Geum.ru

Лександра Дмитриевича Агеева (1947-2002) отражает новые веяния в отечественной исторической науке, вызванные стремлением ученых преодолеть ее многолетний кризис

Вид материалаИсследование
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   16
Глава 8

Жизнь на новом месте

1. «Граница» как уходящая натура. 2. Возрождение биосоциальности. 3. «Суверенизация» и «губернизация». 4. Мехоторговый фронтир. 5. Аграрный фронтир и агенты колонизации. 6. Промышленный переворот, железнодорожное строительство, складывание внутреннего рынка. 7. Коммуникативность пространства и времени.

«Границу» ищут везде и находят даже там, где «фронтира» нет. Историография, как природа, не терпит пустоты. Если есть идея, она заполнит вакуум по принципу сообщающихся сосудов.

Б. Н. Миронов писал, что в США подвижная граница на начальных стадиях «варваризировала» колонистов, поскольку они вынуждены были обращаться к примитивным формам хозяйства — охоте, кочевому скотоводству и рыболовству1. Таким образом, резюмирует историк, экономическое развитие колонизуемой территории на южной границе России и западной границе США в принципе прошло те же стадии, только в России в более медленном темпе; сходство конечного экономического результата также очевидно2. «На подвижной северной границе России в XI1-XV1I вв. и восточной границе в Поволжье, Южном Урале и Юго-Востоке, в Сибири и на Дальнем Востоке в XVIII — начале XX в. происходили аналогичные процессы. В перечисленных районах даже тогда, когда они осваивались до эмансипации 1861 г., крепостничество было слабее, после эмансипации там быстро развивались рыночные отношения»3.

Насчет «сходства конечного экономического результата» и быстрого развития во всех колонизуемых районах рыночных отношений или «эмансипации 1861 г.» — разговор особый. Сделанные Б. Н. Мироновым обобщения требуют ряда уточнений по поводу уподобления русской границы границе американской, уточнений, выводящих на «теорию границы». Самыми рискованными являются утверждения о том, что в США подвижная граница, колонизация начиналась «с охоты и разведения скота», что экономическое развитие колонизуемой территории на южной границе России и западной границе США в принципе прошло те же стадии. Перед тем исследователь говорит, что колонисты «были вынуждены обращаться к примитивным формам хозяйства — охоте, кочевому скотоводству и рыболовству». Конечно же, колонисты и охотились, и ловили рыбу, но ни охота, ни рыболовство, ни, тем более, кочевое скотоводство не становились для них даже в самую первоначальную эпоху основными отраслями хозяйства. Европейский человек не может длительное время питаться одной дичью или только рыбой. Но главное состоит даже не в этом. Естественной пищи колонистам просто-напросто не хватило бы. Американские индейцы вели постоянные войны из-за охотничьих угодий. Американская «охота» или сибирская «охота» — это охота на пушного зверя, это меходобыча с коммерческими целями. А какого пушного зверя или какие меха можно было добыть в русском Черноземье или в южнорусских степях? Но и это еще не главное. «Граница» в ее классическом, тернеровском, варианте распространялась в ареалах обитания первобытных народов, отсюда и такой ее атрибут, как «варваризация». И Черноземье, и южнорусские степи в течение многих столетий до того, как они стали объектом русской колонизации, являлись поприщем жизнедеятельности различных народов. Так что уподоблять южнорусскую границу американскому фронтиру нет никаких оснований.

Очевидно, что Б. Н. Миронов отстаивает позицию, став на которую следует считать, что «подвижная граница», будь то в России или в Америке, имела внутреннюю логику развития, согласно которой происходит смена форм хозяйства и жизнедеятельности от низшей формы к высшей. Однако столь же очевидно, что «подвижная граница» не повторяла исторические формы разделения труда в той последовательности, в какой они были пройдены человечеством.

Фронтир бывает разным. Критерием классификации может служить преобладающая форма хозяйственной деятельности. Можно даже сформировать типологию фронтира: его главную, абсолютную, а не атрибутивную характеристику, — движение — дополнить другими. Если разделить фронтир на два больших класса: эксплуатирующий (добывающий) и осваивающий (культивирующий), то окажется, что основное свойство «подвижной границы» несколько потускнеет в своем значении, так как основной экономический и социальный эффект фронтира сказывается тогда, когда переселенец престает переселяться.

«В первой трети XIX в., — писал российский историк и этнолог В. А. Тишков, — бывшая основа канадской экономики—добыча мехов и пушная торговля утратила свое первостепенное значение. Ведущими отраслями канадской промышленности становятся лесная и судостроение»4. В Сибири меходобывающий фронтир распространился быстро и далеко, даже перекинулся через северную часть Тихого океана в Америку, но как форма эксплуатации колонии в экономическом смысле просуществовал очень долго. Этот «фронтир» после первоначальной динамики приобрел застойный характер. Ясак-это форма феодальной дани. Это докапиталистическая эксплуатация, которую с очень большими сомнениями можно отнести к первоначальному накоплению. Первоначальное накопление является таковым, если создает условия для накопления капиталистического. В самой же Сибири меходобыча не генерировала условий для возникновения прогрессивных форм хозяйственной деятельности. Финал меходобывающего фронтира в Русской Америке достаточно хорошо известен.

Если вернуться к Канаде, то переход к лесозаготовкам и судостроению свидетельствовал о новом уровне отношений между метрополией и колонией, хотя и не устранял «сырьевой» направленности канадской экономики и не менял места колонии в международном разделении труда. Лес был предметом торговли, но значительная его часть потреблялась в судостроении. Развитие кораблестроения отражало рост интенсивности внешнеэкономических связей, в первую очередь, между метрополией и колонией. При этом судостроение — это уже более высокая форма по сравнению с добывающей промышленностью.

А. Тойнби, отталкиваясь от одного из главных положений Ф. Тернера, строил теорию «вульгаризации правящего меньшинства» и возвышения «внешнего пролетариата», вследствие чего «вырастает единая социальная система, где господствует варварский элемент». Римляне становились варварами, а варвары — римлянами, писал Тойнби. Он ссылался на Тернера, говоря, что «варваризующее действие на американской границе описано замечательным американским историком Тернером, досконально изучившим этот вопрос»5. Эта высокая оценка, конечно же, свидетельствовала об огромной популярности американского историка.

Тойнби воспроизводил ключевое положение Тернера: «В американских поселениях можно наблюдать, как европейские поселенцы меняли свой образ жизни под воздействием местных условий. На ранних ступенях истории еще прослеживается развитие тенденций, заложенных европейским развитием. Наиболее быстрая и эффективная американизация происходит на границе. Дикость захватывает колониста. Она захватывает его, европейски одетого, вооруженного промышленными средствами и другими атрибутами цивилизованной жизни. Из железнодорожного вагона она пересаживает его в берестяное каноэ. Она снимает с него цивилизованные одежды и облекает в охотничью куртку и мокасины. Жилищем его становится бревенчатая хижина с традиционным индейским палисадом. Он уже по-индейски возделывает землю, осваивает устрашающие воинственные выкрики и не хуже индейца снимает скальпы с врагов. Короче говоря, пограничное окружение диктовало свои условия. Человек должен был принять их или погибнуть. Постепенно поселенец преобразует окружающую его пустыню; но делает он это на основе нового опыта... Можно считать непреложным факт, что результаты его деятельности имеют специфически американские черты»6.

Тойнби называет подобное явление промискуитетом («чувством промискуитета»). Не оговариваясь особо насчет «несовременности» применяемых Тойнби терминов и метафор, нельзя не отметить, что описанное Тернером явление действительно имело место, но Тойнби придал ему в высшей степени обобщенный характер. Поселенцами перенимались скорее внешние черты поведения и быта. В отдельных районах Сибири имела место ассимиляция путем смешанных браков. Позднее, в эпоху земледельческой колонизации и массовых переселений в половом отношении среди переселенцев установилось относительное равновесие. Поселение происходило компактно, селами. Эффект влияния со стороны коренного населения становился минимальным по сравнению с периодом первопроходцев и промысловиков, которые в силу тех целей, которые привели их в Сибирь, и рода деятельности по необходимости должны были входить в тесные контакты с местным населением.

Поселенец Тернера высаживается «из железнодорожного вагона». Это значит, что дело происходит во времена Фенимора Купера и Майн Рида, когда остались «последние из могикан», когда деятельность белых американцев коренным образом изменила облик страны и индейцы были уже не те7. О какой «варваризации» в таком случае можно говорить? Впрочем, и отрицать ее также нельзя. Фрагмент из «святочного» рассказа В. Г. Короленко «Сон Макара» впечатляюще иллюстрирует этот процесс одичания: «...Пока отцы и деды Макара воевали с тайгой, жгли ее огнем, рубили железом, сами они незаметно одичали. Женясь на якутках, они перенимали якутский язык и якутские нравы. Характеристические черты великого русского племени стирались и исчезали». Макар «очень гордился своим званием и иногда ругал других «погаными якутами», хотя правду сказать, сам не отличался от якутов ни привычками, ни образом жизни. По-русски он говорил мало и довольно плохо, одевался в звериные шкуры, носил на ногах «торбаса»...»8.

История «границы» в социальном контексте — это трансформация естественной среды в среду социальную. Проблема границы — это не взаимоотношения человека и природы, а отношения людей в условиях девственной природы, при отсутствии инфраструктуры, институционально оформленных правовых, политических и социальных регуляторов.

2

Не преувеличивая значения «варваризации», невозможно отрицать то, что общей чертой «фронтира» и «рубежа», была инвайронментальная детерминированность элементарных действий человека*. В условиях девственной природы не могло не преобладать хищническое присвоение ее ресурсов, не требовавшее интеллекта, теоретической подготовки, специальных знаний. Более всего ценилась грубая сила.

* Жизнедеятельность, обусловленная окружающей средой. — Прим. ред.

При этом следует учитывать, что зависимость моделей поведения отдельных личностей и человеческих коллективов, актов индивидуального и группового выбора от материальных условий, от «окружения» никогда не действует как простая причинно-следственная связь. Человеческие действия являются комбинацией необходимого, навязанного и ранее усвоенного с нетривиальными, новаторскими решениями внезапно возникающих проблем человеческого существования. В этой комбинации человек, находящийся в новых условиях, испытывает склонность отдавать предпочтение или системе социальных предписаний, ограничений и контроля, или поиску новых решений. На американском Западе уже в силу того, что система ограничений и контроля отсутствовала, и само движение на Запад имело стимулом освобождение от ограничений и контроля, предпочтение отдавалось новациям, не адаптивности, а креативности. Естественной основой, на которой разворачивался этот процесс, было чрезвычайное разнообразие климатических условий, флоры и фауны, изобилие природных ресурсов. Важным фактором креативности было то, что потоки иммигрантов шли в США со всех концов света; и каждый приносил с собой нечто новое, еще неизвестное другим. Происходил синтез социально-хозяйственного опыта, который становился основой дальнейших новаций. Впрочем, современники могли наблюдать нечто похожее, по крайней мере, внешне, и в Сибири, на золотых приисках: «Какая смесь одежд и лиц,-тут был н черкес, и финн, и бурят из Восточной Сибири; кто пришел в лаптях, кто в сапогах; один пришел без вида (паспорта) из России, другой бежал с каторги»9.

Проблема освоения американского Запада и Сибири, помимо всего прочего, является проблемой этической. До самого последнего времени освоение — это хаотическая череда нерефлектируемых человеческих действий, всецело подчиненных экономической выгоде или императивам выживания. Колоссальные изменения происходили в материальной сфере, но почти ничего в духовной. Жизнь в суровых и полных опасностей условиях была сугубо материалистической и не способствовала генерация духовной энергии. Понятно, что природа этически нейтральна, но отношение к ней определяется этическими началами. Протестантская этика — это прежде всего этика обогащения и преуспеяния, но не этика природы. Она амортизирует природные ресурсы и даже ландшафты в вещественный капитал, в предельном случае стремясь конвертировать в капитал денежный. На первоначальных этапах жизнедеятельности на новых территориях доминировала разрушительно-трудовая активность человека, а отнюдь не созидательная.

На Западе, писал Ф. Дж. Тернер, «человек границы противился ограничениям. Он знал, как поддерживать порядок даже в отсутствие законной власти». На Западе «воспроизводилась первобытная идея индивидуализации права». «Основательная справедливость, обеспечиваемая самым прямым путем, была идеалом человека из лесной глуши. Он нетерпеливо отвергал тонкости правовых разграничений...». На Западе, доказывал Тернер, «сложное общество под воздействием дикой глуши превращалось в разновидность первобытной социальной организации, основанной на семье»10.

«Особым явлением, в истории золотопромышленности Сибири, — писал историк С. Ф. Хроленок, — было возникновение «старательских республик», когда так называемые хищники образовывали во вновь открытых золотоносных районах свою выборную власть, устанавливая в них свои законы и порядки»11. К наблюдению сибирского историка можно добавить, что подобная форма стихийной самоорганизации, порожденная жестокой конкуренцией в целях быстрого обогащения, имела место и на американском Диком Западе.

Американский историк А. Бекман, основываясь на постулатах психоанализа, характеризует героя границы «в состоянии восстания против власти» и утверждает, что человек границы стремился «доминировать... быть властелином и использовать Запад и его ресурсы, разрушая все»12. В культе грубой силы возрождение биосоциальных законов проявилось нагляднее всего и выражалось в том, что, как отмечал В. Л. Паррингтон, меньше всего ценилась человеческая жизнь, и в безмерном пренебрежении к интеллектуалам как к людям бесполезным.

В Сибири, в отличие от американского Юго-Запада, не было крупных хозяйств латифундистского типа — ни патриархально-натуральных, ни коммерческих. Но и в Сибири было то, чего не было на американском Западе. Сибирь была — по мировым масштабам — громадным вместилищем антисоциального элемента, что не могло не сказываться на всех сторонах сибирской жизни, и, возможно, оказывало еще большее влияние, нежели сибирская природа и соседство с аборигенами. «Сибирь — это настоящее складочное место российской драмы», — записал Короленко по пути в якутскую ссылку13. В его сибирских рассказах атмосфера каторги ощущается во всем. «Каторга верховодит. Продают баб, как скотину, в карты на майдане проигрывают, из полы в полу сдают». «Сибирь приучает видеть и в убийце человека <...> Убийца не все же только убивает, он еще и живет»14.

Более или менее крупные производственные начинания осуществлялись на основе принудительного труда, в форме простой кооперации. Добыча золота, производство свинца и меди основывались на подневольном труде мастеровых, приписных крестьян и ссыльнокаторжных. Отмена подневольного труда после реформы 1861 г. вызвала резкое сокращение производства цветных металлов15. Фактор принудительности — хотя и в меньшей мере — сохранил свое значение и в годы советской власти. В основе «первоначального накопления» в Сибири зачастую лежали грабежи и разбои. Известно, что многие сибирские купцы и промышленники начинали свою «предпринимательскую» деятельность как «чаерезы» — грабили шедшие из Кяхты обозы с чаем. Частнопредпринимательская практика осуществлялась отнюдь не по законам капиталистического рынка. В ней также преобладало принуждение — экономическое и внеэкономическое — и неэквивалентный обмен.

В скваттерстве, или вольнозахватном землепользовании, находила отражение архаичная ментальность, рассматривавшая собственность как продолжение личности собственника или коллектива собственников. Понятие собственности как самостоятельной сущности восторжествовало на американском Западе с принятием гомстед-акта. Окончательное утверждение этого понятия в массовом сознании происходит в процессе развития земельного рынка. В Сибири этот процесс развивался вяло, нединамично. Здесь право, прагматичное по своей природе, часто приходило в столкновение с традиционной народной моралью. Православная этика вообще не знает четкого выделения права. Отсюда неотрефлектированностъ этого понятия и аморфность в отношениях собственности.

На американском Западе укоренившееся ощущение частной собственности придавало форму всем социальным отношениям. В Сибири ссылка, каторга, лагеря катализировали хаос («первичное состояние хаоса», как выражается Шпенглер), препятствовали становлению отношений на основе собственности. Аморфность, инвайронментальная детерминированность элементарных действий не перекрывалась морфологичностью. Грань между собственностью и присвоением была размыта. Присвоить чужую собственность было также легко, как воспользоваться дарами природы. На американском Западе тотчас же после беззакония водворяется закон. В Сибири, и в России в целом, закон не любят. В законе нет «справедливости». Пренебрежение к закону обескураживает иностранцев, людей иной культуры, не позволяет наладить предпринимательство на долговременной основе и просто-напросто отпугивает.

Реальность Запада — это не только благородные зверобои, ковбои и искатели приключений, защищавшие индейцев и неспособные найти пристанища и утихомириться, это не только трудолюбивые скваттеры и фермеры с лицами как обожженная глина. Это еще и множество вооруженных шестизарядными кольтами искателей наживы и прожженных негодяев, настоящих главарей банд, с огромными бородами, жующих табак и щеголявших в воловьих сапогах и полотняных манишках. Американский Запад — это еще и отец Гекльберри Финна, с лицом как рыбье брюхо, живший тем, что вылавливал на Миссисипи оторвавшиеся от плотов бревна и в конце концов допившийся до белой горячки.

Шли в Сибирь лишь отчаянные люди, но не по доброй, а по злой воле. Гнала в Сибирь жестокая нужда, но и она не была добровольным побуждением. В отличие от Калифорнии Сибирь не сулила скорого обогащения. Соболиный и другой пушной промысел быстро оскудел. Осевших мигрантов ожидала монотонная, беспросветная жизнь в таежной глухомани. Среда не создавала почвы для культурного творчества и политического действия. Народники шли в народ, но не шли в Сибирь, где тоже был народ. Ссыльные, если не возвращались, отбыв срок, то деградировали и медленно угасали. Такая же скука и убожество повседневной жизни, только с пылью, жарой и суховеями, царили на американских Великих равнинах. И лишь во время избирательных кампаний это сонное фермерское царство оживлялось и внимало заезжим или местным краснобаям, очень похожим на самих фермеров. Эти агитаторы разглагольствовали о бревенчатой хижине и бочке сидра, как это было во время президентской избирательной кампании У. Гаррисона. Разнообразие вносили стычки с индейцами. Развлечением и основним публичным зрелищем были линчевания. Только на Тихоокеанском побережье, в портовых городах, материально воплощалась жизненная энергия нации, и капитализм приобрел настоящий размах.

Запад — это и выведенный Ч. Диккенсом в романе «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита» тип журналиста Г. Чоллопа, увешенного оружием убийцы, из-за склонности к бродяжничеству и «потрошению» привыкшего жить на «задворках общества». На всякий случай Чоллоп предупреждает своих английских собеседников о том, что американцы — «пример для всего земного шара», и поэтому их надо уважать. Он рассказывает, как застрелил в Иллинойсе другого журналиста «за то, что тот утверждал в трехнедельной газете «Спартанский портик», будто бы древние афиняне раньше нас выдумали демократическую программу»16. Сторонник линчевания и рабства негров, а также «смолы и перьев», называл это «насаждением цивилизации в диких лесах моей родины»17. Диккенс прибегает к язвительному сарказму, чтобы спародировать то, что именуется американским духом или духом границы. Жующий жвачку «общественный деятель» конгрессмен Погрэм повел в защиту Чоллопа, «великолепного образчика нашего отечественного сырья», такую речь: «Наш соотечественник — образец человека, только что вышедшего из мастерской природы! Он истинное дитя нашего свободного полушария, свеж, как горы нашей страны, светел и чист, как наши минеральные источники, не испорчен иссушающими условностями, как широкие и беспредельные наши прерии! Быть может, он груб — таковы наши медведи. Может быть, он дик — таковы наши бизоны. Зато он дитя природы, дитя Свободы, и его горделивый ответ деспоту и тирану заключается в том, что он родился на западе»18. Диккенс замечает, что Погрэм уже произносил эту речь, когда на заседании конгресса судили почтмейстера, растратившего на Западе казенные деньги. Проницательным взглядом английского наблюдателя Ч. Диккенс отметил многие чергы, свойственные американцам вообще и жителям Запада в особенности. Американцы, говорит другой персонаж романа, «не могут не горланить, для этого они и родились, и будут орать, хоть убей!». «Они ведут себя, как петух, который, даже спрятавшись, не мог молчать и выдан себя тем, что закукарекал»19.

В практике американского Запада отсутствовала всякая грандиозность. Эксплуатируемый объект рассматривался в кратковременной перспективе; это придавало динамику всем процессам. Тотчас же после получения максимальной прибыли или простого продукта внимание переключалось на другой объект. В Сибири зачастую сил, а главное средств, хватало только на первый порыв. Затем наступало безразличие и апатия-задуманное созидалось так долго, что после осуществления плана становилось ненужным. Дело, разумеется, не в природной или профессиональной глупости и даже не в ментальности. Доминировали законы природы, бравшие верх над всяким социальным законом. И в Сибири жизнь бурлила, когда дело обещало быструю и ощутимую прибыль, как это было в «золотой век» меходобычи или позднее в золотодобыче и, наконец, в производстве масла.