Диалог национальных культур в русской прозе 20-х годов ХХ века 10. 01. 01 русская литература
| Вид материала | Литература |
- Формы репрезентации истории в русской прозе XIX века 10. 01. 01 русская литература, 558.95kb.
- Учебника. Учитель Кулябина Зинаида Григорьевна. Выступление на Краевой научно-практической, 48.58kb.
- Литература ХIХ века, 303.87kb.
- Класс: 10 Зачёт №1 Русская литература первой половины 19 века, 386.76kb.
- Кафедра русской и зарубежной литературы, 105.62kb.
- А. А. Фет и русская поэзия первой трети ХХ века Специальность 10. 01. 01 русская литература, 488.33kb.
- Преодоление «теории бесконфликтности» в новой отечественной литературе и художественное, 722.22kb.
- Иваньшина Елена Александровна Трудоемкость дисциплины 7 зачетных единиц Количество, 176.07kb.
- Название раздела, 461.69kb.
- Крупные жанровые формы в русской поэзии второй половины 1980 2000-х годов 10. 01., 722.54kb.
Диалоговые отношения могут строиться не только между разными национально-культурными традициями в рамках одного языка, но и между национальной культурой и субкультурой, ощущавшей себя независимой, самобытной. Одной их таких уникальных субкультур было казачество.
Первый раздел - «Образ казака в «Донских рассказах» М.Шолохова». После Октябрьской революции началась борьба новой власти с казачьим сословием. Государственная установка на «расказачивание» казака, лишение вековых привилегий породила жестокое сопротивление советской власти и, одновременно, «размежевание» в самой казачьей среде.
Мир «Донских рассказов» - это жестокий мир противодействия старых культурных установок и нового социального порядка. «Диалог» между ними идет по водоразделу жизнь/смерть. Разрушение казачьего уклада жизни, гибель культуры, сопровождаемые насилием и смертью, один из доминантных мотивов в «Донских рассказах».
Не менее важным был тот факт, что писатель, сознательно встав на сторону революции, стремился показать, насколько косной, патриархальной, жестокой и нетерпимой к новому и чужому была казацкая среда. Именно поэтому молодое поколение, не успевшее «вжиться в казачество», стремящееся к новому, неизведанному, выступило против отцов и дедов. На своей спине испытав суровость нрава и кулака старшего в семье, молодой казак отрицает не только родительский деспотизм, но и, интуитивно, всю систему ценностей казачества, его кастовость, сословную спесь, формировавшиеся в течение многих столетий и ставших основой субкультуры донца.
«Диалог» национально-культурного и социального, непримиримая борьба двух мировоззрений, перенесенная в самое дорогое для человека - в семью, - становится материалом новелл М.Шолохова.
В § 2.1.1 - «Создание языковой модели казацкого мира в новеллах Шолохова» - исследуются способы включения в массив русской речи особенностей говора казака и мировидения, запечатленного в языке.
Шолохов обратился к фольклорной поэтике, ибо его герои плоть от плоти народа. С одной стороны, в основе любого его рассказа лежит случай, включенный в целый ряд подобных (трагедия семьи, противостояние новой и старой идеологии, крушение привычного быта); этот случай воспринимается рассказчиком и передается в соответствии с выработанными фольклором моральными критериями и нормами поведения; с другой стороны, рассказчик обращается к фольклорным текстам, которые в концентрированном виде отражают народный опыт.
Таких «включений» у Шолохова немного. В основном это пословицы, поговорки, присловья или заимствованные из фольклора, или созданные по типу фольклорных, например: «назови хоть горшком, да в печь не сажай», «крапива «черту на семена росла» («О Колчаке…»), «голосок, как у черта волосок» («О Донпродкоме…») и пр.
Для фольклорной культуры характерна особая структура эпитетов и метафор. У Шолохова герой-рассказчик включает в свою речь постоянные эпитеты («меня под белы руки и на фронт», «скачут злые враги», «и упал я на сыру землю» и пр.); сложные эпитеты, которые бывают двух видов: 1- когда создаются приложения, где соединены два тавтологических или синонимических слова («убью я ее… за тех братов-товарищев», «Христом-богом прошу вас», «горе горюем» и пр.), или 2- собственно сложные («вши горболысые», «пешеходной кладкой прошли» и т.д.). Широко пользуется шолоховский рассказчик и реализованной метафорой («ущемила меня тоска – житья нету», «нехай твое семя растет», «тяперя лупай обоими фонарями, смотри в оба» и пр.).
Встречаются в новеллах писателя диалектизмы, характерные для донского казачества, например: «лазоревая степь» (в смысле «красная», в донском казачьем диалекте слово «лазоревый» не означает «лазурный». Прежде всего «лазоревый» ассоциируется с «лазоревым цветком», т.е. с тюльпаном. В своих произведениях Шолохов употребляет слово «лазоревый» как синоним слов «красный» и «желтый»); «коханый» [любимый]; «слез, вижу – жива, двошит [т.е. дышит]»; «лохуны казакам выстирает»; «латку [заплатку] на шаровары кому посодит»; «ростом низенький, тушистый [в теле]»; «знать, замстило» и пр.
Соответствуют речи неграмотного казака и просторечия в сочетании с канцеляризмами, которые пронизывают все повествование. Например: «получилось у нас в станице противу Советской власти восстание»; «прошу вас, товарищ, тут не сурьезничать, а засчет республики могу объяснить: была она по случаю банды, а теперича, при мирном обхождении, называется хутором Топчанским» и пр.
Однако можно говорить и о более сложном обращении Шолохова к народно-поэтической традиции. В его рассказах изобразительные средства полностью соответствуют типу героя, воссоздаваемой среде, восприятию мира казачества. Источником для их создания являются вечные реальности жизни: казачий быт, человек в его постоянных ощущениях и переживаниях, природа. Особенно заметно обращение писателя к миру казака-землероба при создании художественных образов, построенных на сравнении: «голос у него густо-мягкий, добротная колесная мазь»; «...сама собой - как перекисшая опара»; «трое суток раздумья и вздохов легли через Семкину жизнь, как длиннющий, неезженый проследок через степь» и т.д.
Героя в немалой степени формирует тип физического труда, которым он вынужден заниматься, так что система сравнений при описании того или иного персонажа часто профессионально окрашена. У деревенского плотника, ушедшего в город, строчки выходят из-под руки «косые и курчавые, упавшие на бумагу, как пенистые стружки из-под рубанка» («Илюха»). «Командир, бывший машинист чугунолитейного завода, такой же медлительный, как первые взмахи маховика, голову бритую приподнял, трубки изо рта не вынимая: — По коням!..» («Коловерть»).
Создает Шолохов также один из наиболее емких природных образов — образ степи, который несет в себе древнейший, архетипический мотив простора и связанный с ним мотив жизни/смерти. Для казака эти понятия неразделимы. Степь дает пропитание для коня и человека, степь же несет с собой и смерть всему живому. Шолохов постарался запечатлеть нерасчлененность мотивов. Например, в «Пастухе», «Председателе реввоенсовета республики», «Алешкином сердце», «Обиде».
Можно выделить у писателя приемы «оживления», «очеловечивания» природы, которые используются с двойной целью: одна – типичная для фольклорной эстетики – удвоить восприятие человеческих чувств и эмоций с помощью природных образов, отражающих настроение героя; с другой - Шолохов стремится показать, что казак постоянно связывают себя с природой, ищет помощи в отображении своих эмоций, которые, может быть, по малограмотности герои вразумительно, своими словами выразить не могут («Коловерть», «Алешкино сердце», «Жеребенок» и пр.).
Шолохов создает и особую глагольную экспрессию, которая пронизывает насквозь мир его рассказов: и природный, и человеческий. Его герои не успевают оглянуться и подумать, время заставляет их действовать быстро, без оглядки, чутьем. Таким образом, начинает проявляться архетипическая основа поведения, родовая, культурная, рефлекторная.
Обращение к традициям фольклора, фольклорной символике, образности позволило маркировать особенности мировосприятия и поведения казака, с одной стороны, стремящегося сохранить традиционную обособленность своего сословного положения, свои традиции и национально-культурную самобытность, а с другой стороны, изменяющего миропорядок вопреки своим древнейшим культурным установкам.
§ 2.1.2. Архетипы казачьей культуры в их столкновении с реалиями нового времени и социальными отношениями в «Донских рассказах» М.Шолохова.
Почти все рассказы Шолохова написаны с позиции молодого поколения, посягнувшего на вековечные устои родной среды, но в них нет романтики революции, а есть показ глубинной народной трагедии.
С первого же рассказа цикла «Родинка» вводится мотив убийства, уничтожения самого дорогого - своей «кровинки». Старинный сюжет «отце-сыноубийства» у Шолохова приобретает новую окраску. В древнем архетипе неузнавания родных запечатлен сюжет нового времени, времени вопиющей «неродственности».
Шолохов очень четко обрисовывает контуры сил, противостоящих друг другу в момент крушения старого культурного уклада и формирования новых социальных отношений. Большинство старших казаков, отцов, старших братьев укоренены в традицию. В них писатель подчеркивает природную силу, упорную и беспощадную защиту своего исконного, того, во что они генетически вросли (дом, хозяйство, обычаи и верования). Именно они всеми силами противостоят новой власти (Бодягин-старший из новеллы «Продкомиссар», старик Нестеров и Игнат-мельник - «Пастух», Иван Алексеев - «Алешкино сердце» и пр.).
В красном стане и самые бедные казаки, и бунтари, изгнанные из казацкого сословия (например, Александр Четвертый из повести «Путь-дороженька»), сироты или младшие сыны из офицерских семейств, встающие на сторону большевиков из непонятного старшим бескорыстного нравственного чувства.
«Старые» стремятся оставить миропорядок неизменным, чтобы на их «избранничество», особый статус как военного сословия, ценимого царской властью, не смел никто из городских или «мужиков» покуситься. В сознании старого казака мир должен быть неизменным, ибо их деды и прадеды заслужили право быть особенными. В тесном сословном кругу казаки «вводили» свои законы, направленные на сохранение кастовости, с одной стороны, с другой – на подчинение и тех, кто находился вне их круга, и своих родных: жен, детей, внуков. Считалось, что только жесткая иерархия в семье и суровость в отношениях между казаком и неказаком могли сохранить неизменным традиционный казачий миропорядок.
Молодое же поколение казачества хочет мира всеобщей гармонии и равенства, что и было обещано революцией, т.е. размежевание между поколениями идет и по линии «старое, неизменное/ новое, притягательное своими перспективами».
Если для старших священны традиции и вековой отцовско-дедовский уклад, то молодые видят лишь его внешнее проявление: собственнический дух, наживу, сословные предрассудки, подавление личности. Поэтому и рвутся стряхнуть с себя, уничтожить этот уклад, а вместе с тем приходится физически уничтожать и дедов, отцов, старших братьев, вросших в этот уклад и вставших на защиту своего исконного.
Взамен порушенного естественного родства по крови возникло новое родство - по классу, по принятой новой вере («Путь-дороженька», «Батраки», «Червоточина» и пр.). Эта новая общность стремится найти возможность сделать мир лучше, но война оставляет лишь один путь – пройти через кровь и смерть. Только преодолев в себе «застывшие формулы миропонимания», отрешившись от сословных предрассудков, открыв в себе «всечеловеческое», казак может прийти к пониманию глубинной сути революции, считает Шолохов. Поэтому из рассказа в рассказ писатель заставляет своих героев совершать мучительный выбор. Например, в «Родинке» атаман принял самое простое решение: случайно убив сына, он убивает и себя, ибо жить больше не для чего и не для кого.
Трудно казаку, выросшему в недрах свой субкультуры, отрешиться от ее традиций, трудно преодолеть себя, но когда это происходит, Шолохов рисует совсем иного человека. Особенно это заметно в «Чужой крови». Гаврила в начале рассказа и в конце его - совсем другой человек. Все наносное – нарочитый вызов в одежде, бравада орденами, словесные перепалки с председателем – сменяется глубокой грустью по погибшему сыну и новой любовью к «белоголовому» продотрядовцу, с которым на глазах у Гаврилы безжалостно расправились «свои» казаки. Человеческое горе и любовь оказались выше, чем сословная спесь.
С другой стороны, Шолохов запечатлел, как под воздействием революционных изменений трансформируются, а где-то даже разрушаются основы казачьей субкультуры, как порой казачий менталитет перерастает в советский («Продкомиссар», «Бахчевник», «Нахаленок», «Смертный враг» и пр.), и что процесс этот не менее трагичен, чем физическая смерть человека, трагичен и для старшего, и для младшего поколения.
Одним из важнейших архетипов казачьего сознания была вера в Бога. Вера становится духовным знаком несовместимости, беспощадной вражды двух сторон. Старшее поколение - христианско-православное, младшее идет к новой вере - в Ленина и прекрасное будущее. В рассказах Шолохова то, что молодые отрешились от веры, не крестят лоб, не ходят в храм, а вместо этого едва ли не молятся на нового вождя, ощущается стариками как страшное кощунство, предательство вековых устоев, а значит, несет в себе разрушение веками установленного кодекса «казачьей чести». Отсюда и жестокость по отношению к тем, кто «отошел от истинной веры» («Червоточина», «Бахчевник», «Нахаленок» и пр.). Однако новая вера в Ленина и революцию и противостояние ей постепенно вытесняют в казаке основы веры в Христа с его гуманистическими идеалами, остается только беспощадная жестокость, забирающая жизни самых близких людей.
Очень важное место в сознании и мировидении казака занимает земля, пашня, зерно. Эти архетипы непосредственно связаны с жизнью, а значит, обладают неким духовным и эротическим началом. Многие герои Шолохова относятся к земле как к живому существу. Особенно это характерно для старшего поколения. За землю можно и убить, ибо, отнимая ее, отнимали и часть сущности землероба. Шолохов не занимает какой-то односторонней позиции по отношению к вопросу, кто имеет право на землю и зерно. Писатель показывает, что и богатый казак и бедный относятся к земле и семени одинаково трогательно, но и одинаково ожесточенно будут бороться за них («Коловерть», «Пастух», «Нахаленок», «Червоточина», «Обида» и пр.).
Шолоховские казаки, воюющие за старый уклад жизни, воспринимают выращенное зерно не только как еду, но и как символ старой жизни. Поэтому и урожай продотрядовцам они добровольно отдавать не хотят. Отсюда и еще один уровень противостояния: отдавать чужакам родное (едва ли не собственное семя) не позволяет не только ужас перед голодом или жадность, но нечто родовое, запрятанное в подсознании, чего нет и не было у городских, «иногородних». Но еще трагичнее, когда зерно отбирают свои же – казаки. Это противостояние четко зафиксировано, в частности, в новелле «Продкомиссар».
Автор показывает читателю, что невозможно мгновенно переменить мировосприятие человека, его национально-культурные установки, традиции. Образ казачьего мира создается писателем с помощью художественных средств, главным из которых становится маркировка диалектного слова, фольклорных и мифологических образов, определяющих сознание казака и заставляющих принимать то или иное решение в зависимости от глубинных, веками устоявшихся культурных норм и правил.
В «Донских рассказах» Шолохов показал и изменение архетипов казачьего сознания, «уход» от традиционных норм кастовой субкультуры. Столкновение новых социальных порядков и патриархальных казачьих устоев привело к разрушению целостности казацкой субкультуры и рождению культуры новой - советской. Это и зафиксировал писатель в своих рассказах.
Второй раздел второй главы - «Субкультура казачества и способы маркирования ее элементов в новеллистике Вс.Иванова.
«Казацких» новелл у писателя немного, но в каждой из них образ казака строится как антипод образу «не-казака»: киргизу («Дитё», «Лога», «Киргиз Темербей»), русскому («О казачке Марфе», «Про двух аргамаков»). Вс.Иванов отказался от острой фабульности, перенеся вес с внешнего на внутреннее, с действия на переживание.
Писатель использовал традиционные для фольклора мотивы: вражды между братьями, выбора богатырского коня («Про двух аргамаков»), «отступничества» от уз крови ради богатства, т. е. мотив «погони за золотом» («О казачке Марфе»), мотив «кормления» неимущих («Лога») или подкидыша («Дитё»). Но эти мотивы по сравнению со своими традиционными фольклорными аналогами у Иванова переосмыслены. Для писателя вообще характерно не использовать народнопоэтические жанры, образы, сюжеты напрямую, скорее, можно вести речь о типологическом заимствовании.
Вс.Иванов явно ориентируется на манеру фольклорного повествователя, обстоятельно создающего атмосферу достоверности, ищущего аналогии с обыденной, привычной жизнью. Пословицы и поговорки живут в новеллах Иванова особой жизнью – это варианты фольклорных аналогов, созданные писателем, например: «а дни тогда – что торопкий да далекий путь»; «коли деньги без цены ходили, то слова что?»; «ложка тяжелей топора станет» и пр. Но в большей степени колорит казацкой речи подчеркивают диалектные слова, нигде не поясняемые автором, и так называемая «народная этимология», «подстраивающая» сходное слово под привычный образный ряд, например: «месяц-то ноябрь был, убродный да лютый», «сидел бы под соломенной покрышкой [крышей]», «промчалась трашпанка мимо» и пр.
Образы казаков-партизан нашли воплощение и в рассказе «Дите». В нем писатель создает мотив движения, без которого немыслима жизнь казака-сибирца. Партизан гонят через горы белые, от этого презрение казаков к местному населению, ибо «все чужое, не свое, беспашенное, дикое», не похожее на родную прииртышскую степь. А «беленький» ребенок становится для казака символом того, за что они воюют, за что терпят лишения («Расти, ребя. Он вырасти у нас – на луну полетит…»), поэтому в жертву светлому будущему отдается другой ребенок – киргиз. И автор, казалось бы, в какой-то мере оправдывает дикость выбора: белый ребенок – символ новой жизни. Но будущее, построенное на крови, на национальных приоритетах, не может быть светлым. Эта мысль у Иванова читается подспудно.
Субкультура казачества нашла свое выражение в произведениях писателя на разных уровнях: от простейшего - маркировка речи героев диалектным словом, непосредственно связанным со средой обитания и профессиональной деятельностью, до более сложного – мировоззренческого, где зафиксированы особенности мировосприятия казака, его древнейшие архетипы сознания и связанные с ними символы: Коня, Дороги, Смерти, Матери и пр.
Вс.Иванов искренне верил в идеи революции, всеобщего братства народов. Но писатель прекрасно осознавал, насколько трудно будет преодолеть национальную нетерпимость, веками искавшую выход в уничтожении несебеподобных. Поэтому в своих рассказах Иванов не занимал какую-то одну позицию, он показывал разные стороны конфликта, стремился понять, что провоцирует людей ненавидеть друг друга. Этими «катализаторами» национальной ненависти становились в том числе и закостеневшие формы мировоззрения этноса, и религиозные обряды, и сословная и национальная спесь.
Диалог между культурами, нациями, национальностями возможен, утверждает Иванов, но только в том случае, если будет преодолена национальная рознь (где-то естественным образом сложившаяся, а где-то искусственно поддерживаемая правительством), существовавшая в Российской Империи до революции.
Третья глава - «Образы еврейского национального мира и казацкой субкультуры в цикле «Конармия» И.Э.Бабеля» - посвящена исследованию одного из лучших произведений советской литературы, в котором автору удалось отразить особенности трудного и сложного межнационального межкультурного «диалога» различных наций - польской, еврейской, казацкой – в сложное военное время.
И.Э.Бабель представляет для науки довольно сложную задачу в плане определения его культурной ориентации. Истоки его творчества, несомненно, имеют основу в философии и культуре иудаизма, однако все свои главные произведения он написал на русском языке. По мысли некоторых исследователей (Ш.Маркиш, Г.Фрейдин, Е.Зихер, Я.Либерман, А.Кобринский), Бабель – писатель бинациональный. И эта особенность художественного сознания и культуры писателя нашла свое выражение в цикле новелл «Конармия».
В «Конармии» последовательно рисуется два мира: ветхозаветного еврейства и казачества. Два мира не только сталкиваются в «Конармии», но и, взаимопроникая друг в друга, создают некий еврейско-казачий симбиоз. В середине такого «союза» оказывается Лютов (рассказчик, второе «я» Бабеля), пытающийся искренне понять и принять творимое казаками, ассимилироваться с ними и новой действительностью. Позиция Бабеля - иная. Писатель не хочет и не может рвать свои родовые корни, эту функцию он отдает рассказчику.
В «Конармии» Лютов пытается отгородиться от еврейского мира, уйти в мир революции, это чувствуется даже в национальной самоидентификации рассказчика. Лютов последовательно отделяет себя от еврейского мира, что заметно и в подборе местоимений: «Тачанка! Это слово сделалось основой треугольника, на котором зиждется наш обычай: рубить – тачанка – кровь…», « У нас, в регулярной коннице Буденного…» («Учение о тачанке»).
Лютов искренне стремится увидеть в революции светлое начало, несущее людям свободу и счастье. Но он начинает понимать, что война, через которую необходимо пройти, вытаскивает в людях наверх глубинное, звериное чувство, вступающее в противоречие с моральными основами культуры нации; что невозможно совместить в своей душе генетически заложенные начала культурной философии и мировоззрения и веру в новый мир, строящийся на насилии.
Первый раздел главы - «Образ еврейского мира и принципы его создания в «Конармии» И.Бабеля. В цикле последовательно строится топос еврейского местечка, ограниченного чертой оседлости, показывается его медленное умирание.
В первой же новелле «Переход через Збруч» автор рисует образ Смерти: «Оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова… Запах вчерашней крови и убитых лошадей каплет в вечернюю прохладу». Апокалипсическая картина гибели мира «продолжается» трагедией семейного плана: убит седобородый старец, опора семьи. Два плана создает Бабель: 1) смерть привычных устоев жизни и веры и 2) смерть человека. Чтобы первой же новеллой цикла не только продемонстрировать контраст между символами двух национально-культурных миров, но и включить трагедию одной еврейской семьи в контекст многовековой трагедии этой нации, Бабель выстраивает целый семантический ряд аллюзий, «возвращающий» нас к событиям Ветхого Завета и Талмуда. В религиозных трактатах есть множество историй, где детей убивают на глазах родителей, а родителей на глазах детей (например, история Седекии и его сыновей, Иова и матери семерых детей и пр.). В этот же ряд вписана трагедия еврейской семьи из Новоград-Волынска.
Библейские мотивы Бабель использует, чтобы «включить» «Конармию» в библейский контекст, а вместе с тем в бытийный, космический контекст, чтобы продемонстрировать «повторяемость» истории и, вместе с тем, незыблемость Книги и ее философии.
Широко используется в «Конармии» мотив греховности людей, растления земли («Иваны», «Переход через Збруч»), который явно соответствует библейской картине: «И воззрел Бог на землю,- и вот она растлена: ибо всякая плоть извратила свой путь на земле» [Бытие. 6; 12]. Отсюда и мотивы, сродни апокалипсическим: дождь, заливающий все живое, как начало великого наказания человечества - потопа («Аргамак», «Замостье»); непонимание конармейцами друг друга («Иваны», «История одной лошади» и др.); непонимание мирными людьми друг друга («Сын рабби», «Солнце Италии», «Пан Аполек» и пр.).
Также отчетливо выделяется мотив святых мучеников (отец в новелле «Переход через Збруч», Сашка Христос в одноименной новелле и т.д.). Другие библейские мотивы не столь менее отчетливо выписаны Бабелем, но также несут существенную этическую и эстетическую нагрузку: кормление взрослого мужчины молоком женщины («Замостье»), осквернение трупов врагов («Иваны»), мотив загаженной земли («Иваны»), почтение к мертвым («Кладбище в Козине»), искупление греха смертью («Эскадронный Трунов»), желание чужой вещи, чужой собственности («История одной лошади»).
Конечно, библейские истории Бабелем переосмыслены, но в тексте «Конармии» они несут ту же семантическую нагрузку, что и в Ветхом завете; они также являются одним из способов включения в русскоязычный текст элементов еврейского фольклора и придают «Конармии» некий вселенский масштаб.
И.Бабель не только «возвращался» к каноническим сюжетам религиозных книг, но и создавал свои, в некотором смысле апокрифические истории, как это было, например, в «Пане Аполеке». Эта новелла стала тем «водоразделом», который был проложен между ветхозаветной моралью непримиримости и ощущения избранничества и новым «обетом». Аполек создает апокрифическое Евангелие – пятое (не случайно и рассказ о художнике в цикле стоит пятым), более того, мы можем говорить о том, что и Бабель создает новый апокрифический Третий Завет, где мессией выступает Пан Аполек. Аллюзии с Библией лежат едва ли не на поверхности. Особенно заметна полемика с Новым заветом. Библейская символика, включенная в реалии нового времени,- еще один способ введения инонационального элемента в русскоязычный текст. Бабель последовательно строит свое повествование, свой «Завет» таким образом, что он оказывается «промежуточным» между Ветхим и Новым, а привычные образы приобретают новое истолкование.
В «Завете» Бабеля десакрализация образа Христа (акт его соития с Деборой ) возвращают нас не к духовному, а к плотскому началу: у Иисуса родился ребенок, тем самым обожествление обычного человека на картинах Аполека приобретает дополнительное метафизическое значение: любой человек может оказаться потомком Христа. Бабель сознательно проводит своеобразную историческую и культурную параллель между разными эпохами, вновь подчеркивая библейскую мудрость о повторяемости всего в мире.
В «Пане Аполеке» происходит своеобразная контаминация русского литературного жанра сказа с еврейской фольклорной притчей. Но Бабель идет дальше: в новелле «Сашка Христос» он создает образ нового праведника новой религии. Происходит соположение еврейской и русской (казацкой) апокрифических историй. «Казачий апокриф» о Сашке явно проникнут новозаветными ассоциациями. Отчим Сашки – плотник, он сам – пастух, утешитель людей. Но стать пастухом он смог, только пройдя через предательство (допустил до матери зараженного дурной болезнью отчима) и через акт своеобразной инициации – собственную болезнь.
С каждой новеллой все дальше и дальше, казалось бы, отдаляется рассказчик от еврейского мира, но все же уйти от него Лютов не может. Это наиболее наглядно показано в новелле «Гедали». Гедали хочет понять революцию, сказать ей «да», но не может. Ему не жалко граммофона, просто он точно знает, если человек способен отобрать у другого что-либо (вещь ли, жизнь ли), это нехороший человек. А раз революция отбирает у него граммофон, то революцию делают «злые люди» (Явная перекличка с Библией: «Злые люди не разумеют справедливости» [Притчи Соломоновы, 28, 5]). Лютов, оппонент Гедали, пытается противостоять старику с позиции революционера, конармейца, но терпит в споре поражение прежде всего потому, что, как и Гедали, испытывает потребность в простых земных, человеческих ценностях, но старик доказывает конармейцу, что этих ценностей больше не существует, они уничтожены революцией. Именно последний вопрос рассказчика: «Гедали, сегодня пятница и уже настал вечер. Где можно достать еврейский коржик, еврейский стакан чаю и немножко этого отставного бога в стакане чаю?..» - ставит точку в споре двух евреев, волею судьбы оказавшихся по разные стороны баррикад. Внешнее, наносное уступает в Лютове место исконному, национальному.
Еврейский мир проникает на страницы «Конармии» разными способами, в том числе с помощью лексики. Бабель строит многие метафоры, явно заимствуя способы их создания из еврейской бытовой речи. Например, он часто употребляет два определения сразу, тем самым «снимая» их первоначальный прямой смысл и превращая в метафору: «пышная книга с золотым обрезом стояла перед его оливковым невыразительным лицом», «у древней синагоги, у ее желтых и равнодушных стен…», «желтые и трагические бороды» и пр.
Бабель может создавать метафоры, меняя исконное лексическое значение слова, оставляя лишь его оболочку, а от этого восприятие слова как бы удваивается: старое и новое значение начинают жить одной жизнью. Например: «паутинная тишина летнего утра», «пыльное золото закатов», «мумии раздавленных страстей», «укус неразделенной любви» и т.д.
Часто в одной фразе Бабель соединяет предметы, лежащие в разных смысловых плоскостях: «хриплый восторг», «мечтательная злоба», «шелковые ремни дымчатых глаз» и т.д.
Метафоричность стиля Бабеля усиливают резкие, запоминающиеся сравнения (которые, порой, принимаются за контрасты): «оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова», «я вижу... твою душу, нежную и безжалостную, как душа кошки», «песня журчала, как пересыхающий ручей» и так далее.
Гиперболизм бабелевских описаний явно соответствует гиперболизму еврейского мышления, когда бытовая деталь, единичный случай включаются едва ли не в общемировой, бытийный контекст: «Охваченный хриплым восторгом, пересчитывал он раны своей родины», «в субботние кануны меня томит густая печаль воспоминаний», «тишина взошла на местечковый свой трон» и пр.
Еврейский колорит создается и с помощью калькирования речевых оборотов, типичных для разговорной речи евреев, например: «революция – скажем ей «да», но разве субботе мы скажем «нет»?...»; «ах, мой дорогой и такой молодой человек», «и когда матери нет в живых, она оставляет по себе воспоминание, которое никто еще не решился осквернить» и пр.
Бабель имитирует и высокий библейский слог, например: «пусть короткое забвение поглотит память о Ромуальде, предавшем нас без сожаления и расстрелянном мимоходом»; «и вот я, мгновенный гость, пью по вечерам вино его беседы»; «пустыня войны зевала за окном» и т.д.
В некоторых случаях идет прямая отсылка к реалиям еврейской культуры, например: «благословен господь.., благословен бог Израиля, избравший нас между всеми народами земли»; «евреи в рваных лапсердаках бранились на этой площади и таскали друг друга. Одни из них – ортодоксы – превозносили учение Адасии, раввина из Белза; за это на ортодоксов наступали хасиды умеренного толка, ученики гусятинского раввина Иуды. Евреи спорили о Каббале и поминали в своих спорах имя Ильи, гонителя хасидов» и пр.
Иногда Бабель добивался весьма своеобразного эстетического эффекта за счет соединения высокой библейской стилистики с символами нового времени, например: «О устав РКП! Сквозь кислое тесто русских повестей ты проложил стремительные рельсы»; «вот Польша, вот надменная скорбь Речи Посполитой! Насильственный пришелец, я раскидываю вшивый тюфяк в храме, оставленном священнослужителем, подкладываю под голову фолианты, в которых напечатана осанна ясновельможному и пресветлому Начальнику Панства, Йозефу Пилсудскому» и пр.
Введение в текст библейских мотивов, параллелей, аллюзий контекстуально расширяет рамки бабелевских новелл: включает трагедию маленького еврейского мирка - в трагедию всего еврейского народа, суматошную современность - в ход мировой истории.
Обращаясь к традициям Книги, запечатлевшей основы мировоззрения иудея, символике и образности еврейской речи, Бабель сделал для русского читателя наглядным и чувственным образ еврейской культуры, мир еврейского местечка, переживающего трагедию уничтожения 8.
Второй раздел главы - «Образ казака и маркеры казацкой субкультуры в новеллах «Конармии» И.Э.Бабеля» - включает в себя два параграфа.