В. С. Войтинский 1917-й. Год побед и поражений под редакцией доктора исторических наук Ю. Г. Фельштинского москва терра-книжный клуб 1999 удк 947 ббк 63. 3(2) В65 Вступительная статья

Вид материала

Статья

Содержание За или против За нее — 180 голосов, против

Подобный материал:

• Н. И. Матузова и доктора юридических наук,' профессора А. В. Малько москва юристъ 2002, 13289.33kb.
• Учебное пособие Под общей редакцией доктора технических наук, профессора Н. А. Селезневой, 1419.51kb.
• Альбер Камю "Бунтующий человек" / Пер с фр.; Общ ред., сост предисл и примеч. А. Руткевича, 4089.3kb.
• Учебно-методическое пособие Москва, 2009 ббк-63. 3 /2/я 73 удк-930. 24 Степнова, 154.54kb.
• Учебное пособие Москва, 2009 ббк-63. 3 /2/я 73 удк-930. 24 Степнова Л. В. Россия, 242.42kb.
• Альбер Камю. Бунтующий человек, 4089.34kb.
• Альбер Камю. Бунтующий человек, 4090.9kb.
• Москва 2011 ббк 63. 3 (2)я 7 к 90 удк 947 (075) История России, 110.08kb.
• Учебник под редакцией, 9200.03kb.
• Методические указания Воронеж 2009 удк 616. 329-002-08(072), 569.91kb.

этих последствиях корни­ловщины — тем более, что о них достаточно говорили авторы мемуаров*. Я хочу остановиться на другой стороне дела, которая представляется мне особенно существенной.

Планы ген. Корнилова, роль окружавших его авантюристов — от Филоненко до Завойко²¹², двойная игра Савинкова, выступ­ление Львова, переговоры Ставки с руководителями кадетской партии, сложная сеть интриг и заговоров — для фронта все это были детали. Для солдат существенно было то, что генералы сделали попытку обманно повести их против народа, против дру­гих солдат.

Но если бы дело ограничивалось этим, беда была бы велика, но поправима: можно было бы сместить десяток генералов, но непоколеблемым остался бы авторитет центральной власти. Не­поправимо, ужасно было другое: в раскрывшемся заговоре про­тив революции и свободы вместе со ставкой участвовала часть Временного правительства. В самом деле, попробуем взглянуть на корниловское дело так, как оно представлялось солдатской массе.

Каждый солдат знал, что конфликту между Керенским и Кор­ниловым предшествовали переговоры между ними; что речь в этих переговорах шла о смертной казни, об обуздании солдатс­ких организаций, о возвращении власти начальникам — коро­че, о том, как "прижать" солдата, вернуть его под "старый ре­жим". Правда, в этих переговорах, как и на московском Госу­дарственном совещании, верховный главнокомандующий "на­седал", а председатель правительства "упирался" — и то, что он "упирался", было хорошо для авторитета центральной власти. Но вот выступает на сцену 3-й конный корпус. Он был снят с Румынского фронта и двинут на север еще в начале августа, при-

* См.: например, "Воспоминания" Станкевича, с. 242—247.

чем с самого начала предназначался не против немцев, а против "своих". На этот счет между Керенским и ген. Корниловым до конфликта между ними существовало определенное соглаше­ние, которое было вновь скреплено 23 августа: Керенский про­сил корпус, ген. Корнилов давал его, причем было предусмот­рено, что отправляемые к Петрограду войска станут, в случае надобности, опорой правительства против Петроградского со­вета*.

В таком соглашении не было бы ничего предосудительного, если бы можно было смотреть на Совет как на "частную органи­зацию". Но ведь Совет был источником — и фактически един­ственным источником — власти коалиционного правительства! Ведь в правительство входили три члена советского президиума, и одним из них был сам Керенский!

В этой обстановке переговоры о 3-м корпусе, проведенные втайне от Совета, за его спиной, принимали характер заговора. Именно так и восприняла корниловщину солдатская масса: как заговор председателя правительства и верховного главнокоман­дующего против нее!

Что генерал, вопреки желаниям Керенского, прибавил к кор­пусу дивизию дикарей-головорезов и поставил во главе отряда генерала, которого Керенский не хотел видеть на этом посту; что впоследствии между Корниловым и Керенским произошла размолвка и они обвиняли друг друга — это было неважно. В результате размолвки все дело раскрылось, и тогда один из уча­стников дела попал в тюрьму, а другой занял его место и стал верховным главнокомандующим.

Оговариваюсь: я не даю здесь юридического разбора корни-ловского дела, а пытаюсь лишь восстановить, как преломлялось это дело в сознании солдатских масс на фронте. На основании своих наблюдений я констатирую, что бескровный Корниловс-

* Ген. Лукомский так передает обращение по этому поводу к ген. Корнилову Савинкова, действовавшего по поручению Керенского "...Савинков сказал Корнилову, что надо договориться относительно того, как обезвредить С[овет) р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов], который, конечно, будет категорически протестовать против принятия требований ген. Корнилова; что Временное правительство, невзирая на протесты этого совета, утвердит.. проект; но что, конечно, немедленно последует выступление большевиков, которое нужно будет подавить самым беспощадным образом, покончив одновременно и с Советом р[абочих] и с[олдатских ] д[епутатов], если последний поддержит большевиков; что гарнизон Петрограда недостаточно надежен и что необходимо немедленно подвести к Петрограду надежные конные части; что ко времени подхода этих частей к Петрограду столицу с ее окрестностями необходимо объявить на военном положении" (ген. Лукомский. Из воспоминаний).

кий поход и шумиха обличительных телеграмм, которыми обме­нивались Петроград и Могилев, были менее губительны для ар­мии, чем предшествовавшие тайные переговоры в ставке и за­вершившее всю эту историю назначение Керенского верховным главнокомандующим. При каких условиях состоялось это назна­чение, я не знаю. Но это была одна из самых грубых ошибок, допущенных за все время революции. Ликвидировать корнилов­щину могло лишь гласное выяснение роли всех участников дела. К несчастью, был избран другой путь. И последствия сказа­лись: недоверие солдат к командному составу достигло небыва­лой остроты, с каждым днем расширялось в их представлении понятие "корниловцы". Понемногу "корниловцами" становились все, кто требовал повиновения правительству — все офицеры, комиссары, члены комитетов. Подозрение в "корниловщине" ложилось и на ЦИК, и на недавно еще любимых революцион­ных вождей...

Глава одиннадцатая АГОНИЯ

В первой половине сентября правительства в стране не бы­ло. Кабинет, самоупразднившийся 26 августа, в начале конф­ликта со ставкой, с тех пор не был восстановлен. Правда, были, как будто, министры или управляющие министерствами, но было неясно, кто их назначил, где источник их власти, и никто не принимал их всерьез. Так, в военном министерстве появился Верховский²¹³, в морском — адмирал Вердеревский²¹⁴. Было до очевидности ясно, что их имена не только не разрешают прави­тельственного кризиса, но и не приближают его разрешения.

Официально считалось, что Россией управляет "коалиция". Но коалиции давно уже не было, и политические группы, вхо­дившие раньше в состав ее, теперь противостояли друг другу, как открытые враги. В частности, стоявшая во главе цензовых элементов конституционно-демократическая партия со времени корниловщины представлялась партией гражданской войны, присутствие в правительстве ее представителей ни в малой сте­пени не обеспечивало этому правительству ее поддержки. При таких условиях коалиционное правительство повисло в безвоз­душном пространстве. Надежды на скорое образование настоя­щей государственной власти, опирающейся на Учредительное собрание, не было: в атмосфере реакции, воцарившейся после июльских дней, цензовые круги одержали в вопросе о сроке со­зыва Учредительного собрания решительную победу над демок­ратией — выборы, которые должны были состояться 17 сентяб­ря, теперь были отсрочены до 12 ноября, а народные представи­тели должны были собраться 30 ноября. Это было нарушением торжественных обещаний правительства, и ни у кого не было уверенности, что за этим не последует новых отсрочек.

По мере приближения выборов надежды на Учредительное собрание не только не возрастали, но, наоборот, тускнели.

Постепенно создавалось настроение безнадежности: и Учреди­тельное собрание ничему не поможет, ничего не изменит... Бу­дущая "Учредилка" многим начинала казаться никчемной кани­телью.

Все более безнадежным становилось и международное поло­жение России. В июне (и еще в начале июля) впереди была перспектива международной социалистической конференции, выступления демократий Запада на помощь российской револю­ции, межсоюзной конференции для пересмотра целей войны. Всеобщий демократический мир представлялся если не близким, то во всяком случае достижимым. Теперь этот путеводный маяк нашей внешней политики потух. Неудача июньского наступле­ния настолько ослабила голос России в концерте Антанты, что теперь он не мог ни на волос изменить цели войны союзных правительств. К тому же Временное правительство и не делало никаких усилий в этом направлении — его внешняя политика все более возвращалась к традициям Сазонова²¹⁵ — Милюкова, с той лишь разницей, что теперь, после июльского разгрома и после корниловского выступления, при развале фронта, при полном бессилии правительства эта политика становилась явной нелепостью.

Состоянию правительства и характеру его внешней политики соответствовало в полной мере состояние высшего командова­ния армии: здесь царил хаос. Керенский, бывший блестящим министром юстиции в первый период революции и плохим во­енным министром в следующий период ее, на посту верховного главнокомандующего оказался фигурой комической и трагичес­кой в одно и то же время. Он стал мишенью всеобщих насме­шек, и при нем на ставку, уже скомпрометированную в глазах демократии Корниловым, легла тень всеобщего пренебрежения. Для солдат Керенский был ненавистен как соучастник Корни­лова, офицерство обвиняло его в том, что он покинул Корни­лова на полпути и предал его. И солдаты, и офицеры считали, что председатель правительства сидит в Могилеве лишь потому, что боится, как бы следствие по делу Корнилова не открыло чего-нибудь лишнего.

В армии стремительно развивался тот самый процесс, кото­рым была охвачена вся страна: при отсутствии власти в центре на местах шел процесс распадения государственной ткани, раз­вивалась анархия. Политическим выражением этого процесса явилось усиление экстремистских элементов, с одной сторо­ны, и распыление сил, мысли и воли демократии, с другой стороны.

В ночь с 31 августа на 1 сентября Петроградский совет рабо­чих и солдатских депутатов принял большевистскую резолюцию о путях к разрешению правительственного кризиса. Президиум поставил перед Советом вопрос о доверии. Неделю продолжа­лась подготовительная борьба. 9 сентября состоялось решающее заседание. Победа осталась за большевиками — их резолюция собрала 513 голосов, тогда как за резолюцию старого президиу­ма было подано 414 голосов. 67 человек воздержались при голо­совании. Старый президиум вышел в отставку. Место Чхеидзе занял Троцкий, всего за несколько дней до того освобожденный из "Крестов".

В руки большевиков перешел и Московский совет: там 7 сен­тября была принята резолюция о необходимости установления советской власти.

Последним оплотом прежней политики демократии остава­лись Центральные исполнительные комитеты — рабоче-солдатс-кий и крестьянский. Но Крестьянский исполнительный коми­тет висел в воздухе, крестьянские массы давно вышли из-под его руководства, и в общеполитических вопросах его голос не имел никакого веса. А наш ЦИК имел против себя не только "улицу", но и Советы Петрограда и Москвы, и чувствовалось, что все выше подымается против него волна неудовольствия и на фронте. Это парализовало его волю, делало его беспомощным, вялым.

Перед демократией стоял старый вопрос о коалиции. С еще большей ясностью, чем до сих пор, вопрос стоял в виде дилем­мы: коалиция или советская власть. Решено было созвать для обсуждения этого вопроса представителей всех демократических организаций России. Не знаю точно, кто был инициатором этого плана и какие задачи возлагались первоначально на "Демократи­ческое совещание"²¹⁶. По-видимому, во главе угла стояла здесь идея консолидации сил демократии и укрепления ее центра про­тив крайних течений справа и слева. "Демократическое совеща­ние", где представители Советов, армейских организаций и ра­бочих профессиональных союзов должны были встретиться с делегатами вновь избранных на основе всеобщего, прямого, рав­ного и тайного голосования органов самоуправления, нацио­нальных организаций и кооперативов, должно было явиться противовесом как недавнему Государственному совещанию в Москве, так и тем Советам, которые уклонились за последние дни в сторону большевизма.

10 и 11 сентября вопрос о Демократическом совещании об­суждался в Петроградском совете. Большевики снова одержали

победу: Совет отнесся враждебно к идее совещания и, предвос­хищая возможное решение его, вынес резолюцию против возоб­новления коалиции. Резолюция была принята почти единоглас­но — за коалицию было подано всего 10 голосов.

На следующий день тот же вопрос обсуждался в ЦИК. Меня, как члена комитета, телеграммой вызвали в Петроград для учас­тия в заседании. Помню ощущение подавленности, растерян­ности, почти безнадежности. Сторонники коалиции защищали ее, как наименьшее зло, доказывая, что при ином решении воп­роса будет еще хуже. У противников коалиции, как мне каза­лось, не было веры в спасительность предлагаемых ими путей, и их аргументация сводилась к тому, что этого все равно не из­бежать и что хуже, чем теперь, ни при какой организации влас­ти не будет.

Подсчитали голоса: за коалицию 119 голосов, против — 101. Итак, голоса разделились почти поровну. ЦИК шел на Демок­ратическое совещание без единого взгляда на сложившееся по­ложение, без единой воли.

* * *

Демократическое совещание открылось 14 сентября. Накану­не начались фракционные совещания. В меньшевистской фрак­ции шли страстные споры: борьба велась здесь между тремя плат­формами, представителями которых выступали Мартов, Цере­тели и Потресов²¹⁷. Мартов был противником всякой коалиции с буржуазными партиями. Церетели отстаивал коалицию с цен­зовыми группами, не принимавшими участия в заговоре ген. Корнилова. Потресов склонялся к дальнейшему расширению коалиции и приводил в пользу ее доводы, которые отталкива­ли налево, к Мартову, многих из тех, кто готов был принять коалиции в толковании Церетели.

Впечатление разброда усилилось, когда после докладов нача­лись прения. Каждый оратор, заявив о своем согласии — в об­щем и целом — с таким-то докладчиком, вслед за тем вступал в полемику с ним. К концу совещания оказалось, что среди мень­шевиков имеется уже не три течения, а пять или шесть. Кто-то пытался формулировать наметившиеся точки зрения, но безус­пешно. Столь же безуспешной осталась попытка выяснить точ­ное число обнаружившихся на совещании различных взглядов.

Приступили к голосованию резолюции. Сперва: за или про­тив коалиции. Голоса делятся почти поровну; за — ничтожное большинство в 4 голоса. Голосуют второй вопрос: с кем коали-

роваться? За или против коалиции с кадетами? Опять голоса раз­биваются; против большинство в 25 голосов.

Но с точки зрения сторонников коалиции соглашение рево­люционных партий с буржуазными группами, при устранении из этого соглашения партии, стоящей во главе всей цензовой общественности, было абсурдом. Получалось, таким образом, решение, не удовлетворявшее ни сторонников коалиции, ни ее противников!

С этим шла на совещание меньшевистская фракция, от кото­рой остальные партии ждали указаний и ясных решений.

Не лучше обстояло дело и во фракции социалистов-револю­ционеров: и там разброд взглядов, дробление голосов, неожи­данные голосования, противоречивые решения. Совещание раз­билось на "курии" — по представленным на нем организациям и учреждениям. Я попал в "военную курию" и в качестве ее пред­ставителя вошел в президиум.

Представительство Советов, профессиональных союзов рабо­чих кооперативов образовало левый фланг совещания. Здесь господствовали большевики, совершенно заслонявшие собою интернационалистов-меньшевиков и левых эсеров²¹⁸. На правом фланге совещания, вместе с представителями крестьян, сидели новые для советских кругов люди — кооператоры и представите­ли земств и городов. Среди них преобладали сторонники коали­ции и при том — коалиции непременно с кадетами. Нацио­нальные фракции колебались между обоими флангами, но боль­ше склонялись влево — выступала на сцену новая разновидность большевизма, большевизм национальный.

Фронтовая курия оказалась одной из наиболее пестрых по со­ставу и одной из наиболее беспомощных в вопросах общей поли­тики. Пока мы говорили о делах фронта, у нас был общий язык: усиление снабжения, присылка пополнений, доверие к коми­тетам, активная политика мира. Но лишь только переходили к вопросу об организации власти или к вопросу, как вести поли­тику мира, начиналась разноголосица. Мы не умели связать те практические вопросы, над которыми нам приходилось изо дня в день работать и думать на фронте, с вопросами общей полити­ки. В частности, никто из нас не сумел сделать из своего фрон­тового опыта тот вывод, в котором был ключ положения: про­должать войну невозможно.

Своими докладчиками фракция назначила Кучина и меня, но при этом мы получили директиву: не касаться вопроса о коа­лиции, по которому у фронтового представительства не было общего взгляда. Иными словами, говорить по вопросам, не

имевшим прямого отношения к задачам совещания, и обходить тот вопрос, для решения которого совещание было созвано.

Открылось совещание в переполненном зале Александринс­кого театра²¹⁹. За внешней торжественностью чувствовалось внут­реннее бессилие. Растерянно звучала речь Керенского. Искорку энтузиазма удалось вызвать в собрании лишь ген. Верховскому. Это был новый человек для фронта. Представлялось полезным закрепить доверие к нему солдат и хоть этим возместить отсут­ствие доверия с их стороны к ставке. Я посоветовал новому во­енному министру выступить вторично после Кучина и меня с заявлением о полной солидарности военного министерства с тре­бованиями и пожеланиями фронтовиков. Верховский так и сде­лал — и в ответ зал разразился дружной, шумной овацией по адресу молодого генерала. Это была, кажется, единственная единодушная овация за все время совещания.

На следующий день общего заседания не было. Шли совеща­ния по куриям. Все речи вертелись вокруг вопроса об организа­ции власти: за или против коалиции; если коалиция, то с кем; если без коалиции, то как? Споры становились все беспорядоч­нее. Все чаще возвращались к выдвинутой меньшевиками-ин­тернационалистами идее однородного демократического прави­тельства без цензовых элементов. Но лишь только пытались кон­кретизировать эту идею, становилось ясно, что это — одна из тех формул, которые манят издалека, но не претворяются в жизнь.

Без цензовых элементов, но со включением всех слоев демок­ратии... Основа для власти казалась достаточно широкой. Но стоявшие правее нас кооператоры, так же как представители земств, муниципалитетов и крестьянских Советов, категорически заявляли, что в социалистическое правительство без буржуазии они не пойдут, так как считают такое правительство невозмож­ным... С другой стороны, и большевики не проявляли ни ма­лейшего желания войти в правительство вместе с другими соци­алистическими партиями, на компромиссной платформе, при­емлемой для широких слоев демократии.

Положение казалось безвыходным. Ночью с 15-го на 16-е происходило совещание меньшевистской фракции. Бесконеч­ные речи, бесчисленные формулы... Выяснилось лишь одно: большинство фракций против коалиции.

Еще четыре дня речей. Говорили министры-социалисты, го­ворили представители курий. Собрание понемногу утрачивало внешнюю чинность первого дня. Все чаще речи ораторов пре­рывались криками:

— Позор! Хлеба!

Этим новым "лозунгом" большевики хотели показать, что Временное правительство, коалиция и меньшевистски-эсеровс­кий оборонческий блок довели страну до голода.

Председатель совещания Чхеидзе долго пропускал мимо ушей эти крики, но, наконец, решил вмешаться.

— Хлеба! Хлеба! — неслось из боковой ложи, занятой боль­
шевиками.

Чхеидзе повернул голову в ту сторону.

• Как? Что вы сказали, товарищ?
  
• Хлеба! — снова раздается из ложи.
  
• Вы ошиблись, товарищ! — кричит в сторону ложи предсе­
  датель. — Здесь хлеба не дают, здесь не лавка!
  

Общий смех, на несколько минут настроение разрядилось, оратор мог закончить свою речь. А затем опять началось:

— Позор! Хлеба!

В этих криках не было ни негодования, ни отчаяния, ни уг­розы — ничего, кроме озорства. И от этих озорных выходок сер­дце сжималось тревогой за дело демократии.

На работу совещания ложился налет безысходности. Скучно было и в зале, и за столом президиума, и на совещаниях по куриям, и на собраниях фракций. И даже блестящие сами по себе речи отдельных ораторов, даже такие моменты, как поле­мическая схватка Троцкого и Церетели, не рассеивали окраши­вавшей совещание нудной тоски.

И еще одно глубоко запечатлевшееся в памяти впечатление. Выступали представители национальностей — поляков, литов­цев, латышей, украинцев, белорусов, эстонцев. Их речи были проникнуты тупым шовинизмом. Казалось бы, подобные речи должны были рождать негодование. Но из большевистских ря­дов их встречали аплодисментами и сочувственными криками: социальный экстремизм бунтарей протягивал руку националь­ному экстремизму сепаратистов. И в хоре этих речей диссонан­сом прозвучали лишь две речи — представителя евреев и пред­ставителя грузин: они не отрекались от русской революции.

19 сентября приступили к голосованию резолюции. Как не­делю тому назад в меньшевистской фракции, сперва голосовал­ся общий вопрос — нужна ли коалиция. За коалицию 766 голо­сов, против — 688 голосов, воздержалось 38 человек.

Итак, коалиция проходит. Голосуется поправка: в коалицию не должны входить кадеты. За поправку 595 голосов, против — 483 человека, воздержалось — 72 человека. Итак, поправка принята.

Ставится на голосование резолюция в целом, с принятой поправкой. За нее — 180 голосов, против — 813, воздержалось

— 80 человек. Шумное ликование большевиков, растерянность среди руководителей, бурные пререкания в различных местах зала... Ночные совещания по куриям и фракциям... Все чув­ствовали, что дело не в случайностях голосования, не в том, что президиум неудачно поставил вопрос или голосовавшие не сумели выразить свою волю, — дело в том, что единой воли у совещания нет, как нет ее у демократии. И, сознавая это, все же искали словесной формулы, которая могла бы сгладить раз­ногласия, сплотить большинство съезда, наметить хоть какой-нибудь выход из тупика.

В этой обстановке и всплыла идея "предпарламента"²²⁰ — идея, которая еще до совещания носилась в демократических кругах, но которой раньше не придавалось большого значения*. Теперь Церетели выдвинул эту идею вновь, связав с нею вопрос о со­здании правительства.

20 сентября резолюция о "предпарламенте" была принята со­вещанием — большинством в 829 голосов, при 106