Geum.ru

В. С. Войтинский 1917-й. Год побед и поражений под редакцией доктора исторических наук Ю. Г. Фельштинского москва терра-книжный клуб 1999 удк 947 ббк 63. 3(2) В65 Вступительная статья

Вид материалаСтатья
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   27
Позже я встретился с ними в Петропавловской крепости.

сих пор ты только овес воровал, а теперь принялся наших товари­щей, старых революционеров, арестовывать! Подай сюда овес!

Артиллерист растерялся, бросил винтовку и убежал. Вслед за ним исчезли остальные мои конвоиры. Я был свободен. Но тут ко мне подошел молоденький солдат с румяным, улыбающимся, очень славным лицом и, представившись — "председатель Воен­но-революционного комитета", — заявил, что комитет, не пося­гая на мою свободу, принужден все же меня задержать, так как моя поездка с гатчинского фронта в Псков явно связана с граж­данской войной, которой Военно-революционный комитет стре­мится положить конец. Я ответил, что не признаю права за слу­чайной кучкой солдат задерживать меня. Председатель согласил­ся, что батарея поступила неправильно, остановив мой автомо­биль, но просил меня подчиниться аресту, так как страсти, мол, слишком возбуждены и проехать во Псков мне все равно не удас­тся. Но я все же настаивал на немедленном моем освобождении.

После долгого спора было решено передать вопрос обо мне на разрешение лужскому Совету рабочих и солдатских депутатов, ко­торый будет созван немедленно, здесь же, на вокзале. Ждать при­шлось довольно долго. Наконец, открылось заседание. Меня "до­ставили" туда под конвоем четырех солдат с примкнутыми к вин­товкам штыками. При моем появлении разыгралась бурная сцена. Рабочие-эсеры стали осыпать солдат-большевиков ругательствами.

— Погромщики! Хулиганы! Черносотенцы!

Часть солдат поддержала их. Трудно было определить, на ка­кой стороне численный перевес, но наши действовали настолько дружно и энергично, что стороннники Военно-революционного комитета растерялись. Председатель Военно-революционного ко­митета предложил поставить на голосование предварительный вопрос, "должен ли товарищ Войтинский впредь до решения по его делу считаться арестованным, или караул может быть уда­лен". Это предложение вызвало в собрании шумные протесты. Учитывая обстановку, я, со своей стороны, предложил сохра­нить караул, который, мол, нимало мне не мешает, так как я при царизме привык к виду часовых и конвойных. Собрание от­ветило шумной овацией, караульные отошли к дверям, и я при­ступил к изложению своего взгляда на происходящие события.

Гражданская война в рядах демократии — великое бедствие. На тех, кто зажег ее, ложится огромная вина перед революци­ей. Но это не значит, что большинство демократии обязано под­чиниться воле организованного и вооруженного меньшинства. Нет! Защищать свою свободу — не только право, но и долг де­мократии, и это обязывает ее в определенных условиях противо-

поставить силу оружия насильственным посягательствам мень­шинства. И в данном случае наше обращение к оружию имеет лишь одну цель — сохранить за революционной демократией воз­можность свободно, без давления с какой бы то ни было сторо­ны решить стоящие перед нею вопросы. В заключение я призы­вал лужский Совет поддержать нашу борьбу. Если же гарнизон не решается выступить с оружием на защиту прав демократии, пусть он по крайней мере не мешает ее защитникам!

Моя речь была встречена бурными выражениями сочувствия не только со стороны наших, но и со стороны солдат, еще не так давно смотревших на меня с нескрываемой враждой. По-видимо­му, их пленила перспектива того, что спор будет решаться в сто­роне от Луги, так что им, лужским, драться не придется. Пред­ложенная мною резолюция была принята почти единогласно. Я мог продолжить свой путь. Но за это время пропали куда-то мои шоферы. Когда их отыскали, они решительно отказались ехать раньше утра: бензина мало, дорога плохая, фонари испорчены и т.д. — все это были отговорки, ребята попросту струсили.

Пришлось заночевать в Луге. Поздним вечером прошли в на­правлении к Гатчине два казачьих эшелона. А утром меня выз­вали к железнодорожному проводу из Пскова: из штаба фронта просили не приезжать — боялись, как бы мое появление не взбу­доражило гарнизон.

Больше мне нечего было делать в Луге, и с первым же поез­дом, отходившим в сторону Петрограда, я вернулся в Гатчину.

* * *

Поезд полз черепашьим шагом, задерживаясь на каждом по­лустанке, на каждом разъезде. В Гатчину мы прибыли в четвер­том часу — а может быть, и позже. Около самого вокзала я по­встречал кучку офицеров человек в пятьдесят с винтовками и карабинами в руках. Я узнал лица, мелькавшие в буфетной Гат­чинского дворца. Один из офицеров подбежал ко мне:

— Все пропало, большевики захватили дворец... Керенский
бежал, предал всех... Теперь будут с офицерами расправлять­
ся... Спасайтесь!

Но другой перебил его:

— Вас во дворце ищут! Людей сбивали, а как до расправы,
никого из политиков нет, опять офицерам отвечать...

Офицеры двинулись к стоявшему на запасном пути около вок­зала бронированному поезду, а я прошел во дворец. На вид там почти ничего не изменилось. Та же суета, толкотня, бестолочь.

Только офицеров стало меньше, да появились солдаты — с вин­товками в руках они бродили кучками по коридорам, загляды­вали во все комнаты, будто искали чего-то. Казаки встретили меня жалобами на Керенского, который, мол, заманил их сюда, а в решительный час бросил и бежал неизвестно куда. От ген. Краснова я услышал ту версию разыгравшихся в мое отсутствие событий, которую он впоследствии неоднократно излагал в печати.

С утра казачьи заставы вступили в переговоры с большевист­скими парламентерами и, сговорившись с ними о прекращении борьбы, привели их во дворец; Керенскому передали, что каза­ки хотят выдать его большевикам; в то же время среди казаков прошел слух, что Керенский собирается бежать: он, Краснов, сперва советовал Керенскому отправиться в Смольный для пе­реговоров, но, когда Керенский отверг этот план и выясни­лось, что казаки хотят его арестовать, генерал помог ему скрыться из дворца. Теперь объединенный комитет отряда ведет перего­воры с большевистскими парламентерами об условиях прекра­щения борьбы.

Я прошел на заседание комитета. Небольшая комната, на­бита битком. Посреди стол. За столом друг против друга сидят президиум комитета и парламентеры петроградского гарнизона. Вокруг них толпятся казаки. Парламентеров было двое, оба мат­росы. Один — огромного роста, силач и красавец, с окладис­той бородой и насмешливыми глазами. Другой — щуплый, с землисто-серым, испитым лицом. Это были народный комис­сар по морским делам Дыбенко237 и Трухин. К происходящему они относились, как к "плевому делу". Казаки, напротив, при­давали вырабатываемому соглашению огромное значение и тор­говались за каждое слово. Председатель комитета, молодой ка­зак с нервным, усталым лицом, вел переговоры с большим ис­кусством. Матросы сердились, ругались непечатными словами, но в конце концов уступали.

Когда я вошел, речь шла об арестованных в Петрограде юн­керах. Казаки требовали их освобождения. Матросы не согла­шались, доказывая, что все арестованные — "сволочь", что ка­заков это дело не касается и что говорить здесь вообще не о чем, так как большевики все равно никого в тюрьмах держать не бу­дут и всех освободят, лишь только все "маленько успокоится". Но казаки настаивали.

Дыбенко спросил Трухина:

— Уважить им, что ли?

Тот выругался и махнул рукой.

Записали в протокол, что все арестованные в Петрограде юнкера будут освобождены.

Затем перешли к вопросу о Ленине и Троцком. Казаки требо­вали их устранения из Совета народных комиссаров, пока суд не разберет тяготеющего на них обвинения в сношениях с германс­ким генеральным штабом. Этот вопрос был уже предметом пе­реговоров между парламентерами и казачьей заставой, и матро­сы тогда же заявили, что им на Ленина и Троцкого "наплевать". Но теперь они не хотели включать этот пункт в протокол и уго­варивали казаков:
  • Что вам Ленин-то сделал?
  • А что вам Керенский сделал? — парировал один из казаков.
    Дыбенко ответил:
  • Керенский меня в тюрьму запер.
    Казаки настаивали.
  • Нельзя, чтобы Россией такие люди управляли.
    Дыбенко хитро подмигнул:
  • А ежели суд их оправдает?
    Председатель комитета ответил:
  • Тогда мы ничего не имеем...
    Дыбенко обратился к Трухи ну:
  • Уважить?
  • А ну их... Кончать пора...

Председатель записал: "Ленин и Троцкий выходят из Совета на­родных комиссаров и не будут участвовать в общественной деятель­ности, пока не оправдаются от тяготеющих на них обвинений".

Дыбенко пытался протестовать:

— О деятельности разговору не было, говорили, чтобы им из
правительства уйтить... А "деятельность" ты от себя вставил...

Но ему объяснили, что это одно и то же, и он успокоился.

Перечли вслух все соглашение пункт за пунктом. Начиналось оно с того, что казаки прекращают вооруженную борьбу против петроградского гарнизона и отказываются поддерживать Керенс­кого, который должен дать ответ за все свои действия перед все­народным судом... В этом месте я прервал чтение и внес по­правку:

— Предлагаю вместо "ответ" поставить "отчет", а вместо "все­
народного суда" —- "всенародное Учредительное собрание". Только
Учредительное собрание правомочно судить председателя прави­
тельства.

Дыбенко ответил с угрозой:

— Вас, комиссар, мы и без Учредительного собрания судить
будем, а Керенского поймаем, так и его будем судить.

Казаки меня не поддержали, и первый пункт соглашения ос­тался в старой редакции*. Перешли к следующим пунктам.

Казакам предоставляется беспрепятственный пропуск домой, с оружием, боевым снаряжением и прочим имуществом. То же предоставляется и остальным частям 3-го конного корпуса. К возвращающимся на Дон казачьим частям могут присоединиться члены Совета Союза казачьих войск, все находящиеся в Петрог­раде казачьи офицеры и их семьи. Всем участникам похода га­рантируется полная личная неприкосновенность. Юнкера, офи­церы и другие лица, арестованные в Петрограде за участие в гражданской войне, будут немедленно освобождены. В заклю­чение шел приведенный выше пункт об отставке Ленина и Троц­кого.

Таково было соглашение, подписанное 1 ноября, с одной стороны, матросами Дыбенко и Трухиным как представителями петроградского гарнизона и Совета народных комиссаров, а с другой стороны — объединенным комитетом отряда**.

С этим соглашением президиум комитета отправился к ген. Краснову. Генерал, прочитав документ, отдал приказ снять за­ставы и стянуть всех казаков ко дворцу. Я прошел на дворцовый телеграф и послал телеграмму по железнодорожной линии всем идущим к Петрограду эшелонам: "Сосредоточенный в Гатчине отряд заключил с представителями петроградского гарнизона соглашение о прекращении вооруженной борьбы; эшелонам, идущим на соединение с этим отрядом, остановиться".

* * *

К вечеру Гатчинский дворец наполнился солдатами. Подхо­дили полки из Петрограда, хлынули во дворец и гатчинцы. Со­брав казаков во дворце, Краснов обратился к ним с речью. Он прочел им текст соглашения, заключенного комитетом с пет­роградцами, сказал, что теперь его задача отвезти донцов на "Ти­хий Дон", и закончил словами:

— Сделали мы, что могли. Другие нас не поддержали. Не на нас вина, не на нас позор за то, что начнется теперь на Руси!

* Я привел этот пункт по записи, сделанной мною на память в ноябре 1917 г Совершенно точно помню, что в соглашении говорилось не о "выдаче" Керенско­го, а об отказе ему в поддержке. Обе стороны уже знали, что Керенского нет во дворце.

** Позже Совет народных комиссаров отказался утвердить это соглашение, но выполнил часть его, непосредственно касавшуюся казаков. Они были пропущены с оружием по домам.

В это время на дворе набралось уже тысяч 20—30 большевист­ского воинства. В этой толпе казаки, с напряженным внима­нием слушавшие генерала, составляли едва заметную горсточ­ку. Я прошел во дворец и сел в уголке буфетной, обдумывая, что делать дальше и как пробраться в Петроград, чтобы сооб­щить ЦИК о случившемся. В комнате было шумно. Петроград­ские солдаты и офицеры доедали остатки закуски. Вошел Ды­бенко. К нему подскочил благообразный старичок с белыми баками и, подобострастно изогнувшись, пригласил его:

— Сюда, ваше превосходительство, пожалуйте!

И он указал ему столик, за которым обычно обедал Керенский. Дыбенко, сев за столик, добродушно распорядился:

— Тащи, отец, что там у вас есть, с утра не жрал.

Пять минут спустя благообразный старичок, согнувшись ду­гой, стоял за стулом матроса, протягивая ему огромное блюдо с какой-то снедью. Но Дыбенко уже задремал, склонив голову на стол, и лакей, не смея нарушить его сон, лишь слабым шепотом повторял:

— Ваше превосходительство, ваше превосходительство, по­
кушать не изволите-с?

Ко мне подошел незнакомый молодой человек высокого рос­та, в форме студента Горного института.

— Товарищ комиссар, — обратился он ко мне, — я должен
предупредить вас — среди солдат кто-то пустил слух, что имен­
но вы привели сюда казаков, грозятся убить вас.

Я заметил на это, что к угрозам привык и не придаю им зна­чения. Но горняк считал положение серьезным: какие-то полки будто бы уже вынесли резолюцию — немедленно покончить со мною. Солдаты могут в любой момент ворваться во дворец. При таких условиях президиум гатчинского Совета признал необхо­димым арестовать меня и под конвоем вывести из дворца в безо­пасное место.

— Но мы не можем это сделать без вашего согласия! — сму­
щенно объяснял мне студент, оказавшийся товарищем предсе­
дателя Совета.

Я прошел к казачьим офицерам, толпившимся в коридоре около буфетной, и спросил их совета. Офицеры подтвердили, что против меня среди солдат царит большое возбуждение, и рекомендовали мне не задерживаться во дворце. Тогда я сказал студенту, что согласен "арестоваться".

Не прошло и десяти минут, как горняк снова подошел ко мне, уже в сопровождении десятка солдат с винтовками, и объя­вил мне официально и строго:

— Гражданин комиссар! По постановлению президиума гат­
чинского Совета, согласно требованию солдат, вы арестованы.

Солдаты цепью окружили меня и повели. Площадь перед выходом была запружена толпой. Там и сям горели костры. Меня узнали. Поднялся зов о немедленной расправе. Студент, над­рывая голос, требовал уважения к Совету, пленником которого является комиссар. Мои конвоиры, усердно работая локтями, прокладывали себе и мне дорогу через толпу. Им помогали вы­нырнувшие из темноты казаки. Около меня очутилась смертель­но перепуганная девица, оказавшаяся тоже членом гатчинского Совета. Она кричала на напиравших солдат и все повторяла, что я спас гатчинский Совет, когда хулиганы хотели расстрелять его из пушек.

Наконец мы выбрались из толпы и вышли на пустынные ули­цы. Мои конвоиры расступились и пропустили меня вперед, подчеркивая, что смотрят на меня не как на арестанта, а как на товарища. Студент спрашивал меня, как "оформить" дело с моим арестом, чтобы избежать недовольства со стороны гарнизона. Я посоветовал:

— Доставьте меня в Совет, а завтра соберите президиум, доп­
росите меня и составьте постановление о моем освобождении
из-под стражи.

В Совете поместили меня в библиотеке; для порядка взяли с меня слово, что я не убегу, и, пожелав мне доброго сна, оста­вили меня одного.

Примостившись на столе, я сразу заснул как убитый. Но долго мне спать не пришлось. Явившиеся в помещение Совета пред­ставители власти в лице Троцкого и полковника Муравьева238 потребовали, чтобы я следовал за ними, и, посадив меня в свой автомобиль, отвезли в Петроград.

С неделю я просидел в арестном помещении Смольного ин­ститута, затем два с половиной месяца — в Петропавловской крепости. Потом был освобожден, но через два или три дня получил извещение, что моим освобождением многие "недоволь­ны". Я получил совет покинуть Петроград. Тогда я уехал на юг, в Тифлис. То, что я видел и пережил там — в пути, потом в Грузии, — выходит из рамок моих воспоминаний о 1917 годе.

Г.З. Иоффе КЕРЕНЩИНА И ЧЕРЕМИСОВЩИНА

Джон Рид, назвав октябрьско-ноябрьские события 1917 г в Петрограде "десятью днями, которые потрясли мир", был нето­чен. Мир потрясли не сами эти события, а их последствия, многие из которых впрямую уже и не были связаны с тем, что тогда произошло. И именно они, эти последствия, вынудили многих историков смотреть на октябрьско-ноябрьские дни 1917 года, на большевистский переворот словно бы в увеличительные линзы бинокля. Особенно постарались, конечно, историки со­ветской школы Октябрьский переворот стал представляться ре­зультатом всероссийского движения "широких народных масс" Дело дошло до того, что чуть ли не вся предыдущая история Рос­сии изображалась "устремленной к Октябрю". Октябрь становился как бы ее венцом.

Между тем подлинно исторический подход требует такого рас­смотрения того или иного события, которое было бы макси­мально адекватно взгляду на него современников — тех, кто не мог ни предвидеть, ни знать последствий случившегося. Быв­ший видный эсер М. Вишняк в статье "Пятилетие", опублико­ванной в "Современных записках" в 1922 г., писал: "Мы, совре­менники, заранее опротестовываем действия будущего истори­ка, который неминуемо захочет привнести от себя смысл и ра­зум в весь хаос и нелепицу наших дней. Мы заранее оспариваем будущую легенду..." "Хлеб" историка — документальный источ­ник и мемуары. Они переворачивают исторический бинокль так, что "раздутые", деформированные его увеличивающими линза­ми события и факты приобретают возможно близкие к действи­тельности пропорции.

Справедливость этого в отношении документальных свидетельств, пожалуй, не может вызвать спора. Но мемуары? Ведь они пи­шутся спустя много лет, и на них почти всегда лежит отпечаток прошедшего времени и личности мемуариста. Это верно. Так же, впрочем, как и то, что мемуарист мемуаристу рознь. Это почти всегда сравнительно легко обнаруживается. Есть мемуа­ры, которые сразу хочется отложить в сторону, а есть такие,

которые ценнее любого документа. Предлагаемая читателю кни­га В. Войтинского, безусловно, принадлежит к последним.

Один из основателей российской социал-демократии А. Потре­сов еще в 20-х годах, в эмиграции, касаясь характера исторических трактовок революции 1917 г., задавался вопросом: наступит ли такое время, когда о ней будут писать без политических и идеоло­гических пристрастий? Не наступило. И, вероятно, еще не скоро наступит, Нынешний президент России Б. Ельцин призвал отме­нить празднование Октября и отмечать 1917 год как год националь­ного примирения, согласия, гражданского мира. Менее подходя­щей даты для этой идеи трудно было найти. Уже февраль 1917-го глубоко расколол общество, а Октябрь и последовавшая граждан­ская война, попросту говоря, разорвали его (и страну) на куски Этот раскол и развал ощущался в нескольких поколениях, ощу­щается и теперь. И историческая наука не могла стоять в стороне, "возвышаясь над схваткой". Каким бы исследовательским "инст­рументарием" ни оснащалась та или иная работа, посвященная 17-му году, более или менее опытный глаз без особого труда опреде­лит позицию автора как монархическую, либеральную, социал-демократическую, анархистскую.

Мемуары В. Войтинского — это мемуары социал-демократа (меньшевика, хотя ранее, в период первой революции, Войтин­ский побывал и в большевиках). Приехав во второй половине марта 1917 г. в Петроград, Войтинский стал членом Исполкома Петроградского совета, а затем Исполкома Всероссийского сове­та. Большинство во Всероссийском ЦИКе вплоть до Октябрьс­кого переворота принадлежало эсерам и меньшевикам. Войтин­ский разделял "тактическую линию советского большинства" и "отстаивал ее против враждебных ей течений". Этих враждебных течений в основном было два: слева — большевизм, набиравший силу на волне бунтарства "масс", которые требовали мира и зем­ли; справа — назревавшая "корниловщина", опиравшаяся на "цен­зовиков" и офицерство, шокированные усиливавшейся анархи­ей. И те, и другие жаждали диктатуры.

Большевики клеймили социал-демократию (и социалистов-революционеров) за "соглашательство" с цензовиками; цензови-ки — за соглашательство с большевиками

Это, мягко сказать, своеобразное положение социал-демок­ратии (и всего советского большинства) находит полное отра­жение в мемуарах В. Войтинского. Войтинский в сущности — трагическая фигура. Если для правых все ясно, что большеви­ки — это предатели России, агенты германского Генерального штаба и т.п., то Войтинский не может не видеть в большевизме

"какую-то грозную загадку". В нем "чувствовалась напряженная сила, страстная устремленность, в нем слышался гром револю­ции". Он признает и их, особенно Ленина, "политическую лов­кость". Во многом от них, большевиков, зависело "предотвра­тить вспышку гражданской войны или толкнуть страну в пучину анархии".

Большевики со своей стороны платили правым, "цензовым" элементам, офицерству также классовой, партийной ненави­стью. Как враги народа и революции, они фактически подлежа­ли уничтожению. Но для Войтинского, сознающего, что судьбу революции, демократии и России будет решать армия (летом 1917 г. он стал комиссаром Северного фронта), положение солдата-окопника так же близко и понятно, как положение офицера, потерявшего после февраля привычную опору под ногами. И он мотается по фронтовым дорогам под проливными дождями, по колено в грязи. Выступает на солдатских митингах и говорит, говорит до хрипоты в горле, призывая солдат через "не могу" держать фронт ради новой, свободной России: ведь развал фрон­та — это анархия, гражданская война, за которой неминуемо последует диктатура, все равно какая — левая или правая. Как фронтовой комиссар, Войтинский активно боролся с "корнилов­щиной", но считал, что тот же Корнилов мог реализовать свой план борьбы с анархией, не угрожая солдатам "скрутить их в ба­раний рог". К сожалению, Корнилов не был "слеплен" из мате­риала, из которого история делает Цезарей и Наполеонов.