Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых, она ограничивается вопросами эпистемологии, логики и метафизики

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 25 26 27 28 29 30 31 32 ... 48

Глава 14

не являются «необходимостью разума». Так проведенный Герцем анализ механики прокладывает себе путь между традиционным эмпиризмом и традиционным рационализмом.

В работе «Наука и гипотеза» (1902, английский перевод 1905 г.) Анри Пуанкаре 8, по образованию физик-математик, выдвинул в чем-то сходную позицию, изложенную, однако, в значительно более доходчивой форме и оказавшую поэтому более прямое воздействие на умы современников. Пуанкаре прежде всего заботит опровержение воззрения, согласно которому науку в принципе можно было бы построить путем автоматического выведения следствий из аксиом. В этом вопросе его позиция по духу близка тому течению мысли, к которому принадлежали Бергсон и прагматисты; он защищает самопроизвольность и «интуицию» против любой попытки механизации мышления. По этой причине он резко критикует математическую логику Рассела и его сторонников: он считает, что сведение математики к логике уничтожило бы элемент самопроизвольности и интуиции, который он особенно ценил в ней.

Это служит предпосылкой для «конвенционализма», связанного с именем Пуанкаре. Он, исходя из трактовки «конвенции» как свободного творения человеческого духа, утверждал, что законы механики суть «конвенции». Если закон, как полагали позитивисты, есть лишь суммарное выражение данных нашего опыта, то роль ученого сводится к регистрации и суммированию наблюдений; по существу, ученый оказывается лишь чувствующим механизмом. Но если, напротив, законы представляют собой конвенции, завуалированные определения, язык, целенаправленно конструируемый нами для рассуждений о движении частиц, то ученый выступает творцом.

Однако на первый взгляд это учение подрывает объективность науки, превращая ее в некий вид поэзии. Некоторые из его учеников 9, отмечал Пуанкаре, слишком далеко зашли в такой трактовке конвенционализма и впали в идеализм. Поэтому он старался показать, что конвенция, будучи свободным творением, не является произвольной. Опыт хотя и не принуждает ученого принять определенную конвенцию, но по крайней мере ориентирует его в каком-то одном направлении. Если — воспользуемся излюбленным примером Пуанкаре — ученый при выборе между Птолемеевым и Коперниковым описанием движения планет на самом деле выбирает конвенцию, а не фиксирует факт, то он ни минуты не колеблется в своем выборе. Объективность науки имеет своим источником тот факт, что ученые, как только конвенция найдена, приходят к согласию относительно ее преимуществ. Поэтому Галилей, полагал Пуанкаре, боролся за истину, хотя Истина и не совсем то, что о ней думал Галилей.

Удалось ли Пуанкаре совместить элементы конвенционализма и эмпиризма в своем творчестве — это другой вопрос, но несомненно одно — он не смог убедить своего коллегу-ученого Пьера Дюгема в том, что ему это удалось 10. Дюгем признает, что от научных теорий отказываются с большой неохотой, порой много времени спустя после получения экспериментального подтверждения их несостоятельности; однако он не согласен с тем, что они представляют собой чистые конвенции, что никакой эксперимент в принципе не может их опровергнуть. Свою цель он видит в выработ-

________________Естествоиспытатели становятся философами_______________

==253

ке такой трактовки научных теорий, которая бы предполагала необходимость их эмпирической проверки и в то же время признавала бы, что эта проверка не является прямой и не имеет непосредственного эффекта.

Согласно Дюгему, методологи впадают в соблазнительное, но довольно опасное заблуждение: они уподобляют физические теории эмпирическим гипотезам таких наук, как психология, или даже гипотезам из повседневной жизни. Но если подобные гипотезы описывают свойства отдельных объектов наблюдения, то физический закон, по мнению Дюгема, является абстрактным и символическим. Он отсылает к массам, давлениям, объемам, а не к физическим объектам. Говоря о «наблюдаемом» давлении или температуре, ученый должен помнить, предупреждает Дюгем, что его «наблюдение» предполагает теоретическое отношение, т. е. отношение между температурой и изменением объема ртути в столбике термометра. Поэтому совершенно неверно полагать, что физическая наука состоит из эмпирических гипотез, которые можно окончательно обосновать или окончательно опровергнуть с помощью «наблюдений»; так называемые «наблюдения» сами предполагают научные теории, и вполне может оказаться, что нашим наблюдениям противоречит не гипотеза, а одна из этих теорий.

Процедура проведения физических исследований в описании Дюгема включает четыре стадии. Вначале ученый вычленяет то, что представляется ему наиболее простыми элементами физических процессов — здесь, очевидно, возможны ошибки; хотя он может не знать, как дальше разлагаются эти элементы, однако на их основе он может конструировать более сложные процессы. Затем он представляет эти элементы в математической форме; на этом этапе, безусловно, присутствует чисто конвенциональный элемент (как и в случае, когда физик выбирает стоградусную шкалу для символического представления температуры). Далее, напрягая свое творческое математическое воображение, он соединяет эти символы в общую теорию. До этого момента опыт бессилен корректировать физика; пока его работа не содержит внутренних противоречий, она неуязвима. Однако в конце он возвращается к «опыту», но не к голым фактам, а к экспериментальным законам. Если из его теории выводимы известные экспериментальные законы, то он считает ее истинной; если же выводимые следствия несовместимы с экспериментальными законами (какую бы степень точности ни допускали его приборы), то он отказывается от своей теории как ложной — или, по крайней мере, вносит некоторые изменения в нее. На этой стадии, таким образом, экспериментальные законы играют решающую роль.

В определенном смысле подход Дюгема является махистским; физическая теория, утверждает он, не является «объяснением»; объяснение должно быть оставлено метафизикам*. По его словам, теория — это «система математических предложений, имеющая целью репрезентацию как можно более простым, полным и точным образом всей совокупности экспериментальных законов». В то же время он никоим образом не является просто

Вместе с тем Дюгем был католиком: если он резко отделял физику от метафизики, то это было столь же в интересах метафизики, как и в интересах физики. Поразительной особенностью философии этого периода была готовность философов-католиков признать позитивистские объяснения науки на том основании, что эти объяснения «оставляют место для» религии.

==254

Глава 14

последователем Маха; оригинальность его позиции связана с тем, что он, во-первых, проводит резкое различие между теориями и экспериментальными законами; во-вторых, отбрасывает идеал «решающего эксперимента» и, в-третьих, настаивает на необходимости математического представления физических теорий, отвергая тем самым «механические модели».

В трудах Э. Мейерсона 11 несогласие с Махом выражено более определенно и решительно. Возможно, здесь сыграл свою роль тот факт, что Мейерсон получил образование химика; в известной мере его теорию науки можно охарактеризовать как защиту традиционного химического «реализма» против махистского позитивизма. Он значительно моложе Пирсона и Дюгема; его самое значительное философское произведение «Прогресс мысли» было опубликовано лишь в 1931 г. Но факт остается фактом — мышление Мейерсона сформировалось в доэйнштейновский период; оно принадлежит более ранней эпохе, чем позволяет предположить простая хронология.

Название первой важной книги Мейерсона «Тождество и реальность» (1908, английский перевод 1930 г.) указывает две главные темы в его творчестве. В противовес позитивистскому тезису о том, что наука «упорядочивает ощущения», он утверждает, что цель науки — постигать реальные объекты, вещи, и движущей силой научного исследования, по сути, служит онтологический импульс — стремление открыть «реально существующее». Атомистическая теория служит для Мейерсона подлинным образцом научной теории. К тому же, в противовес той точке зрения, что задачи науки ограничены открытием устойчивых связей, он утверждает, что наука есть поиск тождественностей; наука показывает, что проявляющееся на поверхности как процессы возникновения и разрушения на самом деле есть лишь перестройки внутри вещества, сохраняющего свою тождественность при всех кажущихся изменениях. В этом отношении, полагает Мейерсон, законы сохранения являются типичным результатом научного исследования. Действительно, если бы наука имела полный успех, она ужалась бы до совокупности тавтологий, но, как ни парадоксально, от этой судьбы ее уберегает только то, что она никогда полностью не преодолеет «иррациональное», т. е. всегда останутся различия, которые ей не удастся раскрыть как тождественности.

Очевидно, что творчество Мейерсона идет вразрез с главными тенденциями развития современной философии; в наши дни его больше ценят как историка науки, а не как собственно философа. Напротив, другие из рассмотренных нами авторов: Мах, Пирсон, Клиффорд, Герц, Дюгем и Пуанкаре — в совокупности предложили наброски тех систем «философии науки», которые привлекают сейчас внимание философов. В результате физики оказались вовлеченными в решение самых глубоких метафизических проблем.

В последующие несколько десятилетий заметно изменился тон произведений философски настроенных ученых. Дюгем и Мах, хотя и по совершенно разным причинам, настойчиво подчеркивали полную независимость физики от метафизики; физика, по их мнению, ничем не обязана и ничего не может дать традиционной философии. Яркую противоположность им образуют такие авторы, как Эддингтон и Уайтхед. Математики по образо-

________________Естествоиспытатели становятся философами______________

==255

ванию, они были метафизиками до кончиков ногтей в век, когда метафизикой пренебрегали профессиональные философы.

В этом революционном изменении отношения ученых к философии повинны изменения в характере самой физики — изменения, которые мы можем только упомянуть, указав, когда они происходили 12. Получилось так, что физика в самых разных вопросах унаследовала обязанности метафизики.

Во-первых, в вопросе о пространстве и времени. Специальная теория относительности Эйнштейна (1905) была воспринята как решение в пользу релятивистской точки зрения наиболее дискутируемого философского вопроса о том, являются ли пространственное положение и временная длительность абсолютными или они относительны. Наконец-то философскому спору был положен конец — причем физиком, а не метафизиком.

Во-вторых, как стали теперь утверждать, физика пролила новый свет на старый спор о детерминизме. Классический детерминизм можно охарактеризовать так: если дано полное описание физической системы на некоторый момент времени со всеми действующими на нее внешними силами, то в принципе всегда можно предсказать будущие состояния системы. Квантовая механика, венцом которой стал «принцип неопределенности» Гейзенберга, переименованный Эддингтоном в «принцип индетерминированности», подрывала классический детерминизм, отрицая возможность полного описания системы, по крайней мере в случае субмикроскопических процессов. Согласно Гейзенбергу, физик, пытаясь определить со всей возможной точностью положение электрона, автоматически лишается возможности определить с той же степенью точности его импульс. Многие физики восприняли это как ниспровержение принципа причинности; казалось, еще один важный философский вывод получен благодаря размышлениям физиков.

В-третьих, новая физика имела заметный эпистемологический характер; как стали утверждать, ее успехи раз и навсегда разрешили все традиционные эпистемологические споры. Прецедентом, имеющим теперь статус «классического примера», стала критика Эйнштейном понятия «абсолютной одновременности». Как можно показать — спрашивает Эйнштейн, — что два удаленных события являются одновременными в абсолютном смысле? Любая операция, с помощью которой мы могли бы надеяться установить их одновременность, доказывает он, предполагает дурную бесконечность. Допустим, к примеру, что мы считаем два события одновременными, если они происходят в одно и то же время, измеряемое с помощью часов. Но как, в случае удаленных объектов, можно установить, что стрелки часов достигают одной и той же точки в один и тот же момент времени.

Согласно выводу Эйнштейна, понятие «абсолютной одновременности удаленных событий» не имеет смысла. Эпистемологический анализ — Эйнштейн признается, что чтение Юма и Маха оказало на него решающее влияние — применяется в самой физической теории, а не служит «внешним» критическим приемом, как это имело место у Локка и Беркли. Теперь он выступает одним из рабочих инструментов, и основанием для его использования, как и любого другого инструмента, служит успех в решении физических проблем. По этому критерию единственно приемлемой оказывается эпистемология, определяющая понятия в терминах «операций» и от-

==256

Глава 14

брасывающая все понятия, непригодные для операционального определения, как бессмысленные.

Конечно, не все физики с радостью встретили философскую метаморфозу своей науки — это новое, по выражению Эддингтона, возрождение «натурфилософии». Экспериментаторы вроде Резерфорда с явным недоверием отнеслись к новым тенденциям. Однако физики-математики, которым эпистемологический анализ ближе лабораторных экспериментов, стали выразителями современной науки 13. Но и они вовсе не были единодушны в своей трактовке философских следствий современной физики. Ни Эйнштейн, ни Планк 14 не были готовы признать, что «принцип неопределенности» Гейзенберга окончательно подрывает принцип причинности; не все физики приняли эйнштейновскую теорию пространства и времени, по крайней мере без определенных оговорок; и, как мы увидим дальше, отношение между «понятиями» и «операциями» многие ученые представляли себе по-разному. Но какими бы существенными ни были разногласия, факт остается фактом — очень многие традиционные философские проблемы получили широкое обсуждение в контексте физической теории. Физики стали считать, что они вносят квалифицированное знание в споры, которые когда-то отвергались ими как «пустая метафизика»15.

В противоположность журналистам от философии, на профессиональных философов революция в физике оказала необычайно слабое влияние. Они были склонны полагать, что, подобно многим другим революциям, эта революция в физике не поставит новых философских проблем и не разрешит старых, несмотря на поднятую пыль и разбуженные страсти. Впрочем, нужно признать, что профессиональным философам внушала страх математика, в которую с таким воодушевлением погружались философствующие физики в решающих пунктах своих рассуждений; да и философская непроработанность того, что философы могли понять, не давала им повода надеяться найти сколько-нибудь значительное прояснение в том, что было выше их понимания. Конечно, были и исключения. Очень известный философ и политический деятель Р. Б. Холдейн в своей широко читаемой работе «Царство относительности» (1921)16 попытался соединить теорию Эйнштейна с гегельянством, ревностным приверженцем которого он был. Александер приветствовал новые веяния, видя в них частичное подтверждение своей теории пространства-времени; Рассел давал популярные изложения новой физики и демонстрировал последствия ее победы; а ряд кембриджских философов, таких, как Ч. Д. Броуд, предпринимали мужественные попытки выявить философский смысл современных разработок в физике. Однако в целом описания современной науки, выполненные в философском ключе, следует искать у философов-ученых, которых было более чем достаточно.

Среди английских авторов самым известным был астроном сэр Артур Эддингтон 17. Если в работе «Пространство, время и гравитация» (1920) проявились в первую очередь его замечательные способности яркого — кто-то мог бы сказать: слишком яркого — интерпретатора современных научных идей, то в работах «Природа физического мира» (1928) и «Философия физической науки» (1939) он выступает уже зрелым «натурфилософом». В его философии проглядывает тенденция истолковывать современную физику в манере, которую приблизительно можно охарактеризовать как «персонали-

Естествоиспытатели становятся философами______________

==257

стски-идеалистическую»18. Эддингтон считает бесспорным, что непосредственно мы не можем знать ничего, кроме «содержания нашего сознания»; в этом аспекте, как и во многих других, его философские идеи имеют своим прямым источником воззрения У. К. Клиффорда. Но он, похоже, даже не подозревает, что это положение является допущением — факт, который больше всего остального вызывает скептическую реакцию у философа, когда ему говорят, что философия Эддингтона — это «прямое следствие» современной науки, а вовсе не продукт картезианской традиции в современной философии.

Так, для Эддингтона эйнштейновское «операциональное» определение физических понятий представляет собой обращение к содержанию сознания: «восприятия» и «операции» целиком включены в это содержание. Но в то же время человек постоянно стремится к знанию о том, -что лежит за пределами его собственного сознания, — к знанию о «внешнем мире». Таким образом, Эддингтон оказывается перед характерной для субъективизма проблемой; он должен показать, как знание, ограниченное нашим собственным сознанием, может быть одновременно знанием о чем-то внешнем по отношению к сознанию. Его решение является неокантианским: только в том случае, если «внешний мир» имеет природу сознания, утверждает он, опыт может раскрыть нам его специфику. «Внешний мир», следовательно, — это сознание, жизнь; все знание о внешнем мире, все «объективное» знание есть знание о духе; чисто объективный мир — это духовный мир, который физика может изображать лишь «аллегорически» или «символически».

Не нужно удивляться тому, что философы, столкнувшись с такого рода учением и заметив, с каким неловким дилетантством оно излагается и отстаивается, отказываются всерьез воспринимать метафизику Эддингтона. Его философия науки в узком смысле представляет куда больший интерес: она неординарным способом обращает наше внимание на характер используемых в современной физике аргументов.

Согласно Эддингтону, физики все еще недостаточно последовательны в своем отказе от «ненаблюдаемых сущностей», наличие которых никогда нельзя верифицировать в конкретных условиях. Если принимать всерьез значение эйнштейновского метода, то становится очевидным, утверждает он, что физика лишь согласовывает между собой «показания приборов», т. е. данные наблюдения и измерения. Именно эти показания приборов, а не ненаблюдаемые процессы и объекты, и являются подлинным предметом физической науки. Физический мир — мир протонов, электронов и им подобных сущностей (его не следует путать с внешним миром жизни и сознания) — можно трактовать только как мир, описание которого задается интерпретацией показаний приборов.

По мнению Эддингтона, физический мир «объективен: законы, которые, как считает физик, «управляют» поведением физического объекта, или, говоря более строго, «конституируют» это поведение, не являются описаниями чего-то «реально» существующего; все законы природы «субъективны». Называя их «субъективными», Эддингтон имеет в виду, что они выводятся из эпистемологических принципов и являются априорными: здесь он превзошел самого Канта. Даже «природные константы», такие, как количество частиц во Вселенной, можно, по его мнению, «вывести однознач-

==258

Глава 14

ным образом из априорных соображений, и потому они совершенно субъективны». Это учение ошеломляет; однако его нельзя отбросить как абсолютно произвольное и эксцентричное. Эддингтон заставляет нас обратить внимание на ту роль, какую в современной физической теории играют аргументы, указывающие на необходимость ограничиваться только тем, что при данных обстоятельствах мы можем знать. Именно подробные разъяснения этого пункта, а не возводимые на его основе эпистемологические и метафизические построения делают работу Эддингтона чрезвычайно важной для философа науки.

Как легко заметить, Эддингтон жонглирует понятиями «субъективный» и «объективный», «физический мир» и «внешний мир» с большим риском; но он не склонен впадать в крайность и утверждать, что «физический мир» субъективен и в то же время — это единственный существующий мир. «Внешний мир» в его философии позволяет «оставить место для ценностей» и вместе с тем отдать дань уважения идеалу объективности. Однако у его коллег-физиков, естественно, не вызвала восхищения точка зрения, согласно которой знание «объективно» только потому, что оно лежит за пределами физики.

Среди тех, кто не принял «внешнего мира» Эддингтона, но в других важных вопросах остался в сфере его философских идей, можно упомянуть двоих: Г. Дингла и П. У. Бриджмена. Монография Дингла «Источники философии Эддингтона» (1954) очень четко выявляет различие и связь между философией науки Дингла и идеями Эддингтона. Согласно Динглу, Эддингтон совершенно не осознавал значения своей собственной работы: он не понимал, что свел к абсурду концепцию внешнего мира, которую Дингл называет «викторианской» — что весьма странно, учитывая, как много «викторианских» физиков стояли на позициях феноменализма. Признавая, что физике не удается найти путь к внешнему миру, Эддингтон заключил, что это должно быть сделано каким-то иным способом, но, возражает Дингл, правильный вывод состоит в том, что внешнего мира нет. Дингл согласен с Махом, что наука — это «корреляция восприятий»: в физике эти восприятия принимают форму показаний приборов, а корреляция состоит в построении на основе этих показаний мира электронов, протонов, волновых функций и т. п.; в биологии восприятиями служат данные биологических наблюдений, коррелируемые в «мир», содержащий эволюционное развитие, наследственность и аналогичные биологические сущности; таким же образом религия и этика согласовывают религиозные и нравственные восприятия. Никакие физика и биология, никакие измерения и наблюдения не могут вывести нас за пределы «мира науки» — мира, не содержащего ничего, кроме скоррелированных восприятий, — и погрузить во внешний мир, лежащий вне всякой возможной научной координации. Мораль и религия тоже не требуют построения такого надопытного мира. Опыт — это все, и этого достаточно.

«Операционализм» Бриджмена, первое полное изложение которого дано в «Логике современной физики» (1927), как и философия науки Эддингтона, изобилует эпистемологическими несостыковками; наибольшим влиянием 19 пользовалось его прагматическое учение о том, что «понятие

________________Естествоиспытатели становятся философами______________

==259

синонимично соответствующему множеству операций». Если воспользоваться наиболее разработанным примером Бриджмена, то понятие длины тождественно множеству операций, с помощью которых, как говорится, «измеряется длина». Отсюда следует, что астрономическая «длина» совершенно иное понятие по сравнению с «длиной», вычисляемой с помощью теодолита; отсюда также следует, что «все знание относительно» — здесь Бриджмен с одобрением ссылается на «Царство относительности» Холдейна. Эти выводы, по мнению Бриджмена, являются неизбежным следствием теории относительности Эйнштейна; если мы не примем их, то не сможем оценить по достоинству революционный характер учения Эйнштейна.

Из всех обратившихся к философии ученых — если уместно так называть математиков — А. Н. Уайтхед, безусловно, самый известный. Одни считают его выдающимся философом нашего столетия, в то время как другие отбросили бы его метафизические построения как туманные сновидения чисто личного характера. Каким бы ни был окончательный приговор истории, а его было бы опрометчиво предугадывать, мы можем утверждать лишь следующее: никому никогда не удастся дать краткое изложение философии Уайтхеда, которое не было бы в высшей степени произвольным. Постоянно меняющееся мнение, не только от одной крупной работы к другой — а их он написал множество за свою долгую жизнь, — но и в пределах одной главы; слишком часто берущая верх неясность и неточность в выражении мысли; расплывчатость его многочисленных ссылок на науку, искусство, общество, историю философии — все это вместе повергает историка современной мысли в полное отчаяние. Самое большее, что можно сделать, — это предложить голый каркас, который читатель сам украсит своими собственными толкованиями 20.

Мы уже отмечали, что Уайтхед начинал как математик, но его математика несла на себе отпечаток того, что стало главной отличительной особенностью его философского творчества и что имело отношение к его страсти формулировать как можно более широкие обобщения. В первой своей крупной работе «Трактат об универсальной алгебре» (1898)21 он продолжил обобщение алгебры, о котором мы уже говорили в связи с творчеством Джорджа Буля, и попытался освободить ее от какой-либо определенной связи с арифметикой. Уайтхед надеялся построить поистине «универсальную» алгебру, по отношению к которой обычная численная алгебра выступала бы подвидом. В то же время его «Трактат...» имеет подзаголовок «с приложениями»; Уайтхед не довольствовался простым оперированием неинтерпретированными символами, он предпочитал применять символы к конкретным областям исследования. При сравнении его с другими современными британскими философами легко заметить, что его взгляды отличаются от их воззрений как своей конкретностью, так и абстрактностью: с одной стороны, он делает обобщения там, где они проводят лишь различия, но, с другой стороны, он стремится дать интерпретацию своим обобщениям в виде различных теорий физики, образования или искусства, в то время как проводимые ими дистинкции по большей части имеют значение только в рамках самой философии.

9*

К оглавлению

==260

Blog

Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых, она ограничивается вопросами эпистемологии, логики и метафизики