План. Вступление стр. 1 А. С. Пушкин и его эпоха в творчестве Ю. Н. Тынянова Творчество Ю. Н. Тынянова в литературоведческих исследованиях с. 7

Вид материала

Содержание

Роман «Пушкин» - как итог всей литературной деятельности Ю.Н.Тынянова

Подобный материал:

1 2 3 4

Роман «Пушкин» - как итог всей литературной деятельности Ю.Н.Тынянова

Свой роман я задумал не как «романтизированную биографию»,

а как эпос о рождении, развитии, гибели национального поэта.

Я не отделяю его творчества от истории его страны. ^⁴⁸

Тынянов Ю. Черновик предисловия к роману «Пушкин»

Роман о Пушкине – последняя, незаконченная вещь Тынянова – закономерный итог работы всей его жизни. Ведь и Кюхельбекер, и даже «Вазир – Мухтар» (Грибоедов) даны не только самоценно, а как своеобразные подступы к Пушкину. И Кюхельбекер, и Грибоедов, при всем различии судеб, темпераментов, творчества, - на боковых путях и трагически неудачно решают те же вопросы, которые Пушкину удалось разрешить кардинально, преодолев трагизм личной судьбы, - вопросы творческого и идейного выхода из тупика николаевской эпохи, проблему полноценного выражения национальной культуры, проблему создания высокой русской трагедии. И Кюхельбекер, и Грибоедов все время на фоне постоянных мыслей о Пушкине.

«Пушкин», третий и последний роман Юрия Тынянова, не анализировался в литературоведении так же пристально, как «Кюхля» и «Смерть Вазир-Мухтара». Связано это, прежде всего, с большей традиционностью текста, который, на первый взгляд, укладывается в рамки канона «романизированных биографий великих людей». Тем не менее, на своеобразие поэтики тыняновского «Пушкина» обращали внимание М.Гус, А.Белинков, Вл. Новиков, Г.Левинтон. А.Немзер называет роман "понятым, пожалуй, еще хуже, чем «Смерть Вазир-Мухтара»^⁴⁹. Все эти работы объединяет традиционная в тыняноведении и очень плодотворная направленность на анализ деформации первоисточников, проведенной

автором в романе. Другими словами, «Пушкин», вслед за «Вазир-Мухтаром», анализируется прежде всего в контексте научного творчества Тынянова. Эта традиция восходит еще к статье Б.Эйхенбаума, несмотря на то, что некоторые читатели ее безоговорочно отрицали, например, П.Антокольский, а другие говорили о возможности прочтения тыняновской прозы вне формалистического контекста, например, М.Ямпольский. Да и сама взаимосвязь научного и художественного творчества Тынянова может трактоваться по-разному: если для Б.Эйхенбаума романное изображение любви Пушкина к Карамзиной убедительнее построений статьи «Безыменная любовь», то для М.Гаспарова очевидно обратное, поскольку этот исследователь вообще числит Тынянова-литературоведа по ведомству риторики, а не науки. Г.Левинтон, утверждающий принципиальную антиисторичность прозы Тынянова, полагает, что названная статья Тынянова «не только обосновывает и подкрепляет научными аргументами гипотезу, отраженную в романе, но одновременно подчеркивает необходимость аргументации, т.е. гипотетический характер биографической концепции, которая в романе предстает как безусловная реальность». Едва ли не основной проблемой при рассмотрении этого аспекта тыняновской поэтики является крайне слабая изученность позднего научного творчества ученого. В комментариях к сборнику «Поэтика. История литературы. Кино» отмечено, что «стремление „впрячь“ биографию в историю литературы осталось нереализованным»: в статьях 1930-х годов «проблема биографии решается Тыняновым в традиционном источниковедческом смысле». Не осталось незамеченным и парадоксальное, казалось бы, методологическое сродство первой известной нам статьи Тынянова, студенческой работы о «Каменном госте», с одной из последних его статей, «Безыменной любовью». Значит ли это, что Тынянов 1930-х годов вернулся в предформалистический (т.е., собственно, юношеский) период своего творчества? Такое утверждение было бы слишком категоричным и преждевременным.

Спор о романе Ю. Н. Тынянова «Пушкин» продолжается и в современном литературоведении. На девятых Тыняновских чтениях года прозвучал доклад А. Немзера «Из наблюдений над романом Тынянова «Пушкин». Явление героя». А в 2004 году была опубликовано в четвертом выпуске сборника научных трудов «Русская литература. Исследования» исследование Назаренко М. Роман «Пушкин» в контексте литературоведческих работ Ю. Н. Тынянова. В ней говорится, что Тынянов не реализовал замысел, изложенный в письме к Шкловскому 1929 г. — методологически корректно включить биографию писателя в рамки истории литературы. Но один из основных тезисов этой декларации воплотился в романе о Пушкине: «„Люди“ в литературе — это циклизация вокруг имени — героя»^⁵⁰.

В этом аспекте романа Тынянов следует своему пониманию творческой практики Пушкина (прежде всего — как автора «Евгения Онегина»). Можно отметить и другие параллели между тыняновской характеристикой новаторства Пушкина и принципами построения романа.

1. «Название», вызывающее у читателя определенные ассоциации, заменяет «развитое и длинное описание». Это «дает возможность Пушкину передавать „эпохи“ и „века“ вне развитых описаний, одним семантическим колоритом». Этот же прием используется Тыняновым буквально с первых строк романа: первая фраза книги, которая «важна как задаваемый фразеологический тон», — «Майор был скуп»^⁵¹.

2. Создавая многослойную структуру исторического / антиисторического / иллюзивного текста, Тынянов решал ту же проблему, что и Пушкин во время работы над «Борисом Годуновым»: «должно ли быть художественное произведение, построенное на историческом материале.

археологически-документальным, или трактовать вопросы исторические в плане современном»^⁵². Ответ Тынянова повторяет ответ Пушкина: «современность сделана <…> точкой зрения на исторический материал»^⁵³. Это следует понимать в том смысле, что появление исторического текста (как показывает Тынянов на примере «Полтавы») вызвано конкретными обстоятельствами сегодняшнего дня. Влияние опыта коллективизации и индустриализации на «Вазир-Мухтара» доказано А.Немзером,^⁵⁴ что же касается «Пушкина», то, как можно предположить, роман отвечает не столько на предъюбилейную канонизацию поэта, сколько на конкретные литературоведческие проблемы, упомянутые выше: включение биографии писателя в историко-литературный процесс, взаимодействие параллельных рядов.

3. «Борьба за внесюжетное построение», т.е. «развертывание вещи на материале»^⁵⁵ Тынянов использует эти термины при описании поэтики «Онегина»; очевидно, что историко-биографический роман предоставлял автору гораздо меньше степеней свободы, чем свободный роман в стихах. Именно поэтому показательно, что в аннотации к роману Тынянов подчеркивал важность для него «белых пятен», которые и делали работу над первой частью такой увлекательной^⁵⁶. В статье о Пушкине содержится типично тыняновское противопоставление фабулы и характера, которые «задуманы во всех чертах», — и тех, что «предоставлены развертыванию»^⁵⁷ Роман о Пушкине, видимо, должен был совмещать оба названных аспекта: с одной стороны, предельно четкую продуманность плана (М.Гус показал, что мельчайшие и совершенно не нужные для фабулы детали встроены в текст, чтобы «сработать» в будущих томах романа^⁵⁸ и, с другой стороны, свободное и до определенной степени непредсказуемое «развертывание» Пушкина-поэта. Особенно это заметно в третьей части романа, где тема-доминанта (любовь к Карамзиной) подчиняет себе отбор цитируемых текстов и направленность их интерпретации. «Семантический пунктир» «опорных пунктов»^⁵⁹ также ярче всего проявился в последней части, но и первые две построены на сознательных зияниях и хронологических провалах. ^⁶⁰

4. И, наконец, движение Пушкина к «внелитературным рядам» — журналистике и науке^⁶¹— зеркально отражено в эволюции творчества Тынянова: наука-журналистика-литература. Проблема автобиографического содержания в романах Тынянова, отмечавшегося современниками — К.Чуковским, Л.Гинзбург, В.Кавериным, грозит увести в дебри психоанализа, но некоторые моменты следует отметить: поликультурное окружение в детстве^⁶², сложные отношения с матерью, глубоко личный характер темы «безымянной любви»^⁶³ и др. Внешнее сходство Тынянова с Пушкиным также не раз отмечалось (как, впрочем, и отрицалось) мемуаристами^⁶⁴. В последней своей книге Тынянов, вопреки собственным историко-теоретическим постулатам 1920-х годов, создал образ эпохи, полностью уместившейся в собрание сочинений самого выдающегося своего представителя. Это не только потребовало изложения событий подлинными или перефразированными пушкинскими словами, но и вызвало отмеченную нами изоморфность романа пушкинским текстам.

Эпоха 20-х и 30-х годов у Тынянова выступает одновременно как николаевская эпоха, со знаком минус в свете острых сатирических разоблачений, и как пушкинская эпоха со знаком плюса, - с лирическим пафосом проникновения в сущность русской национальной культуры. Перед тем, как перейти к анализу романа «Пушкин», следует непременно назвать такие статьи Тынянова, как «Пушкин и Тютчев», «Пушкин и Кюхельбекер», «Пушкин». Эти статьи были написаны в период с 1923 по 1932 год и сыграли, как и ранние романы Тынянова, огромную роль в подготовке романа «Пушкин».

В статье «Пушкин и Тютчев»(1923) демонстрируется несходство двух поэтов, несходство, которое необходимо видеть читателю для того, чтобы серьезно понять и оценить оба поэтических мира.

На основе тщательного анализа большого разнообразного материала в статье раскрывается сдержанное, отнюдь не сочувственное отношение Пушкина к поэзии Тютчева, рисуется широкая картина развития русской поэзии в 30- годы, идущей пушкинскими путями, и предлагается острая характеристика своеобразного тютчевского творчества с его тяготением к жанру «фрагмента», к индивидуализированной структуре образа, к общим философическим темам.

«Стихи Тютчева связаны с рядом литературных ассоциаций, и в большой мере его поэзия – поэзия о поэзии»^⁶⁵.

Тынянов в статье подробно разработал конкретный, фактический материал об отношении Пушкина и Тютчева (история упоминаний и умолчаний Пушкина о Тютчеве, история появления стихотворений Тютчева в пушкинском «Современнике» 1836 года и т.д.)

В то же время статья эта очень теоретична и для Тынянова принципиальна. Она отвергает концепцию безмятежной преемственности в литературе, ханжескую идею: все хорошие писатели любили и благословляли друг друга.

Статья вызвала полемику. С критикой концепции статьи Тынянова выступили: В.М.Жирмунский («Вопросы литературы».- Л., 1928.- с.100) , Чулков Г. («Звенья», Т.2, М.-Л., 1933, с.255 – 267).

В статье «Пушкин и Кюхельбекер» (1932) Тынянов дал новое толкование ряду ранее уже известных фактов, характеризующих взаимоотношения Пушкина и Кюхельбекера: источники мировоззрения Кюхельбекера, вопрос об адресате лицейского стихотворения «К другу – стихотворцу», дуэль Пушкина и Кюхельбекера (предположительно в 1818году), Кюхельбекер как прототип Ленского и других.

В.А.Каверин вспоминает, как в 1928 – 1929 годах Ю.Н.Тынянов выкупил у одного антиквара большую партию бумаг Кюхельбекера: «Я помню, как в одной из рукописей (письмо Туманского к Кюхельбекеру) он нашел несколько слов, написанных рукою Пушкина. Это было торжество из торжеств!»^⁶⁶

«..Поклонись за меня хорошенько нашему ученому Вяземскому и ученому Раичу».

Да, пожалуйста, не приправляй писем своих французскими фразами…»^⁶⁷

Эти несколько слов, приписанные Пушкиным по-французски к письму В.Туманского, не только «открыты Тыняновым как пушкинские слова (до чего прежде не догадывались, хотя письмо Туманского было напечатано), но не истолкованы им как существенная деталь в истории отношений Кюхельбекера и Пушкина.

Некоторые положения всей этой статьи встретили возражения Н.К.Пиксанова, с которым Ю.Н. Тынянов вел по этим вопросам полемику в печати^⁶⁸.

Статья «Пушкин» (1928) являет собой «редкий по ясности и отчетливости научный очерк пушкинского творчества»^⁶⁹.Главная мысль о стремительной динамике творческой биографии Пушкина – художника, как бы переживавшего за свою жизнь несколько литературных эпох. Эта мысль продолжает осознаваться, оспариваться, уточняться разными учеными, но так или иначе, название статьи совпадает с названием последнего романа Тынянова.

Дело не только в том, что писалась она для Энциклопедического словаря братьев Транат – краткое и ответственное название «Пушкин» сохранилось за статьей и в сборнике «Архаисты и новаторы».

Творческая биография поэта как бы дала Тынянову ключ к пониманию смысла его человеческой судьбы. Вчитаемся в финальные строки статьи. Точность и краткость тыняновских суждений не может не напоминать стиль пушкинской прозы:

«…Бесполезны догадки о том, что делал бы Пушкин, если бы в 1837 году не был убит. Литературная эволюция, проделанная им, была катастрофической по силе и быстроте. Литературная его форма перерастала свою функцию, и новая функция изменяла форму. К концу литературной деятельности Пушкин вводил в круг литератур ряды внелитературные (наука и журналистика), ибо для него были узки функции замкнутого литературного ряда. Он перерастал их»^⁷⁰.

В «Кюхле» и «Смерти Вазир – Мухтара» нов был уже самый материал: биографии Кюхельбекера и Грибоедова не нуждались в очистке от легендарных толкований. Иное дело – судьба Пушкина, суть которой надо

было вычленить от множества разноречивых версий. Чтобы по-новому войти в тему, Тынянов предпринял было попытку взять грандиозный исторический разбег. В 1932 году он начинает работу над повествованием «Ганнибалы», успевает написать вступление и первую главу. Рассказ доведен до момента, когда юный Авраам (будущий арап Петра Великого) попадает в плен к туркам,параллельно заходит речь о дворянском роде Пушкиных – людях, «легко, как пух», летящих по жизни. Замысел этот был заманчив и широк, но не сводился к уяснению генеалогии Пушкина. «Дело идет о России», - рефреном повторяется во вступлении к роману. Но такая широта оказалась, по-видимому, невыполнима ни в какой, даже самой монументальной жанровой форме. Трудно вообразить, какой объем понадобился бы писателю, чтобы преодолеть подобную дистанцию и выйти с нее на собственно пушкинскую биографию. Поэтому «Ганнибалы» были оставлены, а некоторое время спустя Тынянов начал писать свою заветную книгу, сделав началом ее июльский вечер 1800 года, когда в семье у Сергея Львовича Пушкина собираются его ближайшие родственники, приходит желанный гость и друг семейства Николай Михайлович Карамзин, но приятное времяпрепровождение нарушает нежданно являющийся Петр Абрамович Ганнибал.

Трудно сказать, насколько удался бы этот роман, если бы Тынянову удалось его завершить. Вещь с таким огромным биографическим обхватом, от рождения до смерти, разрасталась в обстоятельную, фундаментальную эпопею о величайшем поэтическом гении России.

Но и то, что оставил Тынянов - три первые части, своеобразные «Детство, отрочество, юность» - крайне интересно именно в плане новой трактовки поэтического роста Пушкина.

«Пушкин» - наиболее «исследовательский»^⁷¹ роман Тынянова. «Историк, комментатор текста, знаток пушкинской эпохи чувствуется в этой вещи буквально на каждой странице. <…> Каждый эпизод опирается на исторический документ и просвечивается пушкинскими строками…».^⁷²

Жизнь и творчество, история в широком смысле – 1812 год, Великая Отечественная война с Наполеоном, начало царствования Александра, демократические влияния Сперанского – и история, как «Моя родословная» Пушкина, история его предков – все это нашло в романе детальное и реалистически обстоятельное воплощение.

В романе как бы две линии, две стихии, из которых возникает образ Пушкина, как их завершение и преодоление. Это слияние «пушкинского» и «ганнибальского». «Пушкинское» и «ганнибальское» начала противостоят друг другу. В сфере их воздействия формируется внутренний облик и характер поэта.

«Пушкинская» линия – это легкость, эфемерность, неопределенность. Таков сам Сергей Львович – отец поэта, таков и брат его Василий Львович – дядя, поэт. Пустодомы, люди легковесные и тщеславные, Пушкины лишены глубоких чувств и привязанностей. Дом Пушкиных «был наемный, случайный, и житье сразу же пошло временное»^⁷³. Так с первых страниц романа возникает лейтмотив «шаткости», «легковесности» рода Пушкиных.

Пушкинскому началу противопоставлена «ганнибальская» стихия, восходящая к африканским предкам матери поэта. Надежда Осиповна в романе – «прекрасная африканка», «внучка арапа». Ее отец Осип Абрамович Ганнибал, дядя Петр Абрамович – люди яростных страстей, могучего жизнелюбия, цельные и необузданные в своих желаниях. От них унаследовал Пушкин свой темперамент, свою пылкую жажду свободы, свою неукротимость.

Великолепны характеристики Аннибалов ( в романе именно такое написание фамилии) – деды, дяди, матери поэта с их широким размахом и несгибаемой гордостью. И рядом с ними – отец и дядя Пушкина, Сергей Львович и Василий Львович, «эфемеры» и «пустодомы», разносчики дворцовых и городских сплетен, растрачивающие остатки состояния старинного дворянского рода в карточной игре и светских развлечениях, запустившие родовые имения и хозяйство. И культура их – щеголеватая, блестящая, но показная: нахватанные верхушки легкой французской литературы, салонные эпиграммы и шуточные домашние стихи. И в жизни, и в творчестве – это пустоцветы.

И Тынянову удается показать их в свободном, добротном и богатом подробностями реалистическом повествовании, а не в условном гротеске. Вместо издевательски иронического преломления образа (как это было в «Смерти Вазир – Мухтара») часто даже добродушное сочувствие к таким персонажам, как Сергей и Василий Львовичи. Это ново для писателя, и этим он достигает большой убедительности и прямоты в изображении характеров.

«Резкие штрихи исторической карикатуры сменились широкими мазками добротного исторического полотна»^⁷⁴.

Тынянов умеет в бытовой сцене дать интересные обобщающие черты времени. Например, культура карамзинизма отразилась в сцене семейного празднества на крестинах Пушкина (правда, с чуть заметным налетом иронии). В гостиной родителей Пушкина присутствует почетный гость – Карамзин. Скромный полевой букет украшает стол с неприхотливыми яствами. Гости играют в типичные для карамзинской камерной словесной культуры буриме и акростихи. И вдруг в это бледновато – условное благорастворение врывается дед Аннибал – дикий, прямой, с большими и.яростными страстями. Аннибал – в какой – то мере – носитель подлинно пушкинского начала в этом условно – жеманном окружении. Все симпатии Тынянова на стороне как будто бы скандального Аннибала. В этой сцене намечен уже один из центральных лейтмотивов романа – об истинном и условном, стихийно-страстном и мелко – показном. Пушкин еще в колыбели, но дед Аннибал утверждает будущую большую и взрывчатую силу поэта.

В первой части романа Пушкин, естественно, в тени. А главным оказываются широкие бытовые картины старой Москвы, галерея семейных портретов рода Пушкиных, словом – обстоятельный социально обоснованный фон эпохи, в котором протекало детство и отрочество Пушкина.

Эта историческая добротность отличает вторую часть романа – лицейскую. Деятельность Сперанского, истории я создании я Лицея, смена директоров – Малиновского, робкого либерала, ставленника Сперанского, все же привившего в Лицее начала гуманные и передовые, и льстиво – угодливого, с реверансами по адресу царя Энгельгардта. Хорошо показано и зарождение будущих декабристских настроений и веяний в старших классах Лицея и прогрессивная роль такого наставника, как Куницын, а также влияние войны 1812 года на развитие патриотизма в сознании лицеистов.

Тынянов, возвращаясь к знакомым и уже использованным им образам и героям, дает их на новой, обогащенной и мыслью и материалом основе.

Вот два примера обогащенных образов и эпизодов.

В «Кюхле» Кюхельбекер был центральной фигурой романа. И все-таки в «Пушкине» Тынянов посвящает ему глубоко содержательные и полные ценнейшего материала страницы, дающие этот образ, быть может, глубже и выразительнее, чем в романе, специально посвященном ему. Тынянов вводит в роман любопытнейшие страницы из знаменитого лицейского словаря Кюхли. Кюхельбекер в лицейские годы коллекционировал цитаты о волнующих его проблемах и понятиях: добродетель, долг, страсти, свобода – все эти слова раскрывались им с помощью цитат из Вольтера, Руссо, Дидро, Шиллера, Вейса. Словарь Кюхли пользовался большой популярностью в Лицее. Он служил предметом интересных споров и бесед Пушкина, Дельвига, Пущина. Это была питательная среда для прогрессивных идей.

Другой пример – знаменитая сцена посещения Лицея Державиным, когда Пушкин читает перед ним свои «Вспоминания в Царском селе». Об этом эпизоде есть свидетельство самого Пушкина. Очень близко к записи Пушкина передана эта сцена в «Кюхле». В этом произведении это фиксация истории поэтического крещения Пушкина, живой и драматический эпизод, никак не истолкованный и не углубленный.

В романе о Пушкине этот же эпизод творчески преображен и дан через восприятие старого Державина.

Тынянову всегда удается показать трагическую борьбу каждого деятеля и творца за бессмертие за свое место во времени и в стране. Очень сильно дан этот трагизм сознания уходящего времени у Державина – умного и крупного поэта, пережившего свою эпоху и долго не находящего себе достойного преемника в творчестве. Тынянов, как всегда, символически углубляет эту тему двойным значением.

У Державина нет ни прямых наследников, ни поэтических. Тоска по прошлому становится тоской по будущему.

Боль утраты живой связи со временем особенно сильно ощущает Державин в любимом им, полном воспоминаний Царскосельском саду. И вот стихи Пушкина возвращают Державину это утраченное былое чувство бессмертия, это воскрешение и продолжение себя в творчестве молодого гения.

«…Он слушал воспоминания этого птенца, которому еще нечего было вспоминать, но который вспомнил все это за него в этом саду: и старые победы, и новые…

…Когда Александр кончил, только некоторые смотрели на него: большая часть смотрела на Державина.

Старик, костлявый, согнутый в три погибели, весь выпрямился, и теперь, откинув голову, стоял; лицо его было в бессмысленном старом восторге, который из сидящих здесь помнил только старик Салтыков. Слезы текли по его морщинистому грубому лицу. Вдруг он с неожиданной легкостью отодвинул кресла и выбежал, чтобы обнять птенца»^⁷⁵.

Так известная по воспоминаниям Пушкина сцена встречи молодого лицейского поэта с прославленным поэтическим ветераном превращается в поэтический символ творческого бессмертия, вечно обновляющейся смены носителей поэтической культуры – в символ преодоления старости, забвения, угасания.

В первых двух частях мы чувствуем эпоху, а Пушкнн дан бегло и косвенно в преломлении свидетельств в нем лицейских друзей, наставников, семьи.

Пушкин описан, а не показан, в отличие от ярких и очень характерных фигур Сергея и Василия Львовичей, матери поэта Надежды Осиповны, деда Аннибала, Сперанского, даже царя Александра.

«Пушкин в первых двух частях романа дан не как человек, не как характер, а как поэтическое сознание, с очень верным и живым чувством истинного значения слов. Слово для Пушкина – ребенка и отрока – целый мир, в котором он как бы заново раскрывает и чувство Родины, и тайну любви, и чудо творческого преображения жизни»^⁷⁶.

Характерно для Тынянова, что именно через речь и ее оттенки раскрывает он молодому Пушкину умение распознать истинное и ложное, естественное и условное, родное и чужое.

Социальные и исторические противоречия времени сказываются в своеобразном двуязычии: в дворянских семьях процветал французский язык, а родной язык становится достоянием дворни, нянек, старух. И все-таки ребенок, с первых сознательных шагов своих воспитанный на французском,

инстинктивно чувствует маскарадность и неестественность этой речи в домашнем и родном быту.

«…И дома у родителей были разные лица; одно – на людях, при гостях, другое – когда никого не было. И речи были разные – французская и русская. Французская придавала ему цену и достоинство, как будто в доме в это время были гости. Когда мать звали Nadine, Надина, она была совсем другая, чем тогда, когда бабушка звала ее Надеждой…

Вообще, когда гости говорили друг с другом, они лукавили, как бы переодевались в нарядные, нерусские, маскарадные костюмы, и только косые взгляды, которые они украдкой бросали друг на друга, были совершено другие, русские»^⁷⁷.

Дальше идет чудесный, по своей лукавой проницательности, перечень тем, о которых говорят по-французски, и тем, когда невольно переходят на русский язык.

«…По-французски теперь говорят о войне, которая шла с французами же, и по-французски же их ругали; les preluguets; даже о митрополите, который служил молебны. Но стоило кому – нибудь в разговоре изумиться – он сразу переходил на русскую речь, речь нянек и старух, и болтающие рты разевались шире и простонароднее, а не щелочкой, как тогда, когда говорили по-французски…

…Александр всегда замечал эти внезапные переходы, после которых все говорили гораздо тише, не торопясь, все больше о дворнях, о почте, о деревнях и убытках»^⁷⁸.

В этом подчеркнуто французском по воспитанию и внешней культуре доме Пушкиных прочно укоренились русские суеверия, приметы, вещие сны. Зимние гадания девушек и тени Арины, поэтически описанные в одной из глав романа, как бы подготавливают почву для знаменитого «сна Татьяны» в «Евгении Онегине». Здесь тот же колорит, то же поэтическое открытие русского фольклора, старинных народных верований. Эти детские впечатления формируют поэтическое сознание Пушкина.

«…Он говорил и читал по-французски, думал по-французски. Но сны его были русские, те самые, которые видели в ту ночь и Арина и Татьяна, которая всхлипывала во сне: все снег, да снег, да ветер, да домовой возился в углу»^⁷⁹.

Русская речь открывается Пушкину всегда как истина, как удивительная в своей смелости и правоте правда жизни и как поэзия. Именно так изображено чтение Пушкиным запретных рукописных книг в библиотеке отца.

«…Русская поэзия была тайной, ее хранили под спудом, в стихах писали о царях, о любви то, чего не говорили, не договаривали в журналах. Она была тайной, которую он открыл. Смутные запреты, опасности, неожиданности были в ней»^⁸⁰.

Тынянов в романе о Пушкине ставит перед собой задачу очень сложную и трудную: проникнуть в самый процесс творчества Пушкина, показать, как складываются еще не совсем осознанные, еще смутные поэтические искания в стих и сочетание жизненного опыта и круга чтения молодого поэта.

Поэзия для Пушкина – это всегда открытие истины и проникновение в сущность вещей. И при этом ощущение стиха глубоко профессионально.

«…Стихи нравились ему более чем все другое. В них рифма была как бы доказательством истинности происшествия»^⁸¹.

И в этих поэтических открытиях юного Пушкина Тынянов как бы предначертывает будущего величайшего национального гения России.

В первых двух частях Тынянов только намечает эту внутреннюю творческую жизнь Пушкина. Стихи всегда открывают Пушкину какие-то новые, не осознанные им раньше стороны жизни – родину, любовь, дружбу, свободу.

В последней части романа Тынянов художественно дорабатывает высказанную им в историко-биографической статье «Безымянная любовь» (1939) гипотезу о прошедшей через всю жизнь Пушкина любви к Екатерине Андреевне Карамзиной.

Многие исследователи биографии и творчества А.С.Пушкина, такие как Н.О.Лернер, Т.Г.Зейгер (Цявловская), П.Е.Щеголев, М.П.Султан – Шах пытались угадать имя женщины, которую тайно и безнадежно любил Пушкин. Называли имена М. Голициной, Е.Н. Раевской. Прочтя по-новому лицейские элегии. сопоставив рассказы, записанные Бартеневым (первым биографом Пушкина), изучив отношения Пушкина и Карамзина, Тынянов пришел к выводу, что этой любовью Пушкина была Екатерина Андреева Карамзина. он высказал гипотезу, что к ней относится посвящение «Полтавы», что создание «Бахчисарайского фонтана» связано с ее рассказом. (Это рассказ Карамзиной о «фонтане слез», ставший первоисточником поэмы. Именно она, так считает Тынянов, бывшая в курсе всех исторических интересов, могла знать старое предание о «фонтане слез» в Бахчисарае).

Тынянов был убежден, что Пушкин всю жизнь, с детства до последнего вздоха, любил одну женщину – Екатерину Андреевну, жену Карамзина, сводную сестру Петра Андреевича Вяземского. Со свойственной ему конкретностью воображения, он восстанавливает всю эту тайную драму до малейших подробностей. У Пушкина были холодные отношения с матерью, и поэтому ему было естественно полюбить женщину старше себя. Он полюбил ее мальчиком и любил всегда, неизменно. Он уже знал много женщин, он уже собирался жениться на Натали Гончаровой, но в душе оставался верен Екатерине Андреевне и только ее имел в виду, когда в стихотворении «На холмах Грузии» писал: «…печаль моя светла; печаль моя полна тобой, тобой, одной тобой…»^⁸².

И, умирая, Пушкин попросил вех выйти из комнаты, чтобы одна Екатерина Андреева осталась с ним.

Гипотезу Ю.Н.Тынянова нельзя считать доказанной, но в ней нет ничего неправдоподобного.

В «Дон-Жуанском списке», набросанном Пушкиным в альбоме Е.Н. Удаковой, по-видимому, Е.А.Карамзина упоминается под именем «Катерины II («Катерина I» - Е.А.Бакунина) или под обозначением «NN»^⁸³. В статье о «Дон – Жуанском списке» Н.О.Лернер под «Катериной II» предполагает актрису Е.С. Семенову, а Е.А.Карамзину вовсе не называет, но за обозначением «NN» (следующим за «Катериной II») видит какую – то большую любовь Пушкина – «такая любовь была в жизни одна и взаимностью он не пользовался»^⁸⁴.

Т.Г.Зенгер (Цявловская) в примечаниях к «Дон – Жуанскому списку» писала: «... «NN»- имя, самое трудное для определения»^⁸⁵, которая, по ее мнению, и была адресатом «Посвящения» к «Полтаве» и стихотворения «На холмах Грузии»…

Л.П.Гроссман отвергает вывод П.Е.Щеголева о М.Н.Раевской, якобы вдохновившей поэта на создании е «Бахчисарайского фонтана», но его мнение, объектом «утаенной» любви Пушкина была С.С.Пятоцкая (Киселева). По свидетельству Н.К.Чуковского, о потаенной любви Пушкина и Е.А.Карамзиной Тынянов рассказывал ему еще в 20-е годы – за два десятилетия до того, как он рассказал об этом печатно»^⁸⁶

Статья Ю.Н.Тынянова «Безымянная любовь» и беллетристическая разработка той же гипотезы в романе «Пушкин» натолкнули кинорежиссера С.М. Эйзенштейна на замысел фильма о Пушкине.

«Так или иначе, - писал С.М. Эйзенштейн, - ваша точка зрения меня безумно увлекла»^⁸⁷.

Б.М. Эйхенбаум рассматривал эту работу Тынянова как «научное открытие» (пусть спорное)»^⁸⁸, результат плодотворного применения в науке 2художественного метода»^⁸⁹, сочетания метода науки и метода искусства.

Как бы то ни было,- хотя гипотезу Ю.Н.Тынянова, действительно трудно считать вполне доказанной (никто, впрочем, с той же убедительностью ее и не опроверг), - нельзя не ценить в статье Ю.Тынянова виртуозное мастерство анализа, глубочайшее знание материала, умение реконструировать многое по ничтожным деталям и ту высокую вдохновенность исследования, которая так редка в литературоведческих работах.

Таким образом, биографическая гипотеза остается по сей день недоказанной и неопровергнутой, в романе же она плодотворно работает,органично вписываясь в концепцию пушкинского нравственно-психологического облика.

Центр тяжести третьей части – это раскрытие утаенной, безымянной любви лицейского Пушкина. Весь тон повествования меняется, переходит во внутренний монолог поэта.

Есть в третьей части и интереснейший объективно – исторический материал: характерные черты из истории «Арзамаса», в члены которого был принят Пушкин – лицеист; замечательный показ творчества величайшей трагической актрисы Семеновой; мастерский портрет Карамзина и сложное отношение к нему молодых

«Но все это тонет в потоке внутреннего патетического лиризма, в образах – сплавах, когда все, с чем стакивается во внешнем мире Пушкин, становится для него иносказанием его любви к Екатерине Карамзиной. Даже в Людмиле, героине первой сказочной поэмы Пушкина, Тынянов видит иносказательный образ Карамзиной. Не Карамзин, но Карамзина в этом толковании становится для Пушкина сплавом древней истории российской».^⁹⁰

«…Уже пять дней и две ночи писал он новую поэму. Рифма, любовь – и не половинная – разум. А история русская – ее творили Карамзины для него. И любовь, как рифма. Не половинная, не мысленная любовь. НЕ усмешка ума, муза и разум да здравствуют!...

….История русская, родина русская, стародавняя. родины – была любовь. Рифма была проверкою верности мыслей. Проверкой верности событий истории русской, родины – была любовь. Да, он у Карамзиных учился – у Катерины Андреевны Карамзиной.

Не поэмка, поэма началась. История земли русской – творение Катерины Карамзиной»^⁹¹.

Если для Пушкина, по Тынянову, рифма – доказательство верности мыслей и событий, то для Тынянова пушкинские цитаты – доказательство верности творческой мысли Пушкина, воплощенной им в романе.

Стиль тыняновской прозы просвечивает строками пушкинских стихов. Наряду с прямой цитацией целых стихотворений или отдельных строф, нужных по ходу действия, например, стихи Пушкина, посвященные Кюхельбекеру в «Кюхле», или эпиграмма на Карамзина в романе о Пушкине, - все время мелькают в тексте скрытые цитаты, адрес которых иногда неуловим, а чаще совершенно точно соотносится с отдельными вещами Пушкина.

И это у Тынянова не украшательство и не инерция лирической речи изображаемой им эпохи. С помощью этого скрытого оживления пушкинских цитат Тынянов, как очень тонкий исследователь эпохи Пушкина, наглядно воссоздает ход своих исторических сближений и открытий.

Наиболее яркий пример этого метода скрытой цитатности, очень содержательной и продуманной, находим мы в «Кюхле». В ряде статей о Кюхельбекере Тынянов очень остро и убедительно доказал, что Кюхельбекер до некоторой степени является прототипом одновременно и Ленского в «Евгении Онегине», и Чацкого в «Горе от ума» А.С. Грибоедова. Это открытие отразилось в романе о Кюхле именно с помощью метода скрытой цитатности. Описывается состояние Кюхельбекера перед предполагаемой дуэлью с Похвисневым, трусливо и подло оскорбившим его низкой сплетней:

«Завтра дуэль. Может быть, блеснет завтра неверный свет дня, а он будет уже в могиле. Ну, что же, холодная Лета – приходит пора и для нее»^⁹².

Разве в этих строках не просвечиваются совсем прозрачно строки из «Евгения Онегина», посвященные Ленскому накануне его дуэли с Онегиным?

Блеснет заутра луч денницы

И замирает яркий день;

А я – быть может, я гробницы

Сойду в таинственную сень,

И память юного поэта

Поглотит медленная Лета.^⁹³

Это пример скрытой цитатности в «Кюхле» наиболее разителен. Но он не единственный

Так, в последней главе «Смерти Вазир – Мухтара», где Пушкин встречает арбу с телом убитого Грибоедова, очень своеобразно просвечиваются куски «Путешествия в Арзрум», посвященные Грибоедову.

Сравним – у Пушкина – «его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие…»

У Тынянова – «Он был добродушен. Он был озлоблен и добродушен»

У Пушкина – люди верят только славе и не понимают, что между ними может находиться какой – нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одной егерской ротою, или другой. Декарт, не напечатавший ни одной строчки в Московском телеграфе».

У Тынянова – «Может быть Декарт, ничего не написавший7 Или Наполеон, без роты солдат?»

Таких примеров во всех романах Тынянова огромное множество и особенно их много в последнем, хотя неоконченном, но все же стройном и цельном романе «Пушкин».

Строки из «Цыган» - «И всюду страсти роковые» - становятся лейтмотивом целых глав романа: «Всюду были страсти» или «Везде были страсти».

Другой пример. Когда Тынянов воспроизводит роман Пушкина с молодой вдовой – племянницей директора лицея Энгельгардта или с крепостной актрисой театра Федора Толстого, он почти дословно следует строкам лицейских стихов Пушкина «К молодой вдове» и «Послание молодой актрисе».

Есть в романе Тынянова и цитаты из романов самого Пушкина, а именно из «Капитанской дочки». Достаточно вспомнить всю историю француза Бопре. Только там винилась в «преступной слабости» к французу Акулька, а здесь в «преступной склонности» - Татьянка (имя тоже Таня, хотя и из другого романа. Пушкинское). Правда, Бопре напивался настойкой, а Монфор – бальзамом, но одинаково сильно: у Пушкина Бопре – «мертво», у Тынянова Монфор – «мертвецки». Правда, в романе Пушкина гувернер Бопре – бывший парикмахер и беглый солдат, а в жизни Пушкина (и соответственно, в романе Тынянова) гувернер – французский аристократ, граф де Монфор.

Приведенные из романа «Пушкин» факты и примеры не искусственно подобраны и подогнаны: их количество может быть увеличено сколько угодно – практически до размеров всего романа. Да, собственно, иначе и быть не может – в книге по-настоящему художественной, цельной и законченной, хотя и не завершенной

Можно было бы написать целое исследование о скрытой цитатности всех тыняновких романов, посвященных пушкинской эпохе. Эти почти неуловимые отзвуки цитат, осколки знакомых строк насыщают собой всю ткань тыняновской прозы, окрашивают ее в естественные тона и интонации поэтической речи 20 – 30-х годов 19 века. От каждой такой скрытой цитаты идет целая волна исторических и литературных ассоциаций. Тынянов часто воссоздает не столько язык эпохи, сколько жаргон эпохи, ее внутреннюю речь, оттенки смысла, присущие дружескому кругу поэтов пушкинской поры. Историю Тынянов чувствует и воплощает не только обобщенно, но и размельчено, почти молекулярно.

Наличие скрытой цитатности создает своеобразный стиль тыняновской прозы, который заставляет нас воспринимать романы Тынянова прежде всего как романы исследовательские.

И все же вернемся к роману «Пушкин». Несколько слов о жанре романа.

К жанру вообще Тынянов, как никто другой из наших романистов, дал законченный образец биографического романа. Больше всего это относится к первым двум.

«Пушкин» открывал для Тынянова новые горизонты. В эпопее мы находим широкие живописные картины быта и фиксацию общественных интересов пушкинского окружения. Здесь Тынянов более историчен. Он оценивает прошлое глазами настоящего, объясняет эпоху с помощью мировоззрения. Он резко отходит от приемов «Вазир – Мухтара», где история дается как содержание психологии героя. Он перекидывает мост назад, к своему «Кюхле». Он отказывается от яростной борьбы за свою прежнюю специфику стиля, какой отдавал силы в романе о Грибоедове. Этот отказ является новым достижением, потому что освобождает силы писателя для решения проблемы, состоящей в том, чтобы возвысить роман - биографию до романа – истории.

Роман о Пушкине – это было и есть событие в историко – биографической литературе. Никто, кроме Тынянова, не дал образ Пушкина через конкретное раскрытие его творческого пути. Никто не показал эпоху изнутри во всей сложности ее литературной борьбы.

В романе о Пушкине Тынянов предстает перед нами как блестящий и виртуозный комментатор пушкинской поэзии и биографии. Пафос исследователя сочетается в Тынянове с живыми творческими исканиями художника.

В русской литературе есть книги не законченные и вместе с тем великие «Мертвые души» Н.В.Гоголя, «Братья Карамазовы» Ф.М.Достоевского…

Наверное, ничуть не преувеличивая, к этим книгам можно отнести и роман Ю.Тынянова «Пушкин».

Blog

План. Вступление стр. 1 А. С. Пушкин и его эпоха в творчестве Ю. Н. Тынянова Творчество Ю. Н. Тынянова в литературоведческих исследованиях с. 7

Содержание