В. С. Войтинский 1917-й. Год побед и поражений под редакцией доктора исторических наук Ю. Г. Фельштинского москва терра-книжный клуб 1999 удк 947 ббк 63. 3(2) В65 Вступительная статья

Вид материала

Статья

Подобный материал:

• Н. И. Матузова и доктора юридических наук,' профессора А. В. Малько москва юристъ 2002, 13289.33kb.
• Учебное пособие Под общей редакцией доктора технических наук, профессора Н. А. Селезневой, 1419.51kb.
• Альбер Камю "Бунтующий человек" / Пер с фр.; Общ ред., сост предисл и примеч. А. Руткевича, 4089.3kb.
• Учебно-методическое пособие Москва, 2009 ббк-63. 3 /2/я 73 удк-930. 24 Степнова, 154.54kb.
• Учебное пособие Москва, 2009 ббк-63. 3 /2/я 73 удк-930. 24 Степнова Л. В. Россия, 242.42kb.
• Альбер Камю. Бунтующий человек, 4089.34kb.
• Альбер Камю. Бунтующий человек, 4090.9kb.
• Москва 2011 ббк 63. 3 (2)я 7 к 90 удк 947 (075) История России, 110.08kb.
• Учебник под редакцией, 9200.03kb.
• Методические указания Воронеж 2009 удк 616. 329-002-08(072), 569.91kb.

пропаганда, то теперь партия со всей реши­тельностью стала на почву бунтарской агитации, сделала ставку на сти­хийные силы бунта, повернулась спиною к Марксу и лицом к Бакуни­ну. И если бы Бакунин в мае 1917 г. восстал из гроба, он должен был бы признать, что его идеал осуществился в Кронштадте. О кронштад­тской эпопее я хотел бы рассказать здесь подробнее.

В начале мая в Кронштадт был послан в качестве комиссара бывший депутат Второй Государственной думы д-р Виноградов¹⁴⁴, считавший себя меньшивиком, но слабо разбиравшийся в поли­тике. Приезжая в Петроград, он не мог нахвалиться революци­онностью кронштадтцев, но жаловался на то, что петроградцы не обращают на Кронштадт должного внимания, в результате чего между местным Советом и петроградским Исполнительным комитетом нет надлежащего контакта. Он просил меня приехать в Кронштадт и прочесть там доклад на митинге.

16 мая я поехал в Кронштадт. Митинг собрался на Якорной площади. Огромная толпа — тысяч 10 человек, может быть и больше. Преобладали матросы, но были и солдаты, и рабочие. Поблизости от раскрытой лестницы, служившей ораторской три­буной, стояли тесной кучкой люди, явно поставившие себе зада­чей сорвать доклад. Они поминутно перебивали меня враждебны­ми возгласами и хуже всего было то, что каждое их слово вызывало бурные выражения сочувствия со стороны толпы. Я боролся, как мог, с бившимися вокруг меня волнами недоверия и вражды. Но чувствовал, что мои слова отскакивают от сознания толпы.

После меня начали говорить "большевики" — так, по крайней мере, они сами называли себя. Я слушал их и ушам своим не верил: в одном из них можно было сразу узнать перекрасившегося черносо­тенца, в речи другого грубая демагогия настолько била в глаза, что казалось, будто он издевается над слушателями. Но не было такого черносотенного, демагогического вздора, который не вызывал бы кликов восторга на Якорной площади!

Вот оратор читает по бумажке о том, что Временное правитель­ство по предложению Чернова постановило взыскать с крестьян по 1000 руб. за десятину земли в пользу помещиков.

— Товарищи! — кричит он. — Ведь таких цен мы и при царе не
платили!

Я задаю оратору вопрос, откуда он взял эту нелепую выдумку. Он отвечает:

— Нам все известно!
И обращается к толпе:

• Верите вы мне, товарищи? Или тем верите, которые с вас
  последнюю рубашку снимают?
  

• Тебе верим! — ревет толпа.
  

На лестницу поднимается человек в матросской форме. Этот го­ворит о войне:

— Мы, матросы, ждать не будем, пока гг. офицеры войну кон­
чат. Им что? Чины получают, жалованье, паек, — а мы кровь свою
проливаем. Мы сами войну кончать должны: заклепывай пушки и
ружья за борт — вот наша программа.

И опять в ответ бурные выражения восторга.

Одним из последних говорил человек средних лет — мне сказа­ли, будто это был один из руководителей местной большевистской организации. Он говорил о коалиционном правительстве и специ­ально о Церетели.

• На кого министры-социалисты стараются, я вам, товарищи,
  сейчас докажу. Вот Церетели — министр почт и телеграфов. У каж­
  дого из вас, товарищи, имеется или брат, или кто из родных на фрон­
  те. А много ли вы от них писем получаете?
  

• Ничего не получаем! — кричат из толпы.
  

• А теперь гг. офицеров возьмите. Им, небось, что ни день, то
  письма, телеграммы. Почему? Потому что министр приказ отдал:
  солдатские да матросские письма выбрасывать, а гг. офицерам на
  дом доставлять. Правильно я говорю?
  

• Правильно!
  
• Так не должны вы Временному правительству верить!
  
• Долой! — несется из толпы.
  

Эта толпа на Якорной площади до жуткости напоминала мне дру-

гую толпу — толпу арестантов в пересыльной тюрьме, затеявших "во­лынку" с начальством. Та же озлобленность, подозрительность к "чужим", слепое доверие к своим "иванам", та же беспомощность. Да и слова, висевшие в воздухе, были те же мерзкие слова, кото­рыми пропитаны бывают самые стены в уголовных камерах. Это было тяжелое, угнетающее душу зрелище. Но всего хуже было то, что рядом с картиной "волынящих" арестантов вставали в памяти картины "красного Кронштадта" 1905 года: не так ли 12 лет назад эти же самые темные люди, принявшись за "революцию", не знали, что им делать, и в конце концов пошли громить винные погреба и разбивать публичные дома?

Не помню, чем закончился митинг — кажется, приняли какую-то резолюцию против Временного правительства. А может быть, ра­зошлись и без резолюции — но настроение Кронштадта после митин­га стало для меня совершенно ясно. Та стихия бунта, которая начи­нала разгораться в рабочих кварталах Петрограда, здесь, в Кронштад­те, уже кипела ключом, бурлила, готова была вылиться через край.

— В чем причина этого явления? — спрашивал я себя.

Само собой разумеется, не могло быть речи о высокой револю­ционной сознательности этих слепых, темных людей. Смешно было бы говорить о том, что они проникнуты духом интернациональной солидарности и потому не разделяют нашей политики обороны. Нельзя было ссылаться и на их усталость от войны: Кронштадт не нюхал пороха. Но в течение многих лет для всех этих людей кре­пость, живую силу которой они составляли, была бездушной, мер­твящей тюрьмой. Бесправие, свирепая муштровка, издевательства, жестокие наказания за малейшую провинность — все это оставляло отпечаток в их душах, родило в них обиду, злобу, жажду мести. И вот теперь пришел их час. В их руках пушки, форты, боевые суда — весь город. С наиболее ненавистными офицерами покончено в пер­вые же дни революции. Другие сидят под замком в тех самых казе­матах, в которых не так давно они гноили матросов.

Теперь все должно быть по-иному, по-нашенски! Как это "по-нашенски" — темный разум кронштадтского матроса не знал. Но он готов был идти за всяким, кто звал его мстить за старые обиды. И он загорался злобой на тех, кто удерживал его от мести, кто напо­минал ему о дисциплине, о долге. В смысле марксистском это была масса, не только лишенная пролетарского классового самосознания, но деградированная, деморализованная каторжными условиями су­ществования при царизме, масса с психологией люмпенов, то есть слой, который скорее должен был представлять угрозу для револю­ции, нежели опору ее. Но для бунта в смысле Бакунина едва ли можно было представить себе более подходящий материал.

На другой день на квартире Скобелева я рассказал товарищам о том, что видел в Кронштадте. Но мой доклад большого впе­чатления не произвел: в самом Петрограде все тоже шло доста­точно плохо. А между тем Кронштадту предстояло в ближайшие дни стать центром всеобщего внимания. 17 мая Кронштадтский совет вынес резолюцию, в которой объявлял:

"Единственной властью в городе Кронштадте является Совет рабо­чих и солдатских депутатов, который по всем делам государственно­го порядка входит в непосредственный контакт с Петроградским со­ветом рабочих и солдатских депутатов. Административные места в го­роде Кронштадте занимаются членами Исполнительного комитета".

Эта резолюция вызвала целую бурю. Буржуазная печать поняла — или истолковала — ее как отпадение от России морской крепос­ти, являвшейся ключом к Петрограду. Я думаю, что для такого тол­кования этой резолюции не было оснований, тем более что кронш­тадтский Совет вынес ее не в виде декларации, определяющей кон­ституцию города, а "так себе", мимоходом, по поводу частного воп­роса, в порядке разъяснения существующего положения. Да и Совет по составу был не "страшный"; на перевыборах, закончившихся все­го за неделю до того, в него вошли: 93 эсера, 91 большевик, 46 мень­шевиков и 70 беспартийных*. Но дело в том, что хозяином в Крон­штадте был не Совет, а бунтарски настроенная, готовая на эксцес­сы толпа, во главе которой стояли частью опьяненные бунтарской стихией демагоги, частью психически неуравновешенные подростки (вроде Рошаля)¹⁴⁵, а частью совершенно темные элементы (уголов­ные преступники, черносотенцы-иоанниты)¹⁴⁶. Положение было до­вольно серьезное. И серьезность его усугублялась тем, что бешеная кампания буржуазной печати против Кронштадта вызвала взрыв со­чувствия к кронштадтцам среди петроградских солдат и рабочих.

Исполнительный комитет сделал попытку уладить инцидент и вызвал к себе представителей Кронштадтского совета. Кронштад­тцы не заставили себя ждать. Держались они чрезвычайно скромно и миролюбиво; уверяли нас в полной своей солидарности с Петрог­радским советом и свою резолюцию от 17 мая объясняли тем, что для них, в Кронштадте, были не вполне ясны взаимоотношения, установившиеся в Петрограде между Советом и Временным прави­тельством; с негодованием отвергали "клевету", будто Кронштадт собирается отделиться от России, или отказывается признавать пра­вительство, или ведет какую-то свою политику.

Наша беседа с кронштадтцами закончилась обещанием деле­гации, что Кронштадтский совет издаст "разъяснение" к своей

* Резолюция была принята большинством в 216 голосов против 40 при 16 воздержавшихся, значит, за нее голосовала часть меньшевиков и эсеров.

резолюции. Такое "разъяснение" действительно появилось 21 мая. В нем говорилось:

"...Объявив себя для Кронштадта единственным органом мес­тной власти, Кронштадтский совет р[абочих], с[олдатских] и м[ат­росских] д[епутатов] заявил, что по делам государственного поряд­ка он входит в непосредственные сношения с Петроградским сове­том р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]. Это значит, что при ре­шении важнейших политических вопросов, имеющих государствен­ное значение, Кронштадтский совет р[абочих], с[оддатских] и [мат­росских] д[епутатов] будет прямо и непосредственно сноситься с та­ким же выборным органом в Петрограде. Но это вовсе не исключа­ет сношений с Временным правительством. Такие сношения с цен­тральной властью, кому бы она ни принадлежала, совершенно не­избежны и буквально неустранимы.

Мы признаем центральную власть Временного правительства и будем ее признавать до тех пор, пока вместо существующего прави­тельства не возникнет новое, пока Всероссийский центральный Со­вет р[абочих], с[олдатских] и кр[естьянских] д[епутатов] не найдет возможным взять в свои руки центральную власть"*.

Это разъяснение не разрешало всех вопросов, всплывших в свя­зи с резолюцией 17 мая. Но теперь была, по крайней мере, почва для дальнейших переговоров. 23-го в Кронштадт выехали Церетели и Скобелев. В их присутствии местный Совет принял огромным большинством голосов такую резолюцию:

"Согласуясь с решением большинства демократии, признавшего нынешнее правительство облеченным полнотой государственной вла­сти, мы, со своей стороны, вполне признаем эту власть. Признание не исключает критики и желания, чтобы революционная демократия создала новую организацию центральной власти, передав всю власть в руки Совета р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]. Но пока это не достигнуто... мы признаем это правительство и считаем его распоря­жения и законы столько же распространяющимися на Кронштадт, сколько на все остальные части России. Мы решительно протестуем против попыток приписать нам намерение отделиться от остальной России в смысле организации какой-нибудь суверенной или автоном­ной государственной власти внутри единой революционной России, в противовес нынешнему Временному правительству".

Помимо этого Церетели успел договориться с кронштадтцами по вопросу о судьбе арестованных в февральские дни морских офицеров. Было решено передать их дела следственной комис­сии, которая будет прислана из Петрограда.

* Известия, 1917, 29 мая.

24-го собрался Петроградский совет. Церетели доложил ему о достигнутом соглашении с кронштадтцами. Представители крон­штадтского Совета опять говорили о своей лояльности и солидарно­сти с Петроградским советом. Дело кончилось принятием резолю­ции, осуждавшей вообще "захват власти местными Советами".

По отношению к Кронштадтскому совету резолюция была со­ставлена настолько мягко, что даже кронштадтские делегаты могли со спокойной совестью голосовать за нее.

Конфликт казался окончательно ликвидированным. Но 25-го в Кронштадте на Якорной площади собрался огромный митинг, предъявивший местному Совету требование отменить решения, при­нятые два дня назад в присутствии Церетели, и порвать сношения с правительством. Митинг был крайне бурный. Взрывами восторга встречались речи о том, что "наши братья, немецкие рабочие и кре­стьяне, могут смело идти на Петроград — наши пушки готовы, что­бы поддержать их против русской буржуазии и разбойничьего пра­вительства кн. Львова". Раздавались призывы, не дожидаясь не­мецких броненосцов, повернуть против Петрограда орудия крепост­ных фортов. Слышались угрозы расправиться с собственными де­путатами, продавшимися буржуазии.

С Якорной площади толпа хлынула к местному Совету. И в этой обстановке Совет постановил телеграфировать председателю Времен­ного правительства, что его резолюция от 23 мая недействительна, что "он остается на точке зрения резолюции 17 мая и разъяснения к ней 21 мая и что единственной местной властью в городе Кронштад­те является местный Совет рабочих и солдатских депутатов".

В результате нового разъяснения получилась окончательная пу­таница: теперь Кронштадтский совет сам не знал, признает ли он центральное правительство или нет.

В тот же день, когда на Якорной площади бушевала толпа, громившая свой Совет за соглашательство с врагами народа, в Таврический дворец явилась группа военных — офицеров и сол­дат,— назвавшаяся депутацией от кронштадтского форта Ино. Я вышел для переговоров с ними. Депутаты заявили, что их форт (так же, как и форт Красная Горка) разделяет позицию петроград­ского Исполнительного комитета и готов всеми средствами — если понадобится, то и силой — ее поддерживать. Я спросил депута­тов, что представляют собою форты Ино и Красная Горка. Один из них на это ответил:

— В нас вся сила, Кронштадт только дурака валяет.

Другой делегат взял бумажку и быстро набросал на ней схему морской обороны Петрограда: остров Котлин с окружающими еще малыми фортами и на противоположных берегах Финляндс-

кого залива два форта с дальнобойными орудиями — Ино на востоке, за Териоками, и Красная Горка на западе, со стороны Ораниенбаума. К боевому значению собственно Кронштадта пред­ставители Ино были проникнуты полным презрением, подчер­кивая, что их форт может в 1/4 часа превратить весь Кронштадт в груду развалин.

Я предложил делегатам созвать немедленно на обоих фортах ми­тинги, на которых была бы сделана своего рода очная ставка между представителями петроградского Исполнительного комитета и представителями Кронштадтского совета. 26 мая состоялся ми­тинг в Ино. Собрание происходило под открытым небом, над высоким берегом Финского залива. Ораторская трибуна — под старой развесистой сосной, вдали — бетонные убежиша тяжелых орудий.

Гарнизон форта составляли главным образом артиллерийские команды. Они были в то время очень многочисленны, до 3000 че­ловек. Вид у солдат был подтянутый, слушали с напряженным вни­манием. От кронштадтцев выступил Рошаль. Он говорил, как из­балованный ребенок, сильно картавя и то и дело спрашивая:

— Ведь вы мне верите, дорогие товарищи?

Но артиллеристы отвечали ему холодным молчанием. А порой слышались даже замечания:

— За что тебе верить? Мы тебя в первый раз видим.

Рошаль, видимо не привыкший к такой атмосфере, робел, пугал­ся и становился окончательно похож на напроказившего школьника. Играя на местном, кронштадтском патриотизме, Рошаль доказывал, что Петроградский совет несправедливо обидел кронштадтцев, так как принял резолюцию, в которой заключается порицание Кронш­тадту. Я же, имея в виду новое выступление кронштадтцев, доказы­вал, что порицание в полной мере ими заслужено и что они могут снять его с себя, лишь проявив на деле свою лояльность. В том же духе говорил приехавший со мною на митинг молодой поэт В.В. Прусак, мой товарищ по иркутской ссылке.

Резолюция, предложенная мною, была принята митингом еди­ногласно (лишь шесть человек партийных большевиков воздержа­лись при голосовании).

Вечером собрался Петроградский совет. Это заседание запомнилось мне как один из наиболее драматических моментов 1917 года. Церете­ли от лица великой и всенародной российской революции обвинял Кронштадт как очаг бунта, позорящий революцию и готовящий ее гибель. Представители Кронштадтского совета защищались. Их речи производили впечатление искренности: они считали положение в Крон­штадте вполне законным "углублением" революции и не могли по-

нять, что хочет от них Церетели. Со страстной зашитой Кронштадта выступил Троцкий¹⁴⁷. Позиция "интернационалистов" была, как все­гда, промежуточная, расплывчатая, не-определенная. Наша резолю­ция, составленная на этот раз в резких выражениях, собрала 580 голо­сов, против нее было подано 162 голоса, 74 человека воздержались. При парламентском голосовании такой результат мог бы считаться бле­стящим, но Совет не был парламентом, его полигика обладала устой­чивостью лишь до тех пор, пока она поддерживалась единодушно или почти единодушно рабочими и солдатами Петрограда. А голосование показало, что почти треть депутатов не видит зла в переводе революции на бунтарские рельсы. Это было плохим знаком.

Во время заседания Совета мне сообщили, что после моего отъезда с форта Ино туда пришла из Кронштадта телефонограмма с пред­ложением 27-го собрать новый митинг для окончательного решения всех вопросов. Вместе с Н.Д. Соколовым¹⁴⁸ я поехал на форт.

Из Кронштадта туда приехало человек 300 матросов с Рошалем и Раскольниковым¹⁴⁹ во главе — они должны были создавать "настрое­ние". Кроме того, по требованию кронштадцев на митинг были при­глашены пехотные части, стоявшие невдалеке от форта в качестве его прикрытия с суши. Твердого, однородного настроения на этот раз уже не было. Кронштадтцы говорили гарнизону:

— Вчера вы приняли резолюцию солидарности с Петроградс­ким советом. Значит, с Петроградом у вас полное согласие. Теперь вы должны заявить, что вы солидарны и с Кронштадтс­ким советом — тогда у вас со всеми будет мир.

Мы с Соколовым, напротив, настаивали на том, чтобы решение форта было ясно и определенно: или — форт отказывается от вчерашне­го решения, осуждает политику петроградского Исполнительного коми­тета и будет отныне поддерживать Кронштадтский совет, или — он остается при вчерашнем решении, осуждает действия Кронштадта и будет поддерживать петроградский Исполнительный комитет.

Такая постановка вопроса дала кронштадтцам повод утверж­дать, что они, мол, за единение и согласие, а петроградцы ищут ссоры и пытаются внести рознь между частями крепости. Но мы твердо стояли на почве принятой накануне резолюции.

При голосовании в собрании произошел раскол: артиллеристы в огромном большинстве были за нашу резолюцию; пехотинцы и прибывшие из Кронштадта матросы шумно поддерживали резо­люцию, предложенную Рошалем и Раскольниковым. Решено было для окончательного определения позиции гарнизона произ­вести закрытое голосование по командам. Такое голосование и было произведено в ближайшие дни. Точных результатов его я не помню, но, во всяком случае, они были не в пользу Кронштад­тского совета.

"Фронт" бунтарской крепости был, таким образом, прорван. Голосование Красной Горки расширило этот прорыв. В это вре­мя и среди кронштадтцев начались колебания. Часть матросов испугалась поднявшегося вокруг кронштадтской истории шума. На Якорной площади раздавались ругательства и угрозы против вожаков, которые "неизвестно чего хотят". Бунтарская волна в Кронштадте шла на убыль. Местный Совет заявил о готов­ности исполнять приказания правительства. В Кронштадт прибыла следственная комиссия, приступившая к рассмотре­нию дел арестованных офицеров. Буйные собрания на Якор­ной площади стали реже и малолюднее.

"Красный Кронштадт" перестал быть пугалом для правой пе­чати. Но газеты не скрывали своего раздражения таким разреше­нием конфликта: зачем Церетели и Скобелев ездили разговари­вать с мятежниками? Почему не проучили бунтовщиков? Впро­чем, кронштадтская эпопея этим не кончилась. Большевики повели в частях петроградского гарнизона агитацию за необходи­мость поддержки "революционных выступлений" Кронштадта. Целый ряд полков вынес соответствующие резолюции.

Большевистские лозунги обогатились около этого времени новым требованием — перевода Николая II в Кронштадт, и этот лозунг в ко­роткое время приобрел огромную популярность. Стал входить в упот­ребление и кронштадтский стиль в сношениях с правительством. Так, всю печать обошла резолюция линейного корабля "Гангут", требовав­шая перевода Николая II в Кронштадт и заканчивавшаяся такими словами: "Мы в третий раз выносим наше решение и не намерены шутить. Это наша последняя резолюция. После нее мы уже будем действовать открытой силой"*.

Кронштадтской бунтарской стихии суждено было проявить себя еще не раз. В июльские дни она залила кровью улицы Петрограда. В октябре она напомнила о себе стрельбой "Авроры" по Зимнему дворцу. С нею столкнулись представители демократии в день разго­на Учредительного собрания¹⁵⁰.

* * *

На фронте назревали в это время события исключительной важ­ности: подготовлялось наступление. 14 мая появился знаменитый приказ — воззвание Керенского к войскам:

"Во имя спасения свободной России вы пойдете туда, куда поведут вас вожди и правительство. Стоя на месте, прогнать врага невозмож­но. Вы понесете на концах штыков ваших мир, правду, справедли-

* См.: Новая жизнь, 1917, № 53, 27 мая.

вость. Вы пойдете вперед стройными рядами, скованные дисципли­ной долга и беззаветной любви к революции и родине..."

Этот приказ вызвал много толков. Одни восхищались прони­кавшим его пафосом, другие морщились от его театральной на­пыщенности. Правая печать торжествовала возвращение России к традиционной политике верности союзникам. Большевики метали громы и молнии против военного министра, вновь соби­рающегося бросить миллионы солдат в бойню.

Но Керенскому принадлежало в данном случае лишь