Geum.ru

Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых, она ограничивается вопросами эпистемологии, логики и метафизики

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   48
Глава?


точно, какое свойство мы в позитивном смысле утверждаем относительно X. Для Брэдли утверждение первично, а отрицание паразитирует на нем — эта тонкость составляет важное различие между идеалистической и Булевой логикой.


Рассмотрев суждение, Брэдли переходит к умозаключению. И вновь он жестко критикует традиционную логику. Он начинает с перечисления того, что, по его мнению, бесспорно относится к «умозаключениям» и что должна учитывать любая теория вывода. Его список включает ряд умозаключений об отношениях и некоторые другие виды выводов, которые традиционная логика не склонна была принимать в расчет. На основе этих примеров Брэдли отбрасывает как «бесплодный предрассудок» классическое учение о зависимости любого умозаключения от универсальной большей посылки. «Порожденная старым метафизическим заблуждением, вскормленная бездумным отбором примеров, поддерживаемая тупым консерватизмом логиков и неприступная из-за слабости своих соперниц, эта химера, — пишет он, — надолго пережила-свой век». Но как только эта «химера» разоблачена, господству силлогизма над всеми другими видами умозаключений приходит конец. Силлогизм — это только один из видов умозаключения.


Что же в таком случае представляет собой умозаключение? Вначале Брэдли полагал, что оно состоит в обнаружении отношения — это один из многих пунктов, в которых взгляды Джеймса и Брэдли сходятся4. Мы рассматриваем отношение А к В и В к С; затем мы образуем «идеальную группу», объединяющую А, В и С на основе некоего единого принципа. Например, мы замечаем, что А = £ и В = С; затем мы соединяем А, В и С в единое целое на основе количественного тождества. По ходу мы постигаем отношение между А и С. Согласно Брэдли, не существует образцов или правил, управляющих этим процессом. «Человек сам выявляет точки соединения внутри посылок; только он способен мыслить. Для этого ему нужно иметь навык к критическому исследованию, ибо не существует правил, указывающих, что нужно обнаружить». В лучшем случае логик может предложить лишь чрезвычайно общие принципы, утверждающие, например, что если А находится во временном отношении к В, а В — к С, то должно быть некоторое временное отношение, связывающее А и С. Но для того чтобы установить, что это за отношение, мы должны воспользоваться нашей способностью к синтезу.


Эту первоначальную трактовку умозаключения как «идеального синтеза, в результате которого вокруг некоторого центра умозаключения объединяются в одну структуру по меньшей мере два термина», Брэдли критически пересматривает во втором томе «Принципов логики». Он отмечает, что на первый взгляд эта формулировка не охватывает умозаключения, где нет никакого центра, т. е. нет среднего термина, связывающего крайние термины. Сюда прежде всего относятся непосредственные умозаключения, а также сложение и вычитание. Однако их принадлежность к умозаключениям может быть оспорена. Таким образом, Брэдли вновь оказывается перед необходимостью ответить на вопрос: в чем состоит умозаключение?


Делать выводы, утверждает он, значит мыслить. А мыслим мы тогда, когда начинаем осознавать, что Реальность должна быть такой, как о ней утверждает суждение, которое поэтому не просто констатирует фактическое


==125


положение дел. Рассуждение всегда принимает форму операции над данным, будучи «идеальным экспериментом над тем, что дано». С помощью этого «эксперимента» рассуждающий приходит к результату, затем им приписываемому своему исходному данному. Допустим, мы отталкиваемся от реальности, характеризуемой парой отношений нахождение А справа от В и нахождение В справа от С; оперируя над этим данным, мы достигаем синтеза — того «идеального целого», где эти отношения выступают в качестве элементов, а затем возвращаемся к Реальности, приписывая ей отношение С—В—А. Таким образом, сущность умозаключения состоит в обнаружении взаимосвязи между предикатами Реальности, а не в связывании двух терминов посредством третьего.


Однако описание умозаключения как «идеального эксперимента» предполагает, что оно полностью является нашим изобретением, поскольку сделанный нами вывод выступает результатом операции, сознательно выбранной нами для выполнения. Здесь мы, считает Брэдли, упускаем из виду необходимость, присущую умозаключению. Отдавая должное этой необходимости, мы должны подчеркнуть, что в подобном «идеальном эксперименте» данному следует предоставить, в известных пределах, возможность самостоятельного развития, ибо любой шаг в умозаключении, который является специфически «нашим» и выражает лишь наш личный интерес, перестает быть рассуждением. Таким образом, Брэдли вынужден переопределить умозаключение как «идеальное саморазвитие объекта», что он и делает в первом «Заключительном очерке». Теперь решающее значение имеет то, что влечет за собою сам «объект», а не то, что мы выводим из него. Согласно Брэдли, данное саморазвитие никогда не завершено — в этом пункте его логика подводит нас прямо к «негативной метафизике» «Видимости и реальности». До известной степени мы, конечные человеческие существа, неминуемо обречены на абстракции и искажения. Но эта метафизическая ограниченность не должна беспокоить логика. Подобно ученому, он имеет полное право воспринимать свой предмет изучения, как он того заслуживает, не задаваясь вопросом о том, может ли он быть удовлетворительным в предельном смысле.


Очевидно, что логика Брэдли сильно отличается от любой формальной логики, как традиционной, так и математической. «Принципы логики» выражают непримиримый протест против самой возможности формальной логики — логики, трактующей импликацию как соответствие общим схемам. Но и «психологическую» логику Милля Брэдли отвергает с не меньшей непреклонностью. В его глазах традиционная логика имеет по крайней мере то достоинство, что она признает реальность универсалий, в отличие от учения, которое Брэдли приписывает Миллю и согласно которому умозаключение возможно лишь благодаря ассоциации конкретных по своему характеру идей. Факты, на которых основана правдоподобность ассоцианизма, можно, согласно Брэдли, суммировать как «закон реинтеграции» — термин, позаимствованный им у Гамильтона, поскольку он «не нашел больше ничего, что можно было бы позаимствовать». Он формулирует этот закон следующим образом: «любой элемент имеет тенденцию воспроизводить те элементы, с которыми он составлял одно состояние сознания». Стало быть, для Брэдли ассоциация состоит в восстановлении психическим


==126


Глава 7


элементом той системы, чьей частью он является. (Изображение Тауэрского моста вызывает в нашей памяти Лондон, поскольку Лондон — та система, куда Тауэрский мост входит как составная часть.) «Говорить об ассоциации между конкретными психическими сущностями, — пишет он, — значит высказывать совершеннейшую чепуху. Прежде всего, эти конкретные сущности не имеют постоянства; их жизнь пролетает мимолетным мгновением... Не существует Аида, где они, как в мрачном изгнании, ждут, пока ассоциация возвестит их воскрешение и призовет к возвращению... Эта трогательная вера в широко распространенную легенду выбалтывается дряхлеющей психологией и получает деформированное выражение в метафизике одной консервативной догмы, но философия должна, отметив эту веру, со вздохом пройти мимо».


Стоит только отбросить ассоциацию идей, как ее понимал Милль, и вся ткань миллевской логики, полагает Брэдли, сразу расползется. Конечно, Миллю нужно отдать должное в том, что он указал на несовершенство силлогистической логики, но он ошибался, считая альтернативой силлогизму умозаключение от частных случаев. Заметив, что мы можем перейти к частному выводу после ознакомления на опыте с частными случаями, Милль, согласно Брэдли, ошибочно заключил, что здесь мы имеем дело с умозаключением от частных случаев. Утверждать, как это делает Милль, что на основе «это горело» и «то горело» мы должны сделать вывод, что и «какая-то другая вещь будет гореть», значит совершать явную ошибку. Если же вместо этого мы заключим, что и «эта сходная вещь будет гореть», то, возражает Брэдли, мы тем самым введем понятие сходства, т. е. универсалию, без которой Милль обещал обойтись.


В своей яркой критике миллевских индуктивных методов Брэдли идет тем же путем. Эти методы, утверждает он, предполагают, что наш опыт изначально содержит в себе общие связи между универсалиями, а не является, как считает Милль, опытом «совершенно частных» фактов. Если вслед за Миллем мы утверждаем, что имеем здесь дело с ситуациями, отличающимися только одним фактором, то тем самым, считает Брэдли, мы предполагаем, что эти ситуации имеют множество общих свойств, а потому не являются совершенно частными. Далее эти так называемые методы состоят в простом исключении того или иного свойства из числа искомых нами причин. Следовательно, на всем протяжении рассуждения мы имеем дело с универсалиями, а вовсе не занимаемся дедукцией от частного. Индуктивная логика, заключает Брэдли, потерпела крах.


«Логика» Брэдли представляет собой продукт лотцевского периода в его творчестве. На этом этапе он был склонен проводить более или менее резкое различие между мышлением как областью логики и «предельной реальностью» как областью метафизики. Поэтому его логика, особенно в первом томе «Принципов», в определенной степени независима от его метафизики Абсолюта. Этой логикой восхищались очень многие философы, даже если «Видимость и реальность» вызывала у них скуку и раздражение. Как мы уже видели, Бернард Бозанкет, говоря о гегелевской традиции в «Знании и реальности», укоряет Брэдли за этот отрыв мышления от реальности. Поэтому во многих дополнениях, сделанных Брэдли ко второму изданию «Принципов», чувствуется раскаяние, и он не единожды рекомендует своим


==127


читателям «Логику» Бозанкета как выражение «истинного взгляда». Стало быть, если мы хотим найти строго идеалистическую логику, лишенную проницательных чудачеств Брэдли, нам нужно обратиться к Бозанкету.


Его «Логика» (1888) имеет подзаголовок «Морфология знания». Это кратко передает ее содержание. «Логика» являет собой попытку описать на манер Гегеля и Лотце, хотя и в противовес лотцевской метафизике, стадии, через которые проходит мышление, — от простейшей формы суждения («это красное») до сложного дизъюнктивного суждения, служащего для выражения конкретных универсалий — универсалий, представленных систематичными взаимосвязями своих составных частей. Интересно отметить, что, в отличие от Брэдли, Бозанкет отзывается о Милле с искреннем восхищением. В этом проявляется не только общая склонность Бозанкета видеть в людях доброе (Реальность, к которой они обращены), в отличие от Брэдли, склонного видеть в них злое (кажущееся Явление, которым они довольствуются). И у Бозанкета были свои антипатии, хотя обычно он выражал их не в столь резкой форме, как Брэдли, и среди его антипатий не последнее место занимала формальная логика. «Реформа логики в нашей стране, — пишет Бозанкет, — начинается с Милля, чей гений указал ему, несмотря на все его философские огрехи, правильную позицию в отношении выродившихся представителей Аристотеля». Главным доводом в пользу Милля служит то, что для него логика — это прежде всего теория исследования. Но если Милль проводил различие между силлогистической логикой как логикой непротиворечивости и индуктивной логикой как логикой истины, то для Бозанкета логика может быть только логикой истины, хотя истину он сводит к некоторому виду системной непротиворечивости или когерентности. «Выродившимся представителям Аристотеля» не оставлено ни малейшей лазейки в виде «непротиворечивости», где они могли бы укрыться от гнева Бозанкета.


Вникать во все детали логики Бозанкета — кстати, он дал более краткое ее изложение в часто переиздававшейся работе «Основы логики» (1895) — было бы занятием малопродуктивным; по большей части она является переложением известной метафизики идеализма и имеет своим прямым источником Лотце и Брэдли. Однако есть несколько идей полуформального характера, которые выразил именно Бозанкет5.


В частности, Бозанкет подчеркивает категорическое основание гипотетических суждений в противовес трактовке «если.., то...», кратко набросанной Пирсом, а в более развернутом виде разработанной Расселом. Бозанкет идет очень далеко в своих выводах: «Гипотетическое утверждение — это противоречие в терминах, как, впрочем, и гипотетическое умозаключение. Взятый отдельно от какого-либо категорического значения, которое он может выявить, весь процесс «если.., то...» — это чистая выдумка». Он поясняет свой тезис следующим примером: «если осел является Платоном, то он великий философ». По его мнению, это предложение вовсе не выражает утверждения, ибо «пускает на ветер лежащую в основе реальность». Реальность такова, что осел является Платоном — подобное утверждение в глазах Бозанкета совершенно несогласованная система, а следовательно, и не реальность вообще. Любое осмысленное гипотетическое суждение, полагает он, — это утверждение о связи, действительно и категорическим образом


==128


Глава?


имеющей место в системе реальности. Например, суждение «если сердце останавливается, то тело умирает» утверждает связь в органических структурах между двумя «прилагательными» — останавливающимся сердцем и умирающим телом.


Отношение Бозанкета к гипотетическому суждению проясняет характер его возражений против формальной логики. Подлинно философскую логику, утверждает он, интересуют «условия логической устойчивости». Он согласен с Лотце в том, что задача логики — найти идеальное суждение, чьи элементы постигаются как необходимо увязанные в систему. Формальная же логика, наоборот, использует «термины» и «высказывания», как если бы они были отдельными сущностями, которые логик связывает по своему усмотрению. Например, Бозанкет критикует силлогизм на том основании, что он лишь внешним образом связывает посылки и заключение, больший, средний и меньший термины. Для Бозанкета вопрос не в том — воспользуемся 1<лассическим примером, — как Сократ связан со смертностью, а в том, можно ли надлежащим образом приписать Реальности определенный комплекс — сократо -человеческий вид смертности. Для силлогизма, с его акцентом на различии, этот вопрос нельзя ни поставить, ни решить.


Логика Бозанкета известна прежде всего своим тезисом о взаимности6. Наиболее ясная формулировка этого тезиса дана им в ходе анализа гипотетических суждений. Для Бозанкета типичным гипотетическим суждением является утверждение, что если А есть В, то А есть С. Так, если суждение А есть В с необходимостью влечет суждение А есть С, то это, обосновывает он, просто означает, что имеется некоторая система, в которой А, В и С сцеплены друг с другом. Поскольку сцепленность является симметричной, отсюда следует, что суждение А есть С также с необходимостью влечет суждение А есть В. Этот вывод, безусловно, идет вразрез с традиционным пониманием гипотетических суждений как необратимых, но он легко увязывается с когерентной теорией истины и с лотцевским предположением о том, что каждое суждение выражает тождество. Бозанкет признает, что суждение «если он утонул, то он мертв» не говорит, казалось бы, о взаимных связях. Не склонен он истолковывать его и просто как утверждение «если он мертв, то он мертв», хотя эта трактовка, кстати сказать, представляется ему весьма привлекательной. Он полагает, что можно сохранить различие в этом утверждении и вместе с тем выделить лежащее в его основе тождество, истолковав это утверждение как «если он утонул, то он мертв в результате удушения водой». Только благодаря такой трактовке, утверждает он, мы сможем соблюсти логическое требование когерентности. По существу, любые «приводимые основания» являются обратимыми, и «только из-за того, что в повседневной жизни мы нагружаем наши "основания" массой бесполезных вещей и путаем их с причинностью во времени, — пишет Бозанкет, — мы считаем гипотетические суждения необратимыми во времени»7.


Бозанкет упорно держался этой точки зрения. В своей последней логической работе «Импликация и линейное умозаключение» (1920) он утверждал, что сторонники дедуктивной и индуктивной логики совершают одну и ту же ошибку: и те и другие полагают, что умозаключение является «линейным» и имеет отношение к способу перехода от множества одних вы-


==129


оказываний к другому высказыванию. Эта общая ошибка, считает он, более важна, чем все их разногласия. Согласно Бозанкету, умозаключение надлежит понимать как осознание необходимости суждения — осознание того, что суждение является или этим, или ничем, а такое понимание возможно, если мы усматриваем его включенность в некоторую систему. Выводить заключения, с его точки зрения, — это видеть следствия суждения, но не в том простом смысле, когда мы отмечаем вытекающие из него какие-то другие суждения, а в более радикальном понимании: умозаключая, мы должны быть уверены, что, не будь это суждение истинным, система мышления, к которой оно принадлежит, Реальность, которую оно обозначает, оказались бы разрушенными. Подобная трактовка умозаключения резко противоречит тому, что говорили о нем такие авторы, как Рассел. Из нее вытекает, что любой метод исследования составляет предмет логики. Любой способ установления истинности суждения, каким бы неформальным он ни был, представляет собой логический прием и метод достижения устойчивости мышления.


Отнюдь не все идеалисты были согласны с тем, что логика должна быть антиформальной. Ройс, проявлявший глубокий интерес к математике, в этом вопросе занимал позицию, отличную от позиции Бозанкета и Брэдли8. Но это не означает, что он не был идеалистом. Его логику можно охарактеризовать как синтез идеалистической философии и математической логики, разрабатываемой Пирсом, оказавшим на Ройса немалое влияние, и Расселом9. В небольшой работе «Логика», которую Ройс написал для «Энциклопедии философских наук» (английский перевод 1913 г.) и в которой он продолжил исследование, начатое им в статье «Отношение логических принципов к основаниям геометрии», он определил логику как «науку о порядке». Этот порядок можно описать в формальных терминах или истолковать философски как необходимость мышления. Если мы рассматриваем его под первым углом зрения, мы следуем по стопам Пирса и Рассела; если же мы рассматриваем его под вторым углом зрения, то следуем по стопам Брэдли и Бозанкета. Ройс не видит причины, препятствующей ему соединить вместе эти два подхода. Таким образом, хотя по своей общей структуре логика Ройса была идеалистической, она стала одним из главных каналов, по которым математическая логика была передана младшему поколению американских логиков.


Между тем ряд логиков с одинаковой решительностью сражались на оба «фронта»: это были «инструменталисты». В Англии неортодоксальной позиции в отношении логики твердо держался Альфред Сиджуик, выпустивший серию книг, начинавшуюся работой «Ошибки: взгляд на логику с практической стороны» (1883). Согласно Сиджуику, логика — это прежде всего «наука избегать ошибок». Поэтому логик должен изучать, как совершаются ошибки — тема, обсуждаемая Сиджуиком обычно в очень беглой и извиняющейся манере. Общепринятые «логические правила» не обеспечивают, как это считал Милль, надежной защиты от ошибок, поскольку они не учитывают многозначность наших слов. Например, нельзя формальным способом установить, имеем ли мы в виду одно и то же, когда используем слово «модель» в посылках такого силлогизма, как «Все модели уравновешены; это — модель; следовательно, она уравновешена». Обычно, сетовал


5-


К оглавлению


==130


Глава 7


Сиджуик, логики пишут так, как если бы их отправной точкой были однозначные «высказывания», или «суждения», хотя на деле они начинают с предложений, интерпретация которых всегда грешит двусмысленностями, неопределенностями и неточностями. Для того, чтобы приносить хоть какую-нибудь пользу и не быть просто игрой, логика должна оставить, заключает Сиджуик, все попытки описать «формально корректные» отношения между высказываниями и заняться установлением того, что же действительно люди говорят и что же действительно они утверждают в том или ином конкретном случае.


Эта аргументация Сиджуика была воспринята и развита дальше Ф. К. С. Шиллером. В большой серии книг и статей он развернул решительную кампанию против самой возможности построения формальной логики, а в «Логике для употребления» (1929) попытался сформулировать «волюнтаристскую» альтернативу ей. Подобно идеалистам, Шиллер начинает с суждения. Но вслед за Дьюи он обвиняет Брэдли в том, что тот «низвел суждение до высказывания»; говоря иначе — проанализировал суждение, как если бы оно было чем-то совершенно безличным и существующим независимо от интересов и надежд того, кто его высказывает. Суждение, утверждает Шиллер, это всегда чье-то суждение, т. е. это всегда личный акт, выражающий конкретное намерение. Это намерение и образует значение суждения, определяемое, стало быть, тем, как суждение используется в некотором контексте. Из одних только употребляемых нами слов и знаков еще нельзя дедуцировать, что мы имеем в виду; необходимо учитывать, что мы намереваемся достичь с помощью этих слов и знаков. Так, например, если мы утверждаем, что «квадрат (square) является круглым», то формальный логик заклеймит это наше утверждение как самопротиворечивое. Несомненно, оно таковым и является, указывает Шиллер, если мы намереваемся этими словами описать геометрическую фигуру. Но если мы описываем какую-то площадь (square) в Лондоне, то наше утверждение может оказаться истинным. В других контекстах оно может выражать шутку или служить указанием того, что кто-то плохо нарисовал квадрат. Для установления значения нашего предложения логик должен изучить контекст, в котором оно было употреблено; формальные правила здесь бесполезны.


В равной мере, продолжает Шиллер, никакие формальные правила не могут нам сказать, что следует, а что не следует из некоторого конкретного суждения. Если логик хочет проанализировать структуру действительных выводов, он должен целиком отбросить концепцию «формальной корректности» или «логической истинности». В этом вопросе Шиллер идет дальше Сиджуика и вместе с формальной корректностью отбрасывает и формальную ошибочность. По его мнению, логик должен сосредоточить свое внимание на различии между истиной и ошибкой, а формальная логика только отвлекает его от поиска истины, устанавливая идеал чисто формальной «корректности» и «ошибочности». Истолкованная надлежащим образом, логика представляет собой — отметим степень совпадения здесь взглядов Шиллера и Бозанкета — теорию исследования, понимаемого как конкретная человеческая задача. Логика помогает людям понять, как они совершают ошибки, и оценить различные методы, используемые ими в поисках истины. Однако она не делает исследование «безошибочным». Шиллер не на-


==131


мерен отбросить силлогизм и тем самым возвратиться к картезианской «непосредственной интуиции» и миллевским индуктивным методам. «Никакая тщательность наблюдения, никакое мастерство проведения эксперимента, — пишет он, — не смогут оградить научные данные от непредвиденных возражений, выявленных новых обстоятельств, заранее неизвестных возможностей и ошибок». Согласно Шиллеру, самое большее, на что мы можем рассчитывать, — это постепенное приближение к тому моменту, когда вероятность нашей гипотезы получит подавляющий перевес.


Конечно, эта концепция логики как теории исследования была уже сформулирована Джоном Дьюи10 в его «Очерках по экспериментальной логике» (1916), а впоследствии детально проработана в книге «Логика: теория исследования» (1938). Как стремится показать Дьюи, все формальные различия возникают внутри «матрицы исследования» и потому имеют значение только как ингредиенты этой матрицы. Логические принципы не являются вечными истинами, установленными раз и навсегда, и не служат образцами, с которыми должно согласовываться любое исследование; напротив, они представляют собой принципы, которые наука открыла на определенной стадии своего развития, усмотрев в них составляющие ее собственных достижений. Стало быть, при разработке новых научных методов необходимо соответствующим образом модифицировать и логику.


Традиционная логика, утверждает Дьюи, связана с платоновской концепцией науки, где наука понимается как способ постижения отношений между сущностями. Силлогизм — это прием исследования, позволяющий подводить виды под родовые сущности. Однако современная наука устанавливает отношения не между сущностями, а между величинами, поэтому описываемые ею отношения нельзя проанализировать, считает Дьюи, в рамках формальной модели, пригодной только для родовидовых классификаций. Современная формальная логика, признает он, частично осознала этот недостаток традиционной логики; она добавила к привычному списку субъектно-предикатных суждений и силлогистических умозаключений суждения и умозаключения об отношениях. Но тем самым она, считает Дьюи, внесла не ясность, а еще большую путаницу, добавив новые формы туда, где нужно было радикально пересмотреть старые. Современные логики вырвали логические схемы из контекста исследования, охарактеризовав их как «чисто формальные»; но в действительности, считает Дьюи, нам нужна новая логика исследования, в которой резкое различие между формальным и содержательным было бы столь же неуместно, как и в греческой логике. Аристотелевская логика была удовлетворительным анализом «знания», как его понимали греки; новая логика должна стать столь же удовлетворительным анализом смысла, вкладываемого современной наукой в свои притязания на «знание».


Мы можем проиллюстрировать дьюиевский анализ формальных отношений на примере традиционных «логических отношений» контрарности, субконтрарности и противоречия. Согласно Дьюи, мы сталкиваемся с коитрарностью как отношением между суждениями все Х есть У и ни один Х не есть Y в ходе установления «границ» исследования. Сами по себе контрарные суждения «логически несовершенны», о чем неоспоримо свидетельст-


5*


==132