произошло: она пожаловала Мамонову 2250 душ и 100 тысяч рублей. Согласно придворному обычаю императрица сама наряжала фрейлин под венец. Екатерина не отступила от обычая. "Перед вечерним выходом, - занес Храповицкий в Дневник, - сама ее величество изволила обручить графа и княжну; они, стоя на коленях, просили прощения и прощены".

Мамонов был креатурой Потемкина. Об этом свидетельствуют два факта, приведенные анонимным автором, подготовившим публикацию писем А. М. Мамонова Екатерине II. На второй день после назначения флигель-адъютантом Мамонов подарил Потемкину золотой чайник с надписью "Plus unis par le coeur que par le sang" ("соединены более сердцами, нежели узами крови"). Известно также, что Потемкин негодовал, когда Мамонов, не дождавшись его приезда в Петербург, объявил императрице о своей любви к княжне Щербатовой. Храповицкий по этому поводу записал слова Потемкина: "Зачем, обещав, его не дождался и оставил свое место глупым образом". Иной оттенок можно обнаружить в характеристике Мамонова, прозвучавшей в письме Потемкина к Екатерине: "...Это смесь беспечности с эгоизмом... Думал только о себе самом, он требовал всего, ничем не оплачивая; будучи ленив, он забывал самые приличия... Можно ли так глупо и столь странно себя оказать всему свету... Мне жаль было тебя, кормилица, видеть, а паче были несносны его грубость и притворные болезни".

Екатерина и после отставки Мамонова поддерживала с ним переписку, о чем свидетельствуют десять отправленных к ней писем бывшего фаворита, брак которого не доставил ему семейного счастья. Быть может, императрица сознательно отправляла послания Мамонову, чтобы вызвать подозрительность и ревность супруги.

В 1792 году Мамонов просил разрешения возвратиться ко двору, оправдываясь тем, что "по молодости моей и тогдашнему легкомыслию" совершил поступок, "терзающий и поныне мою душу". Императрица отказала просителю, многократно продлевая отпуск фаворита на один год. Последний раз Мамонов благодарил императрицу за продление отпуска 5 февраля 1795 года.

После свадьбы, состоявшейся 1 июля 1789 года при небольшом стечении народа и в отсутствие Екатерины, новобрачные отбыли в подмосковную деревню.

И все же беспрецедентный в жизни императрицы поступок новобрачных оставил у отвергнутой женщины чувство раздражения, которое изредка выползало наружу. Она продолжала следить за судьбой фаворита и, похоже, не без злорадства извещала своих корреспондентов, что брак не принес ему счастья. Гримму она писала в июне 1790 года: "Что касается неблагодарных, то они очень строго наказали сами себя. По-видимому, семейного ладу нет. Да и что может быть хуже положения человека, одаренного умом и имеющего познания, как очутиться в 30 лет в деревне с женой брюзгой и капризной, которую он ежедневно попрекает, что остался один с нею и для нее. Кроме того, вся тяжесть неблагодарности пала ему на грудь, и он сначала по мнительности, а потом на самом деле стал страдать одышкой". Еще раньше, в ноябре 1789 года, она извещала Потемкина, будто согласно слухам Мамонов сошел с ума. "Естьли то правда, то Бога благодарить надобно, что сие не сделано прошлого года. Конфузия в речах я в самый день свадьбы приметила, но сие я приписывала странной его тогдашней жизни".

Между тем Екатерина обрела утешение в Платоне Александровиче Зубове. В конце июня 1789 года, когда Мамонов признался в любви к княгине Щербатовой, Зубов уже оставался с нею наедине, а в августе Потемкину довелось прочесть следующие слова, написанные императрицей: "Это очень милое дитя, имеющее искреннее желание сделать добро и вести себя хорошо. Он не глуп, сердце доброе, и я надеюсь, он не избалуется". В сентябре следующего года она в письме к тому же Потемкину обнаружила в двадцатидвухлетнем фаворите новые достоинства: "Твой корнет за мной ходит и такое попечение имеет, что довольно не могу ему спасибо сказать". Через месяц новое выражение восторга: "Твой корнет непрерывно продолжает свое похвальное поведение, и я ему должна отдать истинную справедливость, что привязанностью его чистосердечной ко мне и прочими приятными качествами он всякой похвалы достоин". В начале 1791 года еще одно признание: "...Я чрезвычайно довольна честностью, добросердечием и нелицемерною его привязанностью ко мне". Если в письмах к Потемкину Екатерина высвечивала достойное похвалы поведение фаворита, то Гримму она внушала мысль о его исключительных дарованиях: "Зубов трудолюбив, бескорыстен, исполнен доброй воли и отличается чрезвычайными умственными способностями; вы о нем услышите еще более, кажется, от меня зависит сделать из него новый фактотум".