Geum.ru

Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых, она ограничивается вопросами эпистемологии, логики и метафизики

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   32   33   34   35   36   37   38   39   ...   48
Глава 17


И еще в одном отношении интерес к Аристотелю уводил их от традиционных двузначных логик и толкал, на этот раз, к построению модальных логик, в которых высказывания описываются не только как «истинные» и «ложные», но и как «необходимые», «возможные» и «невозможные»9. Вдохновленные польским революционным настроем, другие логики также попытались расширить область логических исследований, дополнив традиционную логику утверждений разработкой «логики императивов»; были даже предприняты попытки исследовать возможность построения логики вопросов 10.


Вполне понятно, что эти разработки с восторгом воспринимали логики с формалистическими наклонностями: систему за системой нужно формализовать и проверять на непротиворечивость! Невероятное количество энергии было затрачено на аксиоматизацию и-значных и модальных систем и на решение «проблем разрешимости» для них. Была тщательно исследована в виде чистого исчисления система «строгой импликации» Льюиса; точно такие же методы были применены к алгебраической логике Буля и даже к логике Аристотеля. Неудивительно, что немногие философы обладали необходимыми математическими способностями и были готовы последовать за логиками в эти символические дебри. Большинство философов были склонны считать, что значение формализации ничтожно мало для философии и что она имеет ценность лишь как упражнение в самой абстрактной области чистой математики. Тем не менее, как мы уже видели, формализованный подход к логическим проблемам в значительной мере оказал непосредственное воздействие на творчество Карнапа и логических позитивистов. Но он имел и косвенное влияние, поскольку разные варианты философии «обычного языка» можно лучше всего понять как реакцию, направленную против использования метода формализации. Следует добавить, что по ряду признаков новая логика все еще может способствовать развитию философии в самых разных ее направлениях 11.


Видимо, самым известным польским логиком в англоязычных странах является А. Тарский, чья работа «Введение в логику и методологию дедуктивных наук» вышла в английском издании в 1941 г. С именем Тарского связаны прежде всего две вещи: проведение различия между логикой и металогикой и «семантическая» теория истины. «Металогика» занимается описанием и формализацией логических систем, так же как «метаматематика» занимается описанием и формализацией математики. Однако есть важное различие между метаматематикой Гильберта и металогикой Тарского: согласно Гильберту, метаматематика представляет собой неформальное описание математики, в то время как Тарский ставит задачу построения формализованной металогики, очищенной от «неопределенных и неточных» выражений обыденного языка и не зависящей в своей корректности от «непосредственной интуиции», к которой апеллирует Гильберт.


«Логический синтаксис языка» Карнапа являет собой пример применения метода Тарского. Даже книги по самой формализованной логике всегда содержат разделы, изложенные обыденным языком, — в них разъясняется метод построения логических формул и описываются отношения между ними. Согласно Карнапу, логика только тогда станет абсолютно точной, когда можно будет формализовать и эти разделы. Поэтому «Логический синтаксис языка» имеет целью описание точного метода построения


Логика, семантика и методология


==309


подобных «предложений о предложениях». Но в конце концов именно Тарский вновь сумел убедить Карнапа, — на сей раз своей работой по семантике, — что нужно смягчить ригоризм «Логического синтаксиса языка», где Карнап пренебрежительно называет метафизикой любое упоминание «значения», если оно не может быть представлено как отношение между предложениями. Приступая к работе над «Исследованиями по семантике», Карнап под влиянием Тарского смягчил свои строгие требования.


Слово «семантика», при всем его недолгом существовании, охватывает необычайно широкий спектр интеллектуальной деятельности. М. Бреаль ввел это слово в своем «Очерке семантики» («Essai de semantique», 1897) как название для дисциплины, изучающей значение с точки зрения филологии; Хвистек имел в виду под «семантикой» то, что Карнап называл «логическим синтаксисом»; часто это слово употребляется для обозначения таких исследований по проблеме значения, как теория знаков Пирса, концепция Фреге о различии между смыслом и предметным значением и теория образов Витгенштейна; на более обыденном уровне семантикой считается любая попытка проанализировать способы, какими язык может запутывать и вводить в заблуждения 12.


Этот последний вид семантики обязан своим происхождением книге «Значение значения» (1923), написанной Ч. К. Огденом и А. Э. Ричардсом, которые, впрочем, внимательно изучили некоторые работы Пирса и посвятили им длинное приложение, а также имели (через Рассела) определенное представление об идеях Фреге. Говоря обобщенно, они соединили вариант теории знаков Пирса и разновидность бихевиористской психологии, представленную в «Анализе сознания» Рассела.


Два момента в «Значении значения» вызвали особенно сильный интерес: номинализм и теория «эмотивного значения». Как это нередко происходит в современной философии, Огден и Ричарде используют теорию объектов Мейнонга в качестве устрашающего примера: вот что произойдет, предупреждают они, если мы рискнем предположить, что абстрактные существительные именуют объекты 13. Огден и Ричарде впадают в противоположную крайность, отстаивая позицию, которую Витгенштейн счел нужным раскритиковать в своих «Философских исследованиях». По их мнению, «подлинный символ», в отличие от «вспомогательного», всегда представляет собой имя пространственно-временного события или может быть расширен до множества таких имен. Этот аспект их работы с воодушевлением подхватили такие авторы как А. Кожибский в книге «Наука и здравый ум» (1933) и Стюарт Чейз в его «Тирании идей» (1938). Никогда еще на абстракции не обрушивались с таким ожесточением; целые области человеческого мышления были с презрением отвергнуты как скопища пустых абстракций.


Различие между «эмотивным» и «дескриптивным» языком также завоевывало себе повсюду новообращенных сторонников; довольно часто его использовали с тем, чтобы заклеймить все, что не является предложением физической науки. Но оно имело и более общие философские следствия 14. Огден и Ричарде писали о высказывании «это хорошо»: «специфически этический смысл "хорошо" является чисто эмотивным... выражение "быть хорошим" не выполняет знаковой функции; оно выступает только как эмотивный знак, выражающий отношение... и, возможно, вызывающий похо-


К оглавлению


==310


Глава 17


жее отношение у других людей или побуждающий их к действиям того или иного рода». Этот подход к этике, более полно разработанный Ч. Л. Стивенсоном в его статье «Убедительные дефиниции» («Mind», 1938) и в книге «Этика и язык» (1944), способствовал подрыву той точки зрения, что любое утверждение, имеющее форму S есть Р, содержит описание S. Так был открыт путь для свободного обсуждения разнообразных способов функционирования утверждений, хотя исходная дихотомия «дескриптивное или эмотивное» была вскоре отброшена как фиксирующая лишь несущественное различие.


Из тех представителей семантики, чья работа была близка к идеям «Значения значения», наиболее основательный и систематичный анализ предложил Ч. У. Моррис 15. Он также многим обязан Пирсу; по существу, его работа представляет собой подробный комментарий к теории знаков Пирса, и он также является философом-бихевиористом. В своей работе «Основания теории знаков» (US, 1938) он выделил в «семиотике», как общей теории знаков, три дисциплины: «синтактику», описывающую отношения знаков друг к другу, «семантику», описывающую способы обозначения, и «прагматику», описывающую отношение между знаками и их интерпретаторами. Предложенное им разделение нашло широкое признание. Самого Морриса главным образом интересовала интерпретация; в частности, он надеялся показать, что интерпретация знаков — это не «индивидуальная» ментальная деятельность, а способ наблюдаемого поведения. В итоге он был вынужден пересмотреть свою первоначальную характеристику «семиотики». Он пришел к выводу, что делал слишком сильный акцент на языке; правильный подход к теории знаков, с его точки зрения, был предложен Пирсом: в нем первичными считаются те способы поведения, при которых наше действие выступает следствием нашей «интерпретации» ситуации. Поэтому характерным образцом «поведения, использующего знаки», будет не чтение книги, а надевание плаща при виде туч. По существу, в работе Морриса «Знаки, язык и поведение» «семантика» смещается в социальную психологию.


Семантика в более строгом философском смысле обязана своим происхождением не Огдену и Ричард су, а Тарскому. Историческая справедливость требует, чтобы мы вначале рассмотрели творчество Лесьневского и Котарбиньского, которым Тарский многим обязан. Но их работы или еще не опубликованы, или опубликованы только на польском; для мира за пределами Польши польская семантика начинается с выхода в немецком переводе статьи Тарского 1933 г. по семантической концепции истины 16.


Как полагали Карнап и Нейрат, в целях изгнания демона метафизики, такие выражения, как «значение», «истина», «десигнация», должны быть определены чисто синтаксическим способом (т. е. как обозначающие свойства предложений в формальной системе). Попытка Карнапа довести до конца выполнение этой программы в «Логическом синтаксисе языка» толкнула его на отчаянные действия: например, он истолковывает предложение «во вчерашней лекции говорилось об Африке» как вводящий в заблуждение способ выразить утверждение, что «вчерашняя лекция содержала слово "Африка"»! Карнап приветствовал семантику Тарского, ибо она устраняла необходимость делать такие неестественные «переводы», хотя некоторые


Логика, семантика и методология


==311


непреклонные позитивисты были убеждены в том, что Тарский является метафизиком в обличье формалиста.


Кроме того, Тарский обещал избавление от «семантических парадоксов». По его мнению, эти парадоксы нельзя разрешить ни в одном «семантически замкнутом» языке, т. е. языке, содержащем не только предложения, но и имена предложений (например, «снег бел» является именем предложения снег бел) и такие характеристики предложений, как «истинно», «ложно», «синонимично». В любом семантически замкнутом языке можно построить предложения вида «все истинные предложения есть -X», т. е. предложения, относящиеся к самим себе; согласно Тарскому, парадоксы возникают незамедлительно и неминуемо, как только мы допускаем в языке такие самореферентные предложения. Аргументы Тарского оказались полезным инструментом в борьбе формалистов против философии «обычного языка»; по мнению формалистов, поскольку наш разговорный язык содержит такие «самореферентные» выражения, он неизбежно порождает неразрешимые парадоксы 17.


Определение истины Тарского, представляющее собой самый известный его вклад в семантику, начинается с формулировки условий «материальной адекватности» для любого такого определения; с его точки зрения, из адекватного определения истины должна следовать такая эквивалентность: «Предложение "снег бел" истинно, если и только если снег бел». В общем случае, если р — предложение, а Х — имя этого предложения, то из определения истины должны следовать все эквивалентности вида «X истинно, если и только если р». Следует отметить, что сама эта эквивалентность — хотя иногда утверждается обратное — не является определением истины; она лишь формулирует условия, которым должно удовлетворять такое определение.


Для устранения этой самореферентности выражений мы должны, продолжает Тарский, определить «истину» в метаязыке, причем достаточно богатом и содержащем все предложения объектного языка (поскольку любое из них можно подставить вместо р в классе эквивалентностей, выводимых из определения), а также содержащем имена для всех этих объектных предложений и такие общелогические выражения, как «если и только если». В этом метаязыке Тарский в конечном счете формулирует определение истины, которое, по его мнению, удовлетворяет требованию материальной адекватности и не оставляет никакой лазейки для парадоксов. Это определение мы здесь опустим из-за его технической сложности.


Многие философы сомневались в ценности подобных формальносемантических экзерсисов, но у Карнапа колебаний не было; он с энтузиазмом ухватился за новые методы, предлагаемые Тарским 18. Поэтому в последующих работах он отождествляет философию не с синтаксисом, а с «семиотикой» — здесь он пользуется терминологией Морриса; многие вопросы, как, например, вопрос о значении, ранее рассматриваемые им в синтаксических терминах, теперь стали для него чисто семантическими проблемами 19. Но это не означает, что в его работе стало меньше формализмов; напротив, его «Формализация логики» (1943) представляет собой попытку формализовать такие семантические выражения, как «истинно», «ложно», «истинностное значение», «значение переменной», которые, к


==312


Глава 17


глубокому сожалению Карнапа, обычно использовались неформально. Во избежание ошибок логики могли опираться лишь на свою интуицию и здравый смысл. Теперь Карнап обещает им надежную опору в виде ясных и точных правил.


В «Значении и необходимости» (1947), третьей книге из серии «Исследований по семантике», Карнап еще раз возвращается к излюбленным темам Милля и Фреге 20. Согласно Карнапу, современные логики-философы обычно полагают, что любое выражение в правильно построенном языке является именем конкретной идеальной сущности, хотя на самом деле, утверждает он, выражения «обозначают» благодаря тому, что они обладают экстенсионалом и интенсионалом, или, говоря языком Фреге, обладают «предметным значением» и «смыслом». На основе этой теории обозначения, разработанной достаточно подробно, Карнап в общих чертах формулирует модальную логику, в которой модальные высказывания интерпретируются как утверждения о семантических свойствах предложений (например, «А есть необходимо В» утверждает, что «предложение "А есть Д" является необходимым»). Таким образом, и модальная логика оказывается разделом семантики. Фактически, если Карнап прав, семантика представляет собой дисциплину, имеющую фундаментальное значение для любого раздела логики.


В своих трудах, при всем разнообразии представленных в них позиций, Карнап всегда настойчиво подчеркивал различие между «логической» и «фактической» истиной; ему доставлял беспокойство тот факт, что Тарский очень несерьезно относился к этому различию. Ряд ведущих американских логиков, среди которых У. В. О. Куайн — самый известный, довели эти еретические мысли Тарского до их предельного выражения.


В отличие от большинства логиков, взгляды которых мы только что рассмотрели, Куайн сохранил верность «логистике» Рассела и Уайтхеда. Хотя в своей работе «Новые основания математической логики»21 он отвергает теорию типов и использует меньшее число элементарных логических понятий, чем предлагает «Principia», его «новые основания» представляют собой не полный отказ от философии математики Уайтхеда и Рассела, а ее модификацию. Кроме того, Куайн остается верен идеалу экстенсиональной логики и скептически относится к возможности построения модальных логик, считая, что это нанесет значительный ущерб теории 22. Однако если в логике он проявляет консерватизм, то его философские исследования имеют совершенно новый, если не сказать — революционный, характер.


Две его небольшие статьи: «О том, что существует» (RM, 1948) и «Две догмы эмпиризма» (PR, 1951)23 — особенно изумили его современников в Англии. В статье «О том, что существует» ставится задача определить, к чему, с точки зрения онтологии, обязывает нас принятие определенной логической теории, — подобную задачу большинство британских философов отвергли бы a priori на том основании, что логика является онтологически нейтральной. Согласно Куайну, простое употребление имен еще не обязывает нас утверждать, что все используемые нами имена, скажем «Пегас», обозначают нечто существующее, а употребление предикатов не означает, что должны существовать универсалии. Тем не менее он считает, что использование «связанных переменных» накладывает на нас онтологические


Логика, семантика и методология


==313


обязательства. Возьмем предложение «некоторые собаки белые»: утверждать это, с его точки зрения, значит связывать себя допущением, что «имеется нечто такое, что является и собакой, и белым», но это не заставляет нас допускать существование «белизны» и «собакости». Аналогичным образом, считает Куайн, сказать, что «некоторые зоологические виды скрещиваются», значит допустить, по крайней мере prima facie, что виды существуют.


По его мнению, это допущение имеет предварительный характер, поскольку логик может изобрести метод, аналогичный теории описаний Рассела, и с его помощью переформулировать эти предложения так, чтобы в них не упоминались виды. Переформулированное предложение также будет обязывать нас допустить существование — но уже не видов, а чего-то другого. Логик не может заставить нас принять его переформулировки; однако нам важно установить, можно ли сформулировать логику, не навязывающую существования видов, но тем не менее позволяющую формализовать предложения биологии. Если впоследствии по каким-то причинам, — например, по той причине, что это даст нам более простую и гибкую концептуальную схему, — мы решим принять онтологию без видов, то мы будем знать по крайней мере, что ничто в логике не заставит нас отвергнуть эту онтологию. Сам Куайн предпочел бы переформулировать предложения математики так, чтобы они не обязывали нас допускать существование универсалий; но он полностью согласен с тем, что это ни на кого не накладывает ни малейшего обязательства следовать его аскетизму 24. Он склонен настаивать только на том, что, приняв определенный способ формализации, мы вместе с тем вынуждены принять и связанную с ним онтологию. «Не подобает допускать абстрактные объекты, — подводит он итог, — и скрывать тот факт, что они допущены».


В «Двух догмах эмпиризма» Куайн обрушивается на две разные, но, как он считает, связанные между собой «догмы»: согласно первой из них, существует коренное различие между неподверженными пересмотру (аналитическими) и подверженными пересмотру (синтетическими) высказываниями; согласно второй, любое осмысленное предложение строится на основе непосредственного опыта. Куайн вслед за Дюгемом утверждает, что ученый подвергает проверке опытом не изолированное утверждение, а совокупность высказываний; с этой точки зрения высказывание представляет собой элемент научной системы, а не простое «обобщение опыта». Когда опыт поворачивается к нам неожиданной стороной, никто не может, утверждает Куайн, заранее сказать, какое высказывание из совокупности научных утверждений будет отброшено; в принципе любое из них может быть пересмотрено, а потому все они являются синтетическими. Безусловно, некоторые из них выглядят неопровержимыми; мы не можем представить себе ситуацию, в которой мы смогли бы отказаться от них. Но, указывает Куайн, открытие квантовых явлений, которое никто не мог предвидеть заранее, заставило многих ученых отказаться от таких внешне неуязвимых положений, как принцип причинности и закон исключенного третьего. Согласно Куайну, это должно предостеречь нас от предположения, что какое-то высказывание по сути своей не может быть изменено на основе опыта.


==314


Глава 17


По его мнению, формальные критерии аналитичности не более удовлетворительны, чем эпистемологические. Рассмотрим следующий общепринятый ход рассуждения: высказывание «ни один холостяк не женат» является аналитическим, так как его можно превратить в тавтологию, подставив синоним «неженатый человек» на место «холостяка». Но как, спрашивает Куайн, мы можем утверждать, что «неженатый человек» и «холостяк» — синонимы? Очень часто для доказательства синонимии используется аналитичность: два выражения — х и у считаются синонимами, если «х есть у» является аналитическим высказыванием. Поэтому тот, кто предлагает использовать метод подстановки синонимов в качестве критерия аналитичности, должен дать независимое определение синонимии. Но, как пытается показать Куайн, ни при какой интерпретации синонимии этой цели достичь нельзя; и он делает вывод, что ни методом подстановки синонимов, ни каким-либо другим способом нельзя выделить класс аналитических высказываний 25. Он вполне готов допустить, что есть некоторые высказывания, например арифметические, от которых мы откажемся только в самом крайнем случае, но он отрицает существование таких высказываний, которые в принципе нельзя будет опровергнуть в свете будущего опыта.


К числу наиболее независимых современных логиков принадлежит Карл Поппер, хотя и на него сильное влияние оказал Тарский. Логические работы Поппера выходили до сих пор лишь в виде статей. Свою работу «Новые основания логики» («Mind», 1947)26 он начинает с рассмотрения проблемы, которую считает фундаментальной для логики: как отличить корректные выводы от корректных. Следуя Тарскому, он определяет корректный вывод как построенный таким образом, что в любой интерпретации при истинности его посылок будет истинно и его заключение. Так, например, вывод если р и q, то р является корректным, поскольку при подстановке любых истинных высказываний вместо переменных р и q в формуле р и q заключение р, в той же самой интерпретации, также будет истинным.


В этом случае корректность вывода тривиальна; мы могли бы возразить, что формула если р и q, то р «вовсе не является выводом». Но Поппер целенаправленно выбирает тривиальные примеры, поскольку в его задачу входит выполнить программу, которую он в своем выступлении на Х Международном философском конгрессе (1948) назвал «тривиализацией математической логики». Предыдущие попытки придать логике тривиальный характер с помощью таблиц истинности потерпели крах; Поппер выбирает совсем другое направление для атаки. Он прежде всего намерен показать, что все основные понятия математической логики можно определить на основе одного исходного понятия — транзитивного и рефлексивного отношения выводимости. По мнению Поппера, он может определить с помощью выводимости даже квантификацию и тождество, которые не поддаются определению таблично-истинностным методом. Затем, не используя ничего, кроме тривиальных выводов, из этих определений можно, считает он, вывести всю сложную структуру математической логики и таким образом построить, говоря его языком, «логику без допущений». Она не содержит аксиом, поскольку в качестве исходного пункта оказывается достаточным одно общее понятие выводимости.


Логика, семантика и методология


==315


Вначале Поппер приобрел известность в англоязычных странах благодаря своей книге «Открытое общество и его враги» (1945), которая произвела почти сенсацию своей ожесточенной критикой Платона и Гегеля, но эта книга, хотя в ней по ходу дела обсуждаются разнообразные логические и методологические вопросы, в основном выходит за рамки наших интересов. Его «Логика научного открытия» (1935) была опубликована в (значительно расширенном) английском варианте только в 1959 г., а до этого в течение многих лет ее было нелегко найти. Тем не менее основные идеи Поппера оказали значительное влияние на работы по методологии британских авторов 27.


Отправной точкой для Поппера служит то, что он называет «проблемой демаркации» или проблемой разграничения науки и «псевдонауки». Согласно Попперу, «псевдонаука» включает не только трансцендентальную метафизику, но и астрологию, которая выдает себя за эмпирическую науку, а также, что еще более важно, такие якобы научные теории, как психоанализ и марксистская философия истории. Поппер не намерен рассматривать, являются ли эти теории истинными, его интересует только, являются ли они, в соответствии с их претензиями, научными. Именно этот мотив стоит за его «тезисом опровержимости»: гипотеза является «научной», утверждает он, если и только если ее в принципе можно опровергнуть.


Хотя Поппер никогда не был членом Венского кружка, он поддерживал тесные контакты с ним, и его «тезис опровержимости» часто истолковывался, например Карнапом, как измененный вариант верификационной теории значения 28. Его тезис понимали так: «нет, не принципиальная верифицируемость, а принципиальная опровержимость является критерием осмысленности». Однако на самом деле Поппер был убежден, что «проблема значения» не имеет реальной важности; по его мнению, попытки позитивистов найти «критерий осмысленности» не дали положительных результатов, а лишь привели к принятию совершенно произвольных допущений. Опровержимость в его понимании — это не критерий значения, а метод разграничения науки и того, что имеет только видимость науки.


Иногда утверждают, что научной является гипотеза, которая может быть подтверждена; иногда считают научной гипотезу, если она имеет высокую степень вероятности или если она «объясняет все, что может произойти». Тезис опровержимости направлен против всех этих точек зрения. Согласно Попперу, если гипотеза «объясняет» любую возможность, она не объясняет ничего; объясняя одни данные наблюдения, она должна быть несовместимой с некоторыми другими возможными данными наблюдения. На этом основании Поппер отвергает претензии марксизма на научность. Согласно марксисту, что бы ни произошло, оно должно подтверждать его гипотезы относительно хода социального развития, но если это так, марксист никогда не сможет объяснить, почему что-то произошло так, а не иначе; следовательно, его «гипотезы» являются совершенно ненаучными по характеру.


Далее, совсем нетрудно придумать гипотезу, имеющую «высокую степень вероятности». Все, что для этого нужно, — это высказать некоторое тривиальное или пустое предположение; чем меньше то, к чему оно нас обязывает, тем более вероятным оно является. Так, если нам нужно объяснить, почему у кого-то повышенная температура, то в этом случае объясне-


==316