Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых, она ограничивается вопросами эпистемологии, логики и метафизики

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   36   37   38   39   40   41   42   43   ...   48
Глава 18


сути заявления психолога, считает Уиздом, если бы ответили: «Это не так, детальное исследование показало, что только 14% населения страдают неврозами», т. е. если бы восприняли его заявление как эмпирическое предложение, с которым можно «бороться» эмпирическими средствами. Ведь даже если бы его открытие предполагало, что невротиков и не невротиков различить легче, чем принято думать, высказывание «все невротичны», согласно Уиздому, является априорным, а не эмпирическим: психолог рекомендует нам изменить устоявшийся способ употребления слова «невротик». Мы можем «оспорить» его утверждение, только если привлечем внимание к связанному с ним неудобству. Сходным образом, думает Уиздом, если философ говорит, что «все математические предложения являются правилами грамматики», то простой ответ «разумеется, они не являются правилами», хотя он и является истинным, упускает главное; правильный ответ скорее таков: «Да, я понимаю, что в некоторых отношениях они напоминают правила, но...» В данном случае мы обращаем внимание на свет, который может пролить философский парадокс.


Можно было бы спросить: какие рекомендации относятся к компетенции философа? К каким сходствам он может привлечь внимание? Традиционный ответ, полагает Уиздом, звучит примерно так: философ выясняет, как соотносятся области сущего — материальные объекты и чувственные данные, факты и ценности. Но такой ответ может внушить нам ошибочную уверенность в том, что имеются странные сущности — «чувственные данные», «ценности» и т. п., — которые философ должен соотнести с фактами, подобно тому как ученый-медик может сопоставлять вирусы с болезнями. Вернее было бы думать, согласно Уиздому, что философ «описывает логику» разных классов предложений — сообщает нам, как можно верифицировать, обосновывать, оспаривать их. Философ может с пользой для дела обсуждать «различные логики» предложений: «Это — красное», «Наполеон был человеком», «М-р Пиквик был хорошим человеком», но он собьется с пути и забредет в дебри метафизики и пустыни логического анализа, если вознамерится рассмотреть «отношение между вымышленными и реальными сущими» или «различие между фактами и ценностями».


Следовательно, философа интересуют сходства и различия в употреблении предложения. Философские парадоксы полезны, полагает Уиздом, поскольку они проливают свет на эти сходства. Когда, например, позитивист говорит, что «метафизические предложения бессмысленны», его парадоксальное утверждение полезно, поскольку привлекает внимание к различиям между логикой научных утверждений и логикой философских утверждений; провозглашая, что «мы не можем достоверно знать, что другие люди имеют сознания», он помогает нам понять, что мы не можем убедиться в истинности суждения о сознаниях других людей так, как можем убедиться в истинности суждения о стульях и столах, — эту мысль Уиздом пространно разъясняет в ряде статей под названием «Другие сознания». И все же, признает Уиздом, это вряд ли объясняет возбуждение и напряженность, характерные для метафизических споров. Почему рекомендации относительно слов вызывают столь жаркие споры? Столкнувшись с этой проблемой, Уиздом обращается за помощью к интересовавшему его психоанализу 12. Слушая философов, которые как одержимые твердят что-нибудь вроде «мы не


________________Витгенштейн и философия обычного языка______________


==341


можем достоверно знать, что думают и чувствуют другие люди», мы сразу же вспоминаем, полагает он, о хронических сомнениях невротика. «В лабиринте метафизики, — пишет он в одном характерном пассаже, — раздаются те же шепоты, что слышишь, когда карабкаешься по кафкианской лестнице вверх, в судилище, всегда находящееся этажом выше». Философ считает, что он стремится к цели (например, к непосредственному постижению сознаний других людей), при том, что, как и невротика, никакой мыслимый опыт не убедил бы его в том, что он достиг своей цели. Но если мы забудем о цели, полагает Уиздом, и представим себе деятельность философа как повторное описание уже достигнутой им точки, то мы поймем ее истинную ценность.


Данное описание философской позиции Уиздома в одном важном отношении вводит в заблуждение. Я представил ее более определенной, более явно выраженной, чем она есть в действительности. Характерный метод Уиздома таков: сначала он проводит различение — скажем, между «логическим» и «конфликтным» спором, — как если бы оно было четким, а потом затупляет грани; или же сначала делает утверждение — например, что философские парадоксы суть рекомендации относительно слов, — а потом утверждает противоположное. «Я сказал, что вопросы и теории философа на самом деле относятся к словам, — написал он в статье «Философское затруднение» (PAS, 1936), — но если хотите, мы не будем говорить так или скажем также противоположное». Уклончивость Уиздома — не простой каприз или безответственность. Она вытекает из его твердой уверенности в том, что философские теории одновременно разъясняют и вводят в заблуждение и что и то и другое имеет смысл. Не стоит надеяться на то, что можно преодолеть эту ужасную ситуацию и таким образом прийти к философским заключениям, способным не ввести в заблуждение; философ может лишь ввести в заблуждение и тем самым намеренно привлечь внимание к тем моментам, в которых то, что он сказал, вводит в заблуждение — и не вводит в заблуждение.


Во введении к сборнику статей М. Лазеровица «Структура метафизики» (1955) Уиздом отмечает, что, «слушая Витгенштейна, люди часто обнаруживали, что трудно уловить струю света, вносящую порядок в то, что они хотели понять, и теперь, читая его, они испытывают ту же трудность». Такое же чувство часто вызывают и сочинения Уиздома; но можно сказать, что общая тенденция современной поствитгенштейновской философии — возврат к определенности, умеряемый Витгенштейновой критикой. Эта тенденция достаточно четко просматривается в книге Лазеровица; он обращается с основным тезисом Уиздома — что философские парадоксы являются рекомендациями относительно слов и диктуются бессознательными мотивами — как с некой научной теорией, верифицируемой посредством применения ее к различным философским спорам 13. Уиздом же явно колеблется относительно результата; он хочет добавить: «Да, но с другой стороны...»


По таким же причинам — находя их недостаточно утонченными, слишком ясными — не все бывшие ученики Витгенштейна одобряют философии «обычного языка»14, которые в последнее время доминировали на


==342


Глава 18


философской сцене в Оксфорде, хотя те и обнаруживают явные признаки влияния Витгенштейна. В Оксфорде идеи Витгенштейна попали в философскую атмосферу, сильно отличающуюся от духа Кембриджа. Большинство оксфордских философов изучали философию как часть курса, посвященного изучению античной классики. В частности, в Оксфордском университете было весьма сильно влияние Аристотеля — в отличие от Кембриджа, где (если вообще говорить о классических философах) следует упомянуть скорее имя Платона, чьи взгляды оказали влияние и на Мура, и на Витгенштейна.


Когда Аристотель обсуждает, «являются ли добродетели эмоциями», он прибегает к тому, что естественно было бы назвать «апелляцией к обычному языку». Добродетели не являются эмоциями, доказывает он, поскольку «нас не называют добродетельными или дурными на том основании, что мы выказываем определенные эмоции, но исключительно на основании наших добродетелей или пороков»; далее, полагает он, об эмоции говорят, что она «движет» нами, тогда как о добродетели и пороке говорят, что они «правят» нами. Аргументы такого рода можно найти повсюду в Аристотелевой «Никомаховой этике», и их свободно использовали наиболее влиятельные оксфордские аристотелики. Кук Уилсон, как мы уже видели, всегда придавал большое значение установлению «нормальной идиомы»; в этических сочинениях У. Д. Росса — в противоположность «Principia Ethica» Мура — апелляция к «тому, что сказал бы обычный человек», играет весьма заметную роль. Если добавить к этим конкретным влияниям то совершенно общее соображение, что люди, получившие классическое образование, всегда склонны делать особый акцент на «корректности», которая имеет определенное значение в мертвом языке, то уже не покажется удивительным, что философии «обычного языка» столь быстро нашли себе место в Оксфордском университете. Итак, идеи Витгенштейна были привиты здесь на аристотелевско-филологический ствол; в конце концов дерево принесло плоды, весьма отличающиеся от кембриджских, — в частности, большей сухостью и холодностью.


Оксфордская философия проявляет также интерес — наиболее явным образом в сочинениях Дж. Л. Остина — к языку как таковому, совершенно чуждый Витгенштейну. Исследование «употребления» слов (таких, как «сознание», «знание», «восприятие»), полагают многие оксфордские философы, интересно само по себе, совершенно независимо от его терапевтического, антиметафизического потенциала. Они считают, что у философии есть положительная и систематическая задача; с точки зрения многих витгенштейнианцев кембриджской «старой гвардии», оксфордская философия выродилась в бесплодную схоластику.


Наиболее известным из оксфордских философов «обычного языка» является Гилберт Райл. Райл получил образование в традициях Кука Уилсона, его неизменная отправная точка — Аристотель. Но он интересовался также континентальной философией, сначала — Гуссерлем и Мейнонгом, позднее — логическими позитивистами. Райл — философ хорошей академической выучки (в отличие от Витгенштейна), «традиционный» философ при всей его неортодоксальности. Такова одна из причин, по которым его


_________________Витгенштейн и философия обычного языка_______________


==343


идеи широко обсуждались даже философами, не знавшими, «что думать» о Витгенштейне.


В работе «Выражения, систематически вводящие в заблуждение» (PAS, 1931; LL I) Райл заявил, что он вынужден согласиться с тем, что задачей философии является «нахождение в лингвистических идиомах истоков устойчивых неверных конструкций и абсурдных теорий». Отличая (подобно Брэдли, Фреге и Расселу) синтаксическую форму выражения от формы изображаемых им фактов, Райл доказывает, что очень многие выражения повседневной жизни благодаря своей грамматической форме «систематически вводят в заблуждение». Например, только потому, что предложение типа «М-р Пиквик — вымысел» грамматически аналогично предложению «Г-н Мензис — государственный деятель», мы склонны прочитывать это первое предложение таким образом, словно оно является описанием человека — человека, обладающего свойством быть вымышленным. Однако на самом деле в этом предложении говорится не о вымышленном человеке м-ре Пиквике, обладающем странными свойствами, но о реальном человеке Диккенсе или о реальной книге «Записки м-ра Пиквика». Как это доказать, если это не очевидно непосредственно? Если бы предложение «М-р Пиквик — вымысел» сообщало нечто о человеке по имени «м-р Пиквик», то, доказывает Райл, оно предполагало бы такие суждения, как «М-р Пиквик родился в таком-то году», — следствия, которые действительно противоречат первоначальному утверждению. «Парадоксы и антиномии — таково более общее заключение Райла — с очевидностью свидетельствуют, что некое выражение систематически вводит в заблуждение».


Райл охотно признает, что выражения типа «...есть вымысел» не вводят нас в заблуждение в повседневной жизни. Но метафизики, особо интересующиеся «структурой фактов» или «категориями бытия», вовлекаются в свои странные теории, идя на поводу у грамматической формы предложений. Они приходят к выводу, что имеются «универсалии» — вспомним, что Райл читал Мейнонга и Гуссерля, — поскольку ошибочно полагают, будто предложение «Пунктуальность — добродетель» грамматически аналогично предложению «Юм — философ», т. е. что «пунктуальность» является именем, так же как «Юм». Или, далее, исходя только из того, что можно сказать: «Идея взять отпуск только что пришла мне в голову», философы заключают о существовании некой сущности — «идеи», которая называется в выражении «идея взять отпуск».


С тем чтобы избежать обманчивых «подсказок» повседневной речи, доказывал Райл, философ должен научиться переформулировать предложения (в духе расселовской теории дескрипций, которая для Райла, как и для Рамсея, была «парадигмой философии») таким образом, чтобы четко выявить «форму фактов, которую исследует философия». «Философский анализ», полагал он, имеет своим результатом переформулировку предложений. Очевидно, Райл считал, что философия имеет одновременно и терапевтическую, и положительную задачу — открытие «реальной формы фактов». Работа «Выражения, систематически вводящие в заблуждения» принадлежит к первому витгенштейнианскому периоду, — периоду, который завершился статьей Уиздома «Логические конструкции». 'Что оксфордский


==344


Глава 18


философ в эпоху, когда последователи Кука Уилсона занимали передовые позиции в Оксфордском университете, рассуждал в совершенно «кембриджском» духе, было из ряда вон выходящим явлением. (Вспомним, впрочем, что Прайс уже вызвал некоторое смятение в Оксфорде тем, что сочувствовал расселовской теории чувственных данных.)


В последующие годы Райл написал много философских статей. Две его работы особенно важны для понимания книги «Понятие сознания»: «Категории» (PAS, 1937) и инаугурационная лекция «Философские аргументы» (1945). В «Категориях» Райл, по его мнению, сумел дать такое определение «категории», которое сохраняет все ценное, что было у Аристотеля и Канта, и (в отличие от этих философов) прокладывает четкий путь к доказательству того, что два выражения принадлежат к разным категориям 15. Рассмотрим неполное выражение («рамочное предложение») «...лежит в постели». В данном случае, доказывает Райл, мы вполне можем вставить вместо пропуска «Джонс» или «Сократ», но не «воскресенье». Это достаточно доказывает, что «Джонс» относится к иной категории, нежели «воскресенье»16. Это еще не доказывает, однако, что «Джонс» и «Сократ» принадлежат к одной и той же категории; ведь возможны другие рамочные предложения, в которые можно вставить «Джонс», но не «Сократ». Так, хотя в рамочное предложение «...читал Аристотеля» можно вставить «он» или «автор этой книги», эти последние тем не менее относятся к разным категориям; ведь в рамочное предложение «...не написал ни одной книги» можно вставить «он», но не «автор этой книги».


В такого рода случаях, полагает Райл, возникающая в результате неправильного завершения рамочного предложения бессмыслица очевидна; не очевидно, напротив, что мы впадем в антиномии и противоречия, если заполним пробел в «...является ложным» фразой: «Высказывание, которое я сейчас делаю». Такие не очевидные бессмыслицы интересны с философской точки зрения 17. Действительно, полагает Райл, философы систематически приходят к различению категорий только потому, что они наталкиваются на неожиданные антиномии; а впоследствии они продолжают искать скрытые антиномии в случаях, когда они подозревают, что имеется неявное различие между категориями.


Две общие черты статьи «Категории» важны для понимания философской позиции Райла. Во-первых, хотя Райл повсюду говорит о «выражениях», он не признает, что какое-либо верование или понятие можно охарактеризовать как «бессмысленное», — ведь он считает, что не занимается филологическим исследованием; он сообщает нам нечто о «природе вещей» или, по крайней мере, о «понятиях». Он настойчиво подчеркивал это. Многие критики, в других отношениях сочувствующие его творчеству, сожалеют, что он обманчиво выразил свои заключения «материальным», а не «формальным» образом 18. Во-вторых, различение категорий, с точки зрения Райла, предполагает философскую аргументацию, т. е. логическое рассуждение: на этот момент, по его мнению, не обратили внимания те, кто определяет философию как «анализ».


Этой теме была посвящена инаугурационная лекция Райла. Философские аргументы, по его словам, не являются ни индукциями, ни доказа-


_________________Витгенштейн и философия обычного языка_______________


==345


тельствами; философ имеет собственные методы рассуждения, наиболее характерный из которых — reductio ad absurdum. «Выводя из предложения или комплекса предложений заключения, которые не согласуются ни друг с другом, ни с первоначальными предложениями», философ демонстрирует «бессмысленность» обсуждаемого предложения или комплекса предложений. Райл не считает, что философские аргументы носят чисто деструктивный характер. Reductio ad absurdum действует как сито, — или, если воспользоваться другой метафорой, определяя границы, где возникает бессмысленность, этот метод позволяет очертить действительную область применения предложения.


Каждое предложение, говорит Райл, обладает определенными «логическими возможностями». Как правило, мы осознаем только ограниченное число логических возможностей употребляемых предложений, а потому лишь «частично улавливаем» их значение. И все же мы можем употреблять предложения типа «3х 3= 9» или «Лондон расположен севернее Брайтона», не впадая в те арифметические или географические ошибки, которые с очевидностью показывали бы, что мы не понимаем, что говорим; даже если мы не можем сформулировать правила, которые регламентируют употребление этих предложений, мы по крайней мере умеем практически употребить их при обычных обстоятельствах. Иначе, полагает Райл, у философа не было бы отправной точки.


Если предложения имеют нечто общее, то иногда удобно, по мнению Райла, суммировать это общее как «понятие». Так, например, из совокупности предложений типа «Джонс ведет себя разумно», «Браун рассуждает разумно» мы могли бы вычленить «понятие разумности». В своих ранних сочинениях Мур, похоже, имел в виду, что понятия являются строительными блоками, из которых собираются предложения; вопреки Муру, Райл доказывает, что понятие есть просто удобная аббревиатура для «семейства» предложений. Поэтому, когда Райл говорит о «логических возможностях понятия», надо понимать, что он подразумевает краткий способ указать на логические возможности всех тех предложений, которые сходны благодаря наличию у них некоторого общего фактора.


Книга «Понятие сознания» (1949) посвящена анализу логических возможностей «ментальных понятий»19. В повседневной жизни, полагает Райл, мы свободно оперируем такими понятиями: мы знаем, например, как решить, разумен или глуп Джонс, шутит ли он или размышляет над какой-то проблемой. Но мы испытываем замешательство, когда пытаемся понять, к какой категории принадлежат такие выражения, т. е. каковы логические возможности предложений, в которые они входят. Чтобы решить эту задачу, считает Райл, мы должны составить «карту» различных ментальных понятий и определить таким образом их географическое положение в мире понятий, — другими словами, определить границы их применения.


Прежде всего, однако, необходимо разрушить миф: «официальный», или картезианский, миф, предполагающий, что выражения о ментальном поведении указывают на странную сущность, «сознание» или «душу», которая отличается от тела, поскольку является приватной, непространственной, познаваемой исключительно посредством интроспекции. Признавая, что такие слова, как «разум», не являются именами сущностей, подчиняю-


==346


Глава 18


щихся механическим законам, философы заключили, утверждает Райл, что они должны быть именами сущностей, подчиняющихся немеханическим, духовным законам. На самом же деле считать их именами какой бы то ни было сущности — значит совершать «категориальную ошибку». Функцией слова «разум» является описание человеческого поведения, а не именование некой сущности. Согласно Декарту и последовавшим по его стопам эпистемологам, человеческое существо состоит из двух отдельных сущностей — сознания и тела, призрака и машины 20. Приняв эту точку зрения, эпистемологи сразу же сталкиваются со множеством проблем: как нематериальный дух может влиять на действия материального тела? Как может дух видеть из машины окружающий мир? На такого рода вопросы, полагает Райл, невозможно ответить. И все же не надо пытаться избежать их, как это делают идеалист (который утверждает, что человек есть призрак) и материалист (утверждающий, что человек есть машина). Человеческое существо не является ни призраком, ни машиной, ни призраком в машине; оно есть человеческое существо, которое ведет себя то разумно, то неразумно, то замечает вещи, то упускает их из виду, иногда действует, иногда бездействует. «Незачем принижать человека до машины, — пишет Райл, — отрицая, что он — призрак в машине. Он может, в конце концов, быть видом животного, именно высшим млекопитающим. Надо все же отважиться на рискованный шаг и предположить, что он — человек».


Философы полагают, что «прикладывать разум» — значит «теоретизировать» или «открывать истину». Поскольку человек размышляет обычно наедине с собой — эту особенность мы усвоили в детстве, — легко заключить, что всякое применение разума происходит в тайном, личном мире. На самом же деле, доказывает Райл, теоретизирование есть лишь вид разумного поведения, — он называет этот вид поведения «знать, что». Разумное действие по большей части означает «знание, как» довести некое действие до его логического завершения, «знание, как» играть в игру, говорить по-французски или строить дом, — а такое знание сильно отличается от теоретизирования об играх, о разговоре на каком-то языке или о строительстве дома. И впрямь, попытавшись утверждать, что практика может быть разумна только в том случае, если ей предшествовало разумное рассуждение, мы сразу же ввергнемся, доказывает Райл, в дурную бесконечность. Ведь если у нас были бы основания считать, что разумной игре в крикет должна предшествовать разумная теория крикета, то можно было бы сказать также, что разумной теории должна, в свою очередь, предшествовать теория о теории и т. д. ad infinitum. На каком-то этапе — а почему не сразу? — мы понимаем, что форма деятельности разумна независимо от того, предшествует ли ей что-то или не предшествует ничего.


Но можно возразить, что мы не можем считать поступок разумным на основании одного только наблюдения, поскольку, казалось бы, разумный поступок может быть просто счастливой случайностью. Даже слабейший шахматист делает иногда поистине грандиозный ход. Поэтому, признает Райл, для того чтобы определить, действительно ли «разумен» конкретный поступок, мы должны «посмотреть вокруг». Однако «осмотр» не означает, что мы пытаемся проникнуть в некий загадочный разумный ментальный процесс — который, действительно, мы считаем совершенно недоступным.


________________Витгенштейн и философия обычного языка______________


==347


Скорее мы исследуем общие способности и склонности действующего лица. Делает ли шахматист подобные ходы в сходных ситуациях? Может ли он оценить такие ходы, когда их делают другие? Может ли он объяснить нам, почему сделал этот ход? Если на такого рода вопросы можно ответить утвердительно, то данный шахматист «знает, как» играть в шахматы.


«Знание, как», заключает Райл, «диспозиционально». Описывая его таким образом, Райл не имеет в виду, что эта характеристика является именем особого рода сущности — «предрасположенности». Высказывание «стекло имеет предрасположенность биться» есть сокращенный вариант (не вполне определенной) области гипотетических высказываний: «Если вы уроните стекло, или бросите в него камень, или попытаетесь сломать его, то оно разобьется». Если бы на самом деле стекло никогда не билось, если бы в нашем опыте не было «эпизодов» с разбитым стеклом, то, конечно, мы не стали бы называть его «бьющимся». И все же, характеризуя его таким образом, мы не указываем на некий эпизод, но формулируем гипотетические предложения 21. Сходным образом, хотя мы говорим, что некий человек «умеет читать по-французски», только в том случае, если иногда его действия совпадают с теми, каких мы ожидаем от читающих пофранцузски, или что он гневлив — в том случае, если иногда он гневается, или что он «дружелюбен» — только если иногда он проявляет дружелюбие, нет ни одного конкретного эпизода, который является необходимым и достаточным условием для применения к человеку этих диспозициональных описаний*. Искать сущность или эпизод, которые называются «предрасположенностью», значит охотиться за единорогом. Говорить, что мы имеем определенную предрасположенность, значит лишь утверждать, что наше поведение «законосообразно», т. е. следует неизменному образцу.


Райловский анализ мотивов развертывается по той же схеме: поступок с неким мотивом подобен поступку, совершаемому по привычке; это обнаруживается в том факте, что мы часто не знаем точно, поступило ли конкретное лицо «по привычке» или «по определенному мотиву». Приписывать поступок «силе привычки» не значит разоблачать его тайную причину или отрицать его особенность или неожиданность, и точно так же приписывать поступку мотив — значит просто подводить его под некий общий тип, что отличается от каузального объяснения. «Поступать из тщеславия» — значит совершить конкретный поступок из ряда тех, что совершаются из тщеславия; «тщеславие» не является особой не механической причиной 22.


Относительно так называемых «ментальных процессов» или «актов воления» Райл доказывает, что они совершенно не похожи на «процессы». Ни один из обычных способов описания процессов в данном случае неприменим: бесполезно спрашивать, протяженны воления или прерывны, как можно ускорить или замедлить их, когда они начинаются и когда заканчиваются. Различие между добровольным и недобровольным поведением состоит в том, что первому типу поведения, в отличие от второго, предшествует «акт воления».


Сходным образом, хотя, безусловно, имеется различие между видением и не-видением, воспоминанием и не-воспоминанием, не существует


Ср. с рассуждениями Витгенштейна о «понимании» (см. выше, в этой главе).


==348