А. П. Чехов: Жизнь души в зеркале состояний (К анализу эффекта неопределенности в произведениях А. П. Чехова) > С. А. Лишаев

Вид материала

Документы

Содержание Множественность измерений: пространство знака и пространство смысла (к топологической обусловленности понимания) П. Д. Юркевич

Подобный материал:

• А. П. Чехов «Ванька», 47.67kb.
• А. П. Чехова "Хамелеон" Алексей Михайлов, 10. 2002 Рассказ, 13.49kb.
• С. А. Лишаев А. П. Чехов: дух, душа, и «душечка» (форма и материя по рассказу, 355.22kb.
• Антон Чехов, 40.06kb.
• А. П. Чехов в кругу актёров mxt. Москва. 1899г, 47.44kb.
• Дополнительные заметки к самостоятельной творческой работе А. П. Чехов «Степь». Пробуждение, 103.42kb.
•    Великолепный сатирик А. П. Чехов бывает в своих произведениях по-настоящему беспощадным, 18.08kb.
• «Футлярная» жизнь героев А. П. Чехова, 103.37kb.
• Название проекта, 102.91kb.
• «А. П. Чехов обличитель мещанства и пошлости», 304.66kb.

Множественность измерений: пространство знака и пространство смысла

(к топологической обусловленности понимания)

«Мир, как система явлений жизненных, полных красоты и знаменательности, существует и открывается первее всего для глубокого сердца и отсюда уже для понимающего мышления. Задачи, которые решает мышление, происходят в своем последнем основании не из влияний внешнего мира, а из влечений и неотразимых требований сердца».

П. Д. Юркевич [4, с. 82—83]

Вопрос о возникновении состояний теснейшим образом связан с темой множественности измерений, «топосов» в чеховском описании душевной жизни персонажей, и я, еще раз воспользовавшись материалом рассказа «Дама с собачкой», сделаю первый шаг в направлении анализа движения состояний в связи с сопровождающим его «познавательным (понимательным) эффектом».

Вспомним неожиданное, как бы из ничего родившееся в душе Гурова чувство к Анне Сергеевне, которую, казалось, он совсем забыл, вернувшись домой из Ялты. Продолжая жить своей обычной жизнью, Гуров в то же самое время находится в каком-то ином измерении, в котором живо присутствует и Ялта, и дама с собачкой... Дмитрию Дмитриевичу мучительно хотелось связать свои переживания с окружающей его повседневной жизнью, со всех сторон обступившей его, и когда он, пребывая одной своей «частью» «в мирах иных», а другой в Докторском клубе, не удержался и сказал своему партнеру по картам, чиновнику: «Если б вы знали,
с какой очаровательной женщиной я познакомился в Ялте!» — то после паузы последовала всем известная фраза об «осетрине с душком» [1, т. 10, с. 137]. Ответ чиновника очень обычен, естественен в этом бытовом мире, где свежая осетрина и очаровательная женщина вполне сопоставимы, находятся в одном пространстве, и слова Гурова вполне законно, если смотреть на них с точки зрения чиновника, были восприняты им как сообщения одного уровня значимости. Знакомство с очаровательной женщиной — это хорошо, прекрасно, и нежная, свежая осетрина — тоже очень, очень хорошо, чего не скажешь о той, что «с душком». Чиновник принял сообщение к сведению, «сел в сани и поехал», как если бы Гуров сказал что-нибудь вроде: «Ах, какие прелестные устрицы подавали в Ялте, здесь — не то, совсем не то!» Принял к сведению и поехал, но вдруг вспомнил про осетрину и про то, что ведь прав был «давеча» Гуров-то, осетрина, действительно, «с душком». Попробуй, втолкуй ему, что он до глубины души оскорбил человека! Это невозможно. Да он и не оскорблял вовсе, в своем измерении он действовал вполне корректно, по правилам. Разве он виноват, что Гуров в это же самое время и в том же самом месте стоял не только — как все нормальные люди — на земле, а был в то же время «на небесах», откуда, как с неба капля дождя, упали в грешный мир его слова о женщине, о любви, о «мирах иных», в которые он нежданно-негаданно был заброшен судьбой.

Чиновник и Гуров слышат одни и те же слова, видят одни и те же вещи, но понимают их совершенно различно, сообразно расположению своих душ, их настроению. Значения слов ясны обоим участникам «диалога», воспринимаются ими одинаково, но вот смысл они вкладывают в них разный, соответствующий актуальному состоянию их душ. Понятно, что «очаровательная женщина» для чиновника — это одно,
а для Гурова — совсем другое, для него теперь ставить рядом «очаровательную женщину» и «осетрину» — значит плевать в душу, ходить по ней ногами. «Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми»¹¹ [1, т. 10, с. 137].

Заслуживает внимания и симптоматичное «показалось» Гурова, маркирующее личный характер суждения персонажа. «Показалось» сигнализирует о том, что Гурову из его нового состояния его собственная «прежняя» жизнь словами чиновника показала себя как унизительная и нечистая, какой прежде для него не была и какой не кажет себя чиновнику. Но продолжим цитату: «Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. Ненужные дела и разговоры все об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или арестантских ротах!» [1, т. 10, с. 137].

Этими возбужденными словами Гуров выражает саму истину, истину своего состояния, это оценка быта с позиций бытия, таким быт показал себя иномирному Гурову, продолжающему стоять на грешной земле и «прибитому» бытом, который теперь для Гурова оказался ничем иным, как «сумасшедшим домом» и «арестантскими ротами». Куцая, бескрылая жизнь продолжается, но деться некуда, смирительную рубашку косной жизни Гуров снять не может, но и свое вынужденное пребывание в арестантских ротах тоже не может, даже если б хотел, считать временем, проводимым в благородном собрании. То, что он теперь видит, все эти новые для него мысли — не его заслуга, а его крест, который надо нести, нести на Голгофу быта. Это не абстрактная мысль, а мысль-состояние, что вовсе не делает ее субъективной, но придает ей лично-всеобщий характер в отличие от анонимной псевдомысли, которая лишь претендует на истинность, бравируя своей общезначимостью и всеобщностью.

Тенью мысли, которая изображается Чеховым именно как тень только, живут очень многие его персонажи: это и профессор Серебряков («Дядя Ваня»), и Рашевич («В усадьбе»), и мать Нади Шумилиной («Невеста»), и Лосев («У знакомых»), и многие другие. «Мысли», не имеющие личного корня, не подтвержденные опытом, состоянием, можно назвать анонимно-всеобщими подобиями, населяющими страну знаков, страну плоскую и безграничную. Слова Гурова вполне мог бы произнести, к примеру, герой рассказа «Соседи»: жалкий, вымороченный, но опасный для жизни Власич; вот только в его устах они не имели бы того веса и смысла, как в устах Гурова. Для Гурова критика быта — выражение и осознание нового состояния души, а для Власича его критика «пошлости», его дутый «идеализм» — не симптом открытия иного мира, иной жизни, а как раз противоположное: симптом окостенения в самотождественности, неподвижности, в самоудовлетворении своим дутым идеализмом и «свободомыслием». «Герои» типа Власича прячутся в слова от того, что с ними действительно происходит, слова для них не орудие самосознания души, не язык бытия, того, что есть,
а «футляр» или ракушка, в которую они заползают, движимые страхом перед действительной жизнью, страхом потерять «себя, любезного»; эту ракушку они таскают с собой повсюду, боясь выглянуть из нее на свет Божий. В ракушке тесно, там есть свои неудобства. Много сил требуется для защиты собственной самотождественности, сохранения панциря возвышенного псевдоидеализма, так что страдания и тут неизбежны, хотя и они идут в дело, укрепляют власичей и лосевых в их «величественной» крепости, построенной из самых возвышенных словесных значений. В текстах Чехова есть не только пустые слова, но и пустые, полые страдания; одни персонажи действительно сдвигаются с лежанки привычного, а другие всего лишь болтают о «другой», лучшей жизни, и это, по Чехову, имеет прямое отношение к истинности или ложности мысли.

У Чехова нет «мысли вообще». Есть мыслящий человек. И если он не мыслит, не чувствует, то все «хорошие», «правильные» слова не имеют никакого значения как мысли, хотя могут иметь значение для жизни в качестве отравляющих ее ментальных «веществ». Для Чехова существуют мысли и настроения разного порядка, в зависимости от того, какого порядка состояниям они принадлежат и насколько точно
и искренне их выражают. Они могут оформляться или не оформляться теоретически, скажем, философски, это оформление может быть более или менее удачным, но оно никак не может определять истинность мысли и ее порядок, уровень.

Мысль Гурова кружится вокруг неожиданно явившей ему себя двойственности жизни, которую Гуров пытается как-то осмыслить в терминах условной и настоящей жизни и, соответственно, правды:

«Он... думал о том, что вот он идет на свидание и ни одна живая душа не знает об этом и, вероятно, никогда не будет знать. У него было две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и друзей, и другая — протекавшая тайно. И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может, случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других, все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его „низшая раса“, хождение с женой на юбилеи, — все это было явно. И по себе он судил о других, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, происходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна» [1, т. 10, с. 141—142].

Что имеет в виду Гуров, когда говорит об условной правде и условной лжи как определениях «явной» жизни? Это жизнь, лишенная личного корня, жизнь, исходящая не из состояний как «точек интенсивности» (М. К. Мамардашвили), в которых происходит индивидуализация мира и человек полностью присутствует, а из некоторого пространства неиндивидуализированного мира, где возможно движение в любом направлении, так как пространство такого мира однородно, не деформировано уникальными вложениями души в предметы. Пространство условной жизни — это идеальное, чисто ментальное пространство «ходячих» истин, общепринятых норм, понятий, которые сами по себе не хороши и не плохи, не истинны и не ложны, поскольку не связаны с бытием, с жизнью, с тем, что действительно есть; это понятия и истины без личностного упора, без свободной включенности в них человеческой индивидуальности.

Что это за истины и нормы, которые можно безнаказанно нарушать? В пространстве условных, внешних отношений и правда, и обман условны, чисто ментальны, их преступление не встречает в душе никакого сопротивления. Таковы многочисленные измены Гурова своей «законной» жене. Это обман, но... условный, так как само отношение Гурова к жене условно, внутренне необязательно, не подтверждено тем, что мы назвали состоянием. Другой человек на месте Гурова (а место условное, так что Гурова вполне можно заменить) не изменял бы жене, сохранял верность, его поведение было бы честным, правдивым, но... лишь условно, как у несчастного Ивана Ильича из Толстовской повести или у Алехина (рассказ «О любви»), «человека с добрыми, умными глазами», который ради условной правды не пожалел безусловной правды своей любви, но
в конце концов пришел к тому же разделению условных и безусловных истин, что и Гуров: «...я признался ей в любви, и со жгучей болью в сердце понял, как не нужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе» [1, т. 10, с. 74].

Но вернемся к словам Гурова, к новому для него пониманию жизни. Ненастоящая жизнь, открытая для всех, потому и проходит явно, что она ненастоящая, лишена личного корня, что в ней человек в своей незаместимости — отсутствует, что в ней каждый человек одномерен, его жизнь протекает в поле общезначимых и «само собой разумеющихся» истин, которые не могут, конечно, придать человеческой жизни смысл, но зато обеспечивают всеобщность коммуникации всех агентов знакового пространства жизни. Такая жизнь предсказуема, рациональна и поддается управлению, регуляции именно благодаря своему «плоскостному», знаковому, анонимному характеру. Внутри пространства обыденной жизни, быта ее нормы представляются незыблемыми, безусловными и естественными; только выходом в иное измерение жизни, в состояния, имеющие личный корень, открывается, как открылась Гурову, условность, обманчивость ее правды
и обмана. Теперь «зерно его жизни» — тайна, по отношению к которой прежняя его жизнь показывает себя как «ложь», «оболочка». Тайна здесь имеет смысл не только того, что скрыто от других, — такого рода тайны возможны и внутри обыденной жизни: у Гурова и до встречи с Анной Сергеевной были «тайны» от жены, но тайной жизни — не было; слово «тайна» имеет здесь еще и другое значение: это жизнь, которая имеет в своем основании нечто принципиально нерационализируемое, неразложимое в своем истоке и потому — тайное, как тайна для Гурова его любовь к даме с собачкой. Нечто в таком случае является тайным не потому, что я сознательно от кого-то что-то скрываю, а потому, что оно содержит какую-то тайну во мне самом. Тайна Гурова — это тайна его самого для него самого, открывшаяся ему в его отношении к Анне Сергеевне. Связь Гурова сокрыта от окружающих не только (и не столько) потому, что они продолжают жить в «ненастоящем» мире быта и вынуждены скрывать ее, прятаться, но и потому, что они не могут, если б и хотели, сделать явным в мире обыденности то, что имеет корень совсем в иных мирах и что «темно» для самих любовников. Это проблема обнаружения точек взаимоперехода разных душевных измерений. Она была решена Антоном Павловичем Чеховым, но не Дмитрием Дмитриевичем Гуровым. Гуров предпочитает вести прежний образ жизни и говорить о «низшей расе», чем в ответ на слова о своей любви получить «осетрину с душком». Разница только в том, что если раньше «его служба в банке, споры в клубе, его „низшая раса“, хождение с женой на юбилеи» наполняли всю жизнь Гурова, то теперь эта жизнь стала для него «оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду», маской, которую приходится носить, «чтоб не разбить свое лицо о камни» (В. Высоцкий). Все сказанное делает понятнее слова Гурова о том, что «каждое личное существование держится на тайне».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Тайна, лежащая в основании состояний и делающая их принципиально неопределимыми в истоке, не мешает конкретизации в них определенных душевных форм, таких, как любовь, ненависть, печаль, страх, тоска, радость, вера, первично оформивших, индивидуализировавших душу в горизонте положительного Ничто. Безличный и непроизвольный характер состояний, акцентированный Чеховым на всех уровнях его прозы, отнюдь не означает, что он был «певцом неопределенности», напротив, вся стилистика неопределенности имеет своей целевой причиной как раз преодоление неопределенности, ясное понимание человеком самого себя и превращение своей жизни в осмысленную, свободную жизнь.

Чеховым двигало ясное сознание непредметности истины, как она есть сама по себе, и чувственно-телесной, предметной ее данности, поскольку она вообще дана человеку, поскольку она есть.

Истина, метафизическое начало жизни человеку, как конечному, временному и пространственному, существу, не может быть дана иначе, как только в пространстве и во времени, она — топологична. Это истина моих состояний, которую никто, кроме меня, извлечь не сможет. Но эти состояния, о чем уже шла речь, многомерны, имеют двойное гражданство, они принадлежат одновременно эмпирической и «метафизической родине».

Из сонма чеховских героев и героинь собрать себя на мгновение в точке полного присутствия и ясного видения удается единицам, большинство же или не имеют состояний как кристаллизовавшихся желаний, бесплодно томясь в тоске и мечтаниях о лучшей жизни, или не могут определиться в отношении к своему чувству, оставаясь в «подвешенном состоянии», пребывая в нерешительности, пасуя перед неизвестностью, лежащей по ту сторону решения. Многие из них так боятся неизвестности, которой грозит «живая» жизнь, так боятся разрушить пусть куцую, серую, но привычную «определенность» «жизни», так боятся расстаться с привычным образом самих себя, что или в ужасе, в страхе отшатываются от непредсказуемости и непонятности жизни, убегая от нее в работу, в случайные разговоры и т. п., или ополчаются на нее со злобой, или заговаривают ее разговорами «о высоком», или прячутся от нее в циркуляр, грозя ей оттуда зонтиком. Предпочитая хоть какую-то «определенность» страшной неопределенности жизни, требующей личного присутствия и риска, они уходят от ответственности за свою жизнь, отказываясь от своей жизни в пользу жизни по шаблону, то есть в пользу быта, не требующего личного присутствия, не требующего определенности личного действия¹².

Именно ясное осознание того, что «всякое личное существование держится на тайне», что неизвестный и непредсказуемый Другой скрыт в сердце каждого, хотя и предстает подчас в виде внешних личности людей и явлений, побуждает Чехова выставлять на первый план непредсказуемое, не-понятное и неопределенное в человеческой жизни, поскольку он понимает, что именно тайна есть то, что требует нашего полного присутствия и понимания, стимулируя движение мысли в зазоре перепада ожидаемого и неожиданного, этого
и иного мира. На водоразделе известного и неизвестного, допустимого и недопустимого происходит индивидуализация жизни, ее топологическое оформление, которым определяются возможности нашего личного понимания, наш путь к истине, не как к анонимно-общезначимому суждению, требующему напряжения нашей рассудочной способности, а как путь к истине моей, индивидуальной жизни, имеющей, в отличие от теоретически общезначимой истины, внутреннее происхождение и оплаченную страданием.

Неопределенность, пронизывающая художественную ткань чеховских текстов, предполагает напряженное и ничем незаместимое усилие понимания со стороны писателя, героев его произведений и их читателей, поле неопределенности требует самоопределения, оно производит настроение, требующее разрешения на материале собственной жизни. Только на абсолютном, только на тайне может утвердиться человеческая индивидуальность, только в личности Ничто находит себе место.

ЛИТЕРАТУРА

1. Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 18 т. М., 1974—1982.

2. Чичерин А. В. Очерки по истории русского литературного стиля. М., 1985.

3.Овсянно-Куликовский Д. Н. Этюды о творчестве А. П. Чехова// Он же. Литературно-критические работы: В 2 т. Т. 1. М., 1989.

4. Юркевич П. Д. Сердце и его значение в духовной жизни человека // Он же. Философские сочинения. М., 1990.