Geum.ru

Дополнительные заметки к самостоятельной творческой работе А. П. Чехов «Степь». Пробуждение души…

Вид материалаДокументы

Содержание


Плещеев Алексей Николаевич
Биография Александра Семеновича Лазарева-Грузинского
Ванька Жуков
Кинофильм «Степь»
Подобный материал:

Дополнительные заметки к самостоятельной творческой работе А.П. Чехов «Степь». Пробуждение души…

Григорович Дмитрий Васильевич


[1822—1899] — видный представитель дворянской литературы 40-х гг. Начал литературную деятельность с вещей, писанных по заказу. Впервые обратил на себя внимание Белинского «физиологическим очерком» «Петербургские шарманщики» [1845]. Громкое литературное имя приобрел повестями из крестьянской жизни — «Деревня» [1846] и «Антон Горемыка» [1847]. За ними последовал ряд рассказов из народного быта — например «Четыре времени года» [1849], «Мать и дочь» [1851], «Смедовская долина» [1852], «Пахарь» [1853] — и два романа — «Рыбаки» [1853] и «Переселенцы» [1855—1856]. В начале 60-х гг., когда в редакции «Современника» произошел раскол между группой писателей-дворян и молодыми радикальными разночинцами, Г. был всецело с первой группой и вышел из «Современника». К Чернышевскому, лидеру радикалов, он относился с ненавистью. С 1864 Г. надолго совершенно замолкает, не находя точек соприкосновения с современностью, и уходит в работу по Обществу поощрения художеств, деятельным секретарем которого он оставался долгое время. В 80-е и 90-е гг. Г. напечатал несколько незначительных рассказов и довольно любопытные литературные воспоминания. Положение Г. в литературе целиком определяется его повестями «Деревня» и «Антон Горемыка». Их горячо приветствовал Белинский, об их большом значении для своего времени говорили Салтыков, Л. Толстой и др. Г. в этих произведениях явился основоположником дворянского народничества в литературе. У Г. значительно больше подлинного мужицкого быта, чем в одновременно выходивших «Записках охотника» Тургенева и у всех других его предшественников и современников. Крепостной крестьянин показан Г. не только со стороны своей способности к тонким человеческим чувствам, как у Тургенева, но и в своей ежедневной работе, в отношениях к кулаку, в грубой неприглядности своего быта. Сгущение мрачных красок в этих повестях Г. способствовало более цельному читательскому впечатлению. «Жаление» крепостного мужика, которым проникнуты повести Г., носит барский характер, что не исключает его искренности. В последующих рассказах и романах Г. из крестьянского быта чувствуется склонность к писанию идиллий, к сентиментальному изображению крестьянских добродетелей. В.;«Рыбаках» Г. дает идеальный образ крестьянина, явно определенный классовой позицией автора: для Григоровича здравый смысл крестьянина заключается в «безусловной покорности и полном примирении с скромной долей, определенной провидением». В том же романе, как и в некоторых других своих рассказах, Г. противопоставил крестьянскому жизненному укладу развивающийся фабричный быт. Он скорбит о разложении и деморализации, вносимых фабрикой в крестьянскую жизнь; типичный фабричный рабочий для Г. — совершенно отрицательное явление. Изобилие этнографического элемента в крестьянских произведениях Г. — народные обряды, обычаи, суеверия, песни и пр. — характерно для дворянского народничества той поры.

Уже в 60-е гг. мужицкая беллетристика Г. стала терять свою актуальность. Чернышевский, в более ранних статьях высоко ставивший Г., позже довольно едко отзывался об «Антоне Горемыке». В своих изображениях помещиков (роман «Проселочные дороги») Г. был ближе к Гоголю, чем например, к Тургеневу и другим утонченным представителям дворянской культуры, но юмор, на который Г. здесь претендует, ему совершенно не удался. Описание столичной жизни у Г. («Похождения Накатова», «Столичные родственники» и пр.) не имеет никакой цены, мелко в смысле сатиры. В литературной манере Г., с его гуманизмом, сочувственным изображением разных маленьких людей, склонностью к эффектам — много родственного Диккенсу; иногда Григорович доходил до слишком явного подражания английскому юмористу («Проселочные дороги»). При своей склонности к живописи Г. отводит очень много места пейзажу — особенно из хорошо ему знакомой приокской полосы. Пейзажи Г., который считался в свое время великим мастером в этой области, содержат очень много деталей, но мало связаны с действием.
^

Плещеев Алексей Николаевич


[1825—1893] — русский поэт. Родился в дворянской семье, обучался в школе гвардейских подпрапорщиков и Петербургском университете. Как активный участник кружка петрашевцев в начале 1849 был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Суд решил «во внимание к молодым его (П.) летам лишить всех прав состояния и сослать в Сибирь, на поселение», но Николай I наложил резолюцию: «Рядовым в Оренбургские линейные батальоны». П. служил в Уральске, участвовал в военных действиях и в 1856 был произведен в прапорщики. В 1858 получил разрешение жить в столице и вскоре переехал в Москву. В 1872—1884 П. жил в Петербурге, состоял членом редакции «Отечественных записок» и заведовал стихотворным отделом этого журнала. По закрытии «Отечественных записок» Плещеев этим же отделом заведовал в «Северном Вестнике».

П. стал печататься в журналах с 1843, а в 1846 выпустил сборник стихов. В 40-х гг. это — яркий и популярный певец радикальной молодежи, поэтический трибун петрашевцев. Его стихотворение «Вперед без страха и сомнения» справедливо названо в одном исследовании «своего рода марсельезой поколения 40-х гг.". Довольно расплывчатые лозунги этого стихотворения без труда расшифровывались современниками как пропаганда утопического социализма. П. был одним из идеологов левого крыла дворянской интеллигенции, отвергавшего самодержавно-крепостнический строй, но не умевшего найти пути к крестьянской массе.

С 1856 П. снова стал печатать стихи в журналах, а в 1858 выпустил новую книгу стихов. Добролюбов отметил отсутствие в этой книге «мощных призывов» и «гордых увлечений», характерных для раннего творчества П. И действительно, поэзия П. после ссылки свидетельствует о надломе, об утрате героического порыва юности («Расстался я с обманчивыми снами Моей давно исчезнувшей весны»). С другой стороны, во второй книжке П. отразились некоторые либеральные иллюзии относительно реформ Александра II. Однако П. не спустился до уровня рядового либерально-дворянского поэта. Если осуждение господствующих классов не переросло у него в жгучую ненависть, если сочувствие к трудящимся и угнетенным массам не вылилось в неутомимую жажду революционного действия, если П. не смог стать поэтическим идеологом революционной демократии, он все же сумел сохранить к ней известную близость. Недаром о его стихах тепло отозвался Чернышевский, а Добролюбов признавал наличие в нем «восприимчивости к веяниям жизни». Жгучий стыд за потерю боевого энтузиазма и революционной воли, преклонение перед людьми революционного действия, теплая любовь к угнетенной бедноте — таковы мотивы лучших стихотворений позднего П.

Как переводчик П. особенно много сделал для популяризации в России поэтов зап. — европейской революционной демократии (Барбье, Петефи, Гейне, Фрейлиграт, Гервег, М. Гартман и др.).

В своих прозаических произведениях Плещеев изображал преимущественно либеральных «лишних людей», отвергавших косную среду, но не умевших действовать. Уже Добролюбов отметил, что у П. намечается иронический взгляд на этих героев либерального барства; однако П. не сумел подняться до такой сатиры на «лишних людей», какую дали художники революционной демократии (ср. образ Щетинина в романе Слепцова «Трудное время» и т. д.).


^

Биография Александра Семеновича Лазарева-Грузинского


Александр Семенович Лазарев-Грузинский (1861-1927)
Лазарев-Грузинский - беллетрист, русский писатель. Родился в 1861 г. Закончил Строгановское училище в Москве. На протяжении нескольких лет преподавал рисование и черчение. Интерес к литературе проявил в 80-х годах. Был сотрудником "Петербургской Газеты", "Осколков", "Будильника", "Нового Времени", "Нивы" и других изданий, в основном писал под псевдонимом А. Грузинский. С 1891 по 1909 г. состоял секретарем и соредактором журнала "Будильник". Много произведений Лазарева-Грузинского переведено на чешский язык Филиппом Матехой. Рассказы Лазарева-Грузинского вышли отдельно в 9 томах: "Нескучные рассказы" (Спб., 1891) и "Женщины" (М., 1911).

С Антоном Чеховым познакомился в конце 1886 года, общение поддерживали вплоть до смерти Чехова. До наших дней дошли 33 письма Чехова Лазареву-Грузинскому и 61 письмо от него к Чехову. Александр не раз писал о Чехове при жизни Чехова и после его смерти ("О Чехове" - "Русская правда", 1904, Э 99, 11 июля, "Пропавшие романы и пьесы Чехова" - "Энергия", сб. третий, Спб. 1914)

Скончался Александр Семенович в 1927 году.
^

Ванька Жуков


Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к Заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.

«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от Господа Бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».

Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.

Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.

— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку. Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит:— Отдирай, примерзло!

Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом… Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать: «А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай Божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно Бога молить, увези меня отсюда, а то помру…»

Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул. «Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.

А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со Звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное… А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.

Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой… Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц… Дед не может чтоб не крикнуть:— Держи, держи… держи! Ах, куцый дьявол!

Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее… Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину…

«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом Богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай».

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес: На деревню дедушке.

Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу… Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…

Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам… Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом…
^

Кинофильм «Степь»


«Степь» - Мосфильм, 1977 год.

3666 метров, 13 ч., цветной, в двух сериях.

Автор сценария и режиссер: С. Бондарчук.

Оператор: Л. Калашников. Художники: В. Петров, Ю. Фоменко. Композитор: В. Овчинников, Текст песни Л. Васильевой.

В ролях: О. Кузнецов, С. Бондарчук, В. Седов, Н. Трофимов, И. Лапиков, Г. Бурков, И. Смоктуновский, И. Скобцева, М. Глузский, С. Любшин, В. Ливанов и др.

Очень трудную и серьезную задачу поставил перед собой выдающийся актер и режиссер Сергей Федорович Бондарчук (1920-1994), обратившись к повести "Степь" в 1977 году.

"Степь", написанная Чеховым в 1888 году, - это повесть о родине, увиденной главами детства. Егорушка, изумленный вольным степным простором, думал о том, что на Руси еще не перевелись громадные, широко шагающие люди, - иначе кому же нужен такой простор?

Режиссер, искушенный постановкой романа великого Л.Н.Толстого "Война и мир", трепетно относящийся к авторскому слову и понимавший философский смысл повести, бережно перенес "Степь" на язык экрана, глубоко продумав задачу каждого актера. Совсем юный Олег Кузнецов в роли Егорушки и многоопытный Иван Лапиков в роли Пантелея для режиссера оба значимы в заданном пространстве. А привлеченные к сложным задачам Николай Трофимов, Георгий Бурков, Анатолий Васильев, Ирина Скобцева, Станислав Любшин, Михаил Глузский, Иннокентий Смоктуновский, сам Бондарчук и остальные актеры осознанно разделяли ответственность режиссера перед великим писателем. Кстати, Иннокентий Смоктуновский считал роль Моисея Моисеевича в этой картине лучшей своей работой в кино.