Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых, она ограничивается вопросами эпистемологии, логики и метафизики
| Вид материала | Документы |
- Книга представляет собой продолжение другой книги Пассмора «Сто лет философии», 2851.47kb.
- Гарсия Маркеса «Сто лет одиночества», 36.54kb.
- Общепринято, что любой объект попадает в одну из двух категорий: одни вещи являются, 400.27kb.
- Отчет по практике 5, 248.97kb.
- 1. Место философии в системе культуры, 242.79kb.
- Программа вступительного экзамена в аспирантуру по специальности 09. 00. 01 «Онтология, 188.78kb.
- С. Н. Труфанов "наука логики", 2350.97kb.
- 1. я благодарна бабушке за её теплоту, за то, что она растила, воспитывала меня. Она, 20.41kb.
- И. Г. Митченков Современное философское знание постоянно обращается к проблеме среды, 105.34kb.
- Св. Галлен, март 24, 1991 г. Джон Кюнзли фон Фиммелъсберг, 2749kb.
принципе не можем знать, что они служат знаком чего-то такого, что не является комплексом признаков. Как указывают в ответ критические реалисты, в аргументе Беркли предполагается — частично благодаря Локку, имевшему серьезные заблуждения в этом вопросе, — что мы вначале воспринимаем комплекс признаков как отдельную сущность, а затем задаемся вопросом — на что он нам указывает. Однако в действительности каждый такой комплекс с самого начала воспринимается как указывающий вовне на j физический объект.
С этим все критические реалисты были согласны. Но в отношении подлинной природы комплекса признаков подобного единодушия не было. Сантаяна и его последователи — Стронг, Дрейк и Роджерс — считали комплекс признаков совокупностью универсалий и сущностей, которые могут быть представлены в конкретно существующей вещи, но которые сами по себе не существуют ни реально, ни идеально. По их мнению, спрашивать «Где существует комплекс признаков?» — значит совершенно превратно истолковывать его природу. Для более консервативного крыла, напротив, не непосредственное восприятие, а анализ должен выявить, что комплекс признаков — это свойство отдельного ментального состояния; на вопрос, где он существует, есть ясный ответ — «в сознании».
Расхождение в этом вопросе неизбежно вело к другому разногласию — относительно того, каким именно способом комплекс признаков указывает за пределы самого себя. Так, Селларс предпочитает искать поддержку у Уорда, Стаута и представителей гештальтпсихологии, а равным образом мог бы найти ее и у Адамсона. Представление о независимой внешней вещи постепенно развивается, утверждает он, из неясной соотнесенности с внешним, с самого начала присутствующей в наших восприятиях; генетическая психология может детально описать этот процесс развития. Сантаяна, напротив, не склонен к психологическим объяснениям. Мы «инстинктивно чувствуем», утверждает он, — чувствуем как животные, а не как психологи, — что внешние вещи существуют независимо от нас и в этих вещах представлены некоторые из воспринимаемых нами комплексов признаков. Это наше инстинктивное чувство нельзя «обосновать», но оно обладает такой силой, что не нуждается в обосновании.
Разногласия между этими двумя направлениями критического реализма были столь многочисленны и столь очевидны, что критические реалисты не могли долго просуществовать в рамках одной группы. Тем не менее и в многочисленных независимых публикациях членов группы сохранялось главное стремление критических реалистов — вслед за неореалистами — опровергнуть идеализм, не отказавшись при этом от привычного представления о физическом объекте.
Так, Лавджой в «Восстании против дуализма» (1930) предложил самую эффектную из всех полемических работ, созданных движением критического реализма 7. Лавджой осуждает неореалистов за то, что они одержали легкие полемические победы над воображаемым противником, совершенно произвольно приклеив ему ярлык «Локка» или «теории репрезентативного восприятия». Он стремится скрупулезно показать, что современные противники репрезентационизма — будь то Кемп Смит, Уайтхед, Рассел или неореалисты — совершенно не в силах указать выход из тех пресловутых
______________Критический реализм и американский натурализм____________
==221
дилемм, что поначалу и привели всех мыслящих людей к принятию некоторого варианта репрезентативной теории восприятия. Такие повседневные явления, как ошибки и иллюзии, воспоминания и ожидания, утверждает он, не получают удовлетворительного объяснения в запутанных оригинальностях неореалистов, неспособных к тому же согласовать свою позицию с данными физики и психологии, свидетельствующими о том, что мы не воспринимаем вещи такими, каковы они в реальности. Изображая из себя защитников здравого смысла, неореалисты полностью уничтожают привычную «вещь», лежащую в основе нашего здравого представления о мире, заменяя ее невероятной массой несочетающихся качеств. Только критический реалист, считает Лавджой, может дать обоснование убеждениям мыслящего человека; детальная разработка формы, какую должен принять такой реализм, заботит Лавджоя меньше, чем критика тех философов, чей реализм, с его точки зрения, не вдохновлен критическим духом.
Из других критических реалистов следует отметить Стронга 8, написавшего целую серию книг, которая началась в 1903 г. работой «Почему сознание имеет тело», а затем, отражая изменения его позиции в частных вопросах, завершилась книгой «Кредо для скептиков» (1936). Он видел свою главную цель в построении панпсихической онтологии: в его глазах «критический реализм» был одной из составных частей такой онтологии. По большей части обойденный вниманием, Стронг обратил в свою веру Дрейка, чья работа «Сознание и его место в природе» (1925) представляет собой самое ясное изложение их общих философских воззрений.
Стронг и Дрейк согласны с неореалистами, что имеется единый «материал», из которого все составлено, но они отрицают, что сам этот материал состоит из свойств. Они проводят четкое различие между материалом и структурой. Физическая наука, утверждают они, описывает порядок или структуру вещей; только о них, по-видимому, мы можем заключить на основе непосредственно воспринимаемых данных. Лишь в одном случае мы получаем знание о материале, отделенном от структуры, — когда наблюдаем за собственным сознанием, за тем, «как ощущаются вещи». (Это не знание психолога; психолога интересует «структура», т. е. мозг и нервная система.) Поскольку нам не известен никакой другой материал, то мы вполне обоснованно можем заключить, что из этого же материала составлены и материальные вещи. Стронг и Дрейк стремятся доказать, что ни с какой другой позиции мы не можем дать удовлетворительного объяснения отношению между сознанием и другими вещами и месту сознания в природе.
И Стронг, и Дрейк с удовлетворением называли себя выразителями «натурализма» или «материализма», поскольку для них сознание не находится вне естественного порядка. Изучаемое с позиции психолога, сознание представляет собой реакцию организма; рассмотренное интроспективно, оно имеет общий «материал» с объектами природы. Поэтому ни в том, ни в другом случае оно не вторгается в чуждую сферу, не выступает сверхъестественным центром в природном мире.
Совершенно другой вариант натуралистического критического реализма отстаивал Р. В. Селларс 9 в большой серии книг и статей. Наиболее значительной из них, видимо, является его «Философия физического реализма» (1932). Под «физическим реализмом» он имеет в виду учение, со-
==222
Глава 12
гласно которому «все существующее существует в пространстве и времени и является или физической системой, или тем, что в экзистенциальном отношении неотделимо от нее». Таким образом, он принимает теорию сознания, определяемую им как теория «того, что находится под шапкой»; сознание, утверждает он, не может «выйти за пределы» организма, поскольку оно существует, только будучи связанным с состояниями мозга. По этой причине любой вид наивного реализма несостоятелен: сознание не может выйти за пределы организма и установить прямой контакт с физическими объектами. В этом пункте сходятся натурализм и критический реализм Селларса.
По его мнению, ранее предложенные варианты натурализма потерпели неудачу из-за того, что в них не использовалась концепция уровней. Подобно Александеру, Селларс отстаивает теорию эмерджентной эволюции — с тем лишь отличием, что у него эволюционирует не пространствовремя, а та или иная конкретная физическая система. Так, согласно Селларсу, нам не следует полагать, что сознание и ценность «редуцируемы» к чему-то еще; теорию, по которой все является природным, необходимо с большой осторожностью отличать от теории, согласно которой существует только одна проявляющаяся во всем «природа». Натурализм Дьюи находит у Селларса не больше одобрения, чем натурализм Геккеля. По его мнению, Дьюи совершает ошибку, взяв за исходный пункт концепцию чисто человеческого «опыта», в то время как любой адекватный вариант натурализма должен быть «физикалистским», т. е. отправной точкой для него должен служить физический объект.
Таким образом, многие, хотя и не все, критические реалисты придерживались натуралистической онтологии. Среди тех, для кого критический реализм был определенным аспектом их натурализма, наиболее известным, безусловно, является Сантаяна, философ, имевший огромное значение для интеллектуальной жизни Соединенных Штатов. В Англии, напротив, его влияние было незначительным. Хотя он завоевал восхищение Бертрана Рассела и пользовался определенной известностью в литературных кругах, его претензии на роль сколько-нибудь заметного философа в Великобритании вполне можно было бы поставить под сомнение 10. Безусловно, если определять философию как «анализ» или «прояснение» повседневно используемых понятий, то Сантаяна только время от времени выступает философом. Вполне понятно, что его сопоставляют не с Муром и Мактаггартом, а с Шопенгауэром, которому он многим обязан, и с Ницше. Несмотря на широкий размах, с каким задуманы его произведения, он представляет собой мыслителя, известного своими aper(;us, а не долго вынашиваемыми философскими творениями. Его сила заключена в его способности вызвать просветляющее потрясение у отдельного читателя; но в какой момент происходит это просветление — зависит от «наклонности» ума читателя. Это обстоятельство, безусловно, представляет для историка немалую трудность, которая только усугубляется, когда из рассмотрения исключаются этика и эстетика, как это имеет место в настоящей работе. При изучении Сантаяны, так же как при изучении ранних платоновских диалогов, трудно установить, где кончается этика и начинается метафизика. Его интересует пре-
Критический реализм и американский натурализм____________
==223
жде всего человеческое сознание и человеческая культура; его метафизика утрачивает ясность по мере удаления от этого центрального вопроса. Нет ничего удивительного в том, что он написал широко читаемый роман «Последний пуританин» (1935).
Эти замечания особенно уместны в отношении наиболее важной книги, или серии книг, Сантаяны — «Жизнь разума» (1905—1906). Здесь метафизика почти низведена до уровня среды, окружающей конкретное исследование функционирующего сознания. Поразительной особенностью «Жизни разума» является то, что в ней совершенно серьезно обсуждается банальная вещь: по искреннему убеждению Сантаяны, человек представляет собой рациональное животное. Определенный вид жизни, а именно рациональная жизнь, полагает он, — это великий вклад человека в мир; впрочем, рациональную жизнь ведет не квазисверхъестественное существо, а животный организм. Так, Сантаяна предложил философам Соединенных Штатов третью альтернативу, когда, казалось, выбор лежал между «морализмом» Ройса и редукционистским материализмом Геккеля 11. Нужно признать: отчасти влияние Сантаяны объясняется тем, что его часто неправильно истолковывали. Для большинства его читателей, как он с неудовольствием признавал, «натурализм и гуманизм означали одно: никакого папизма, права человека, прагматизм, интернациональный социализм и космополитическая культура»12. Когда Сантаяна говорил, что какой-то человеческий институт не имеет на своей стороне Природу, его слова воспринимали как утверждение о том, что человеческие институты не имеют под собой ничего более существенного, чем мимолетная прихоть, хотя в действительности он осознавал важность традиции, вплоть до того, что был готов причислять себя к адептам католицизма, правда по-новому истолкованного. Нельзя чтить Человека, полагал он, понося его самые значительные и прочные творения — социальные институты. По существу, он был консерватором, хотя выводы из его учения были сделаны радикальные.
В «Жизни разума» и в статьях, сразу последовавших за этой книгой, метафизика Сантаяны была обрисована достаточно подробно, чтобы вызвать воодушевление у критических реалистов. Однако официальное оформление она получила лишь в 1923 г., когда Сантаяна опубликовал «Скептицизм и животную веру» (1923) в качестве пролога к четырем томам (1927—1940), составившим вместе «Царства бытия». Они неравноценны по значению. От книг, озаглавленных «Царство сущности» и «Царство материи», философ вправе требовать точности, подобающей рассматриваемому предмету. Но ее он не найдет: «и в царстве сущности, и в царстве материи, — признается Сантаяна, — я предлагаю лишь некоторые первые намеки». И эти намеки конечно же неясны.
В «Скептицизме и животной вере», самой читаемой из поздних работ Сантаяны, он, вслед за Расселом и Гуссерлем, подходит к метафизике с позиции метода Декартовых «Размышлений», призывая сомневаться во всем, в чем можно сомневаться, и тем самым получить в остатке достоверное. Но если Декарт полагал, что в итоге он достигнет экзистенциального высказывания «Я существую как. мыслящее существо», то Сантаяна, подобно Расселу и Гуссерлю, стремится показать, что строгое применение метода сомнения даст нам в итоге «данное» или «сущность», а не существующие вещи. То,
==224
Глава 12
что нечто «существует», т. е. имеет прошлое и будущее, вступает во множество внешних отношений с окружающими его другими вещами, всегда можно, полагает он, поставить под сомнение; нельзя сомневаться лишь в том, что мы воспринимаем определенную «сущность».
Это может напомнить нам Платона; но Платон, считает Сантаяна, рассматривал сущности в «моралистическом» духе, исключая из их числа все низкое и неприятное. Для Сантаяны, напротив, каждый возможный предикат представляет собой сущность. Ничто не подвергается изгнанию из царства сущности; грешник имеет равные права со святым, мечтатель — с ученым. Однако рациональное животное использует сущности как знаки или индексы лежащего вокруг него мира. Теории индексов Сантаяна научился у Пирса: Пирс преподал ему, как сущности могут быть указателями существующих вещей, не будучи их «изображениями» — не будучи бледными копиями реального мира.
Если спросить Сантаяну, как же мы можем перейти от сущности к существованию, от голого восприятия свойств — к вере в то, что существуют вещи, характеризуемые этими сущностями, то он, как мы уже видели, ответит, что эта вера возникает в ходе наших животных манипуляций с вещами. Мы едим и пьем, испытываем боль и удивление. Иными словами, с нами что-то происходит; и то, что мы при этом испытываем, служит нам ключом к царству материи, движения и изменения.
Сантаяна вполне готов признать, что, созерцая царство материи, мы никогда не сможем добраться до его сути, как это удалось нам при созерцании царства сущности 13. Но факт остается фактом — у нас есть знание о вещах; мы знаем вещь, полагает он, когда применяем к ней «подходящее» ей описание, т. е. выделяем некоторый аспект нашего обращения с нею в ходе нашей животной жизни. Эти описания могут принимать форму научных теорий, но они никогда, по мнению Сантаяны, не копируют материальные объекты. Мышление — это творческий, поэтический акт, а не зеркальное воспроизведение образа. Описания, служащие животному действенными «знаками», предупреждениями об окружающих его опасностях, являются «истинами» на данный случай. Мы вправе считать их «научно установленными» — с небольшой долей иронии, конечно.
Рациональный человек в описании Сантаяны противостоит окружающему его миру в спокойной и приличествующей ему позе — позе, усвоенной им благодаря участию в великих человеческих институтах. За пределами рациональности, полагает Сантаяна, обитает жизнь духа. Здесь большинство его поклонников отступают; они считают, что апостол натурализма изменил своей вере, и отказываются следовать за ним. Сантаяна отрицает, что в признании им духа есть что-то антинатуралистское. По его определению, натурализм — это воззрение, согласно которому только материальное способно действовать, а дух, утверждает он, не является силой. «Душа» — повседневное «я», описываемое психологией, — несомненно, может действовать; для Сантаяны это лучшее свидетельство ее материальности, а не духовности. Духовная жизнь — это не жизнь в действии; по существу Сантаяна возвращается к учению Шопенгауэра, считавшего, что,
______________Критический реализм и американский натурализм____________
==225
только освободившись от гнета воли, дух способен реализовать свои потенциальные возможности. Едва ли реакция против прагматического акцента на действии и энергии могла зайти дальше*.
Другим, более предсказуемым лидером американских натуралистических философов был Моррис Коэн 14, резко отличавшийся от Сантаяны своим темпераментом и интересами, но все же не относившийся с неприязнью ко многим его выводам. Подобно Сантаяне, он стремился сформулировать натурализм как подлинную онтологию в противовес натурализму Дьюи, названному им «антропоцентрическим», но в центре его интересов, так же как и у Сантаяны, все же находились социальные институты, в рамках которых люди проживают свои такие разные жизни 15.
Философские идеи Козна так никогда окончательно и не оформились в виде целостного труда. Его наиболее известная книга «Разум и природа» (1931) составлена из журнальных статей; та же манера композиции, со всеми ее недостатками, используется и в «Прологе к логике» (1944). «Разум и природа» имеет подзаголовок «Очерк о значении научного метода». Это прекрасно резюмирует понимание Коэном метафизического метода. Он начинает с рассмотрения научного метода — практики рациональных человеческих существ — и задается вопросом: что говорят успехи этого метода относительно общей природы мира? Однако вначале нужно описать сам метод. И сразу же Коэн бросается в атаку — его врагами выступают те, кто усматривает суть науки в «индукции», в получении общих выводов из частных случаев. С его точки зрения, развитие знания идет не от частного к всеобщему, а от неясного к определенному. «Мы сначала воспринимаем деревья, — пишет он, — а затем воспринимаем березы», т. е. сначала мы осознаем, что нечто имеет общее и неясное свойство быть деревом, а затем составляем некоторое понятие о том, какое именно это дерево.
Следовательно, утверждает Коэн, четкое различение отдельных вещей — это не отправная точка научного исследования, а его итог. Аналогичным образом неясное осознание общей связи между разными видами вещей служит исходным пунктом для открытия научных законов. При таком объяснении научные законы никоим образом не являются сокращениями для совокупностей данных опыта, как это иногда утверждал Милль; наоборот, они соотносят друг с другом понятия — понятия более точные, более пригодные для научных целей, чем те, с которых начинается опыт.
Такая теория науки, как и сантаяновская, содержит намек на платонизм, что может вызвать удивление, ибо натурализм и платонизм — странные компаньоны. Но сходство с Платоном здесь только внешнее; Коэн отвергает фундаментальный постулат платонизма — о четкой грани между ощущением и мышлением. По его мнению, Платон и эмпиристы совершали одну и ту же грубую ошибку. Они определяли опыт как пассивное «переживание» ощущений, противопоставляя ему «мышление», которое в их описании активно соотносит универсалии друг с другом.
Коэн надеется полностью разрушить это противопоставление частного и всеобщего, пассивного и активного, опыта и мышления. В опыте, утверждает он, мы сталкиваемся с вещами, демонстрирующими неизменные
Ср. оценку Джеймсом философии Сантаяны как «верха испорченности».
==226
Глава 12
формы поведения и регулярные способы перехода в другие вещи. Если это осознать, то раздвоение мира на область универсалий, или «сущностей», и область существующих вещей утрачивает всю свою правдоподобность.
Однако одно затруднение смущает его. На первый взгляд физика имеет дело с сущностями, которые, подобно абсолютно твердому телу, никогда не встречаются в опыте и никогда не могли бы быть нам даны. Не свидетельствует ли этот факт о том, что предметом науки является мир идеальных неприродных объектов? Однако, указывает Коэн, хотя в опыте мы никогда не имеем дела с абсолютно твердым телом, мы все же можем располагать тела по порядку в зависимости от их твердости; «выдуманные» научные законы, утверждает он в «Прологе к логике», описывают отношения между такого рода порядками и указывают пути их преобразования. «Идеальный случай» — это просто способ выражения общей природы рассматриваемого порядка.
Коэн применяет сходный метод анализа и к самым абстрактным на вид законам ~ законам логики и чистой математики, отождествляемым им вслед за Расселом. По его мнению, законы логики представляют собой «правила оперирования или преобразования, с помощью которых можно объединять всевозможные физические, психические, нейтральные объекты или их комплексы». Таким образом, и логика вписывается в рамки натуралистической теории, где она служит для указания тех способов, какими объекты можно объединять друг с другом или разводить порознь.
Итак, натурализм Коэна является логическим, а не биологическим; мы обязаны быть натуралистами, полагает он, если всерьез воспринимаем значение научного метода. Научный материализм, т. е. учение о том, что «все природные явления зависят от материальных условий», — это не шаткое обобщение опыта, но «требование упорядоченного мира, космоса, а не хаотичной фантасмагории». Натурализм подчеркивает взаимосвязанность вещей; это в особенности привлекательно для Коэна, и именно поэтому он так настойчиво стремится освободить натурализм от атомарно-сенсуалистской теории опыта, которая, как это ни странно, очень часто сопутствует ему. По существу, натурализм Коэна стоит ближе к «объективному идеализму» Кэрда, Бозанкета и Ройса, чем к воззрениям Локка или Юма.
Как мы уже видели, Коэн отказывается от многих общепринятых антитез, например от противопоставления мышления и опыта. Этот отказ получает закрепление в виде «принципа полярности»16. Вещь, считает он, никогда не демонстрирует один единственный образец поведения; внутри ее всегда действуют противоположные тенденции. Она действует и подвергается воздействию, живет и умирает, она реальна, не переставая быть идеальной, находится в покое и одновременно движется. Предложенная Коэном формулировка принципа полярности не является строгой; этот принцип одновременно служит для него и способом решения проблем, и методологическим принципом, и метафизикой. Принцип полярности прекрасно гармонирует с критической наклонностью его ума, позволяя ему одинаково резко критиковать эмпиризм и рационализм, смотря по тому, с какой стороны, как ему представляется, приближается опасность. Впрочем, подчеркиваемая Коэном полярность предлагает выход из традиционных тупиков в
Критический реализм и американский натурализм____________
==227
философии, являя собой проклятие и в то же время благословение всем философским семействам.
Итак, недавняя американская философия в самых разнообразных ее проявлениях была натуралистической. Совместный труд «Натурализм и человеческий дух» (ред. Е. Крикорьян, 1944), открывающийся статьей Дьюи, посвященной Коэну, и содержащий многочисленные ссылки на Сантаяну, сразу обнаруживает несходные интересы и многообразные потенциальные возможности американских натуралистических философов. Ряд его авторов, подобно С. П. Лампрехту и X. У. Шнейдеру, являются известными учеными; другие, подобно С. Хуку, главным образом интересуются социальной философией; Э. Идел отстаивает натуралистическую этику, И. Вайвэс — натуралистическую эстетику. Но какая метафизика объединяет их — сказать нелегко.
Этот вопрос поднимает У. Р. Деннес 17 в своем очерке «Категории натурализма». С его точки зрения, обычно натурализм пытался доказать, что существует единая субстанция, будь то материя, пространство-время или вещество сознания, и все в мире представляет собой ее конкретную модификацию. Однако современный натурализм — это не теория субстанции, а теория категорий; он предоставляет физику, биологу, исследователю морали и эстетики самим описывать изучаемую ими «материю», то конкретное вещество, с которым они имеют дело. Сторонник натурализма настаивает лишь на том, что каждый исследователь должен по-научному подходить к своей задаче; как гласит главный постулат современного натурализма в трактовке Деннеса, не существует «иного вида знания, помимо того, который обычно называют "научным"». Натуралистический метод является аналитическим; как и метод Коэна, он используется для изучения и прояснения базовых категорий научного исследования. Его основное назначение — терапия: найти лекарство от иллюзии, что существуют непреодолимые пропасти между различными областями знания. Если когда-нибудь эта иллюзия утратит свою силу, то философия без сожаления откланяется и оставит мир науке.
Среди тех, чей натурализм имел именно такую форму, как описывает Деннес, наиболее известным является Эрнст Нагель. Подобно Деннесу, он выбрал в качестве формы изложения своих мыслей очерк 18, а не книгу; именно этого и следует ожидать от философа, усматривающего свою задачу в критическом и аналитическом исследовании. Одна из главных его целей состоит в том, чтобы дать удовлетворительное, с точки зрения натурализма, объяснение природы логики: логика, судя по всему, не использует обычного научного метода наблюдения и эксперимента и поэтому представляет затруднение для тех, кто полагает, что только этим методом можно получить знание 19.
Нагель в соавторстве с Коэном написал очень известный учебник «Введение в логику и научный метод» (1934), но его не удовлетворяет учение Коэна, считавшего, что логика описывает наиболее общую структуру и наиболее общие отношения между объектами опыта. Такой взгляд на логику, утверждает он, не позволяет понять основополагающее логическое отношение — отношение несовместимости. Несовместимыми могут быть только утверждения, а не вещи; аналогичным образом логика позволяет
8*
==228