Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых, она ограничивается вопросами эпистемологии, логики и метафизики

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Книга представляет собой продолжение другой книги Пассмора «Сто лет философии», 2851.47kb.
• Гарсия Маркеса «Сто лет одиночества», 36.54kb.
• Общепринято, что любой объект попадает в одну из двух категорий: одни вещи являются, 400.27kb.
• Отчет по практике 5, 248.97kb.
• 1. Место философии в системе культуры, 242.79kb.
• Программа вступительного экзамена в аспирантуру по специальности 09. 00. 01 «Онтология, 188.78kb.
• С. Н. Труфанов "наука логики", 2350.97kb.
• 1. я благодарна бабушке за её теплоту, за то, что она растила, воспитывала меня. Она, 20.41kb.
• И. Г. Митченков Современное философское знание постоянно обращается к проблеме среды, 105.34kb.
• Св. Галлен, март 24, 1991 г. Джон Кюнзли фон Фиммелъсберг, 2749kb.

Глава 6


Равным образом мы не можем знать только смысл предложения, не зная его предметного значения, поскольку «знать» мы можем только то, что истинно.


Через все теоретические построения Фреге проходят два фундаментальных различия, одно из которых — рассмотренное нами различие между «смыслом» и «предметным значением». Вторым является резкое противопоставление «понятий» и «объектов», —мы его немного коснулись в нашем кратком изложении философии арифметики Фреге, но оно заслуживает более серьезного рассмотрения. Это противопоставление связано, на наш взгляд, с традиционным различением субъекта и предиката. «Понятие, — пишет Фреге, — предикативно. В то же время имя объекта, или имя собственное, совершенно не годится для использования в качестве грамматического сказуемого».


Подобная позиция сталкивается с очевидными трудностями, и то, как Фреге пытается их разрешить, любопытным образом определяет направление последующих дискуссий. Указанные трудности состоят в том, что субъект утверждения часто выглядит как имя понятия, а имена собственные выполняют, казалось бы, роль грамматических сказуемых. Как стремится доказать Фреге, подобные случаи представляют собой — воспользуемся выражением более позднего времени — «систематически ошибочные» утверждения.


Допустим, мы высказываем утверждение, что «Утренняя звезда есть Венера». Безусловно, это утверждение выглядит как аналогичное утверждению «Утренняя звезда есть планета», в котором «планета», без сомнения, является предикатным выражением*. Но логический анализ, в отличие от чисто грамматического, показывает, считает Фреге, что в первом утверждении связка «есть» выражает тождество, а не используется для предикации. Поэтому при правильном истолковании предложение «Утренняя звезда есть Венера» утверждает, что «выражения "Утренняя звезда" и "Венера" обозначают один и тот же объект». Таким образом, несмотря на внешнее сходство, «Венера» не используется здесь предикативно.


Аналогичным образом, считает Фреге, выражение «млекопитающие» в предложении «все млекопитающие теплокровны» не обозначает, как можно было бы предположить, понятие млекопитающее, поскольку это предложение утверждает лишь, что «все, что является млекопитающим, является и теплокровным», т. е. здесь определенные (непоименованные) объекты подводятся под два понятия: млекопитающее и теплокровное. Таким образом, выражение «млекопитающие» в этом предложении используется предикативно, а не является, несмотря на внешнее сходство, субъектом.


Более серьезная трудность возникает в случае предложений, говорящих на первый взгляд о понятиях, где «понятия описаны в терминах второпорядковых понятий». Мы все еще могли бы продолжать рассматривать предложение «все млекопитающие теплокровны» в качестве говорящего не о понятии млекопитающее, а об «объеме» этого понятия, т. е. о тех объек-


В работе «Понятие и объект» Фреге различает субъект, связку и предикат. Так, для него предикатом в предложении «Утренняя звезда есть планета» выступает «планета», а не «есть планета», как сказал бы Пирс. Но в других местах позиция Фреге кажется совпадающей с точкой зрения Пирса. Полное и детальное изложение философии Фреге должно было бы учесть подобные различия в его взглядах.


==117


тах, которые действительно можно описать как млекопитающих, — признавая определенный резон в возражении, что не понятие же является теплокровным. Но как в таком случае быть с предложением «понятие круглый квадрат пусто»? Здесь мы уже не можем утверждать, что это предложение говорит об определенном классе объектов — об объектах, обозначенных словосочетанием «круглые квадраты», ибо отрицание существования таких объектов составляет суть нашего предложения. Кроме того, в своей теории арифметики Фреге показал, что числа приписываются понятиям, а не объектам. При этом он взял на себя немалый труд обосновать, что сами числа — это объекты, а не понятия. Однако нужно было еще показать, каким образом в предложениях, где мы присваиваем числа понятиям, можно избежать трактовки понятия как объекта, для которого субъект нашего утверждения служит именем.


В этом месте доказательство Фреге крайне трудно для понимания. Он начинает с отрицания того, что выражение «понятие лошадь» является именем понятия. В таком предложении, как «понятие лошадь хорошо известно», субъектом, утверждает он, служит не имя понятия, а имя объекта. В пользу этого говорит и тот факт, утверждает Фреге, что выражение «понятие лошадь» употребляется с определенным артиклем, в то время как для выражения настоящих понятий используются слова и словосочетания, содержащие неопределенный артикль. Мы говорим о каком-то «млекопитающем», о каком-то «ките», о каком-то «человеке», если хотим выразить понятие; для обозначения объектов мы говорим об (определенной) «утренней звезде», об (определенной) «столице Австралии» и т. д.


Это ведет к тому парадоксальному выводу, что понятие лошадь не является понятием, в то время как город Берлин, безусловно, является городом, а вулкан Везувий — вулканом. Согласно Фреге, аналогия между ними ошибочна; на это указывает тот факт, что мы считаем нужным выделять курсивом или кавычками слово лошадь в выражении «понятие лошадь», но не испытываем подобной потребности в отношении слова «Берлин» в словосочетании «город Берлин». Для того чтобы говорить о понятиях, мы должны прежде «репрезентировать их с помощью объекта», что и достигается благодаря выражению «понятие X».


Логическое различие между «понятием X» и «X» (где «А» выражает понятие), по мнению Фреге, обнаруживается в их разном использовании в предложениях. Совершенно осмысленное предложение, в состав которого входит «Jt», утрачивает всякий смысл, когда вместо «X» в него подставляется «понятие X». Возьмем, к примеру, предложение «существует по крайней мере один корень квадратный из 4»; если мы заменим в нем выражение «корень квадратный из 4» на «понятие корень квадратный из 4», то, утверждает Фреге, получившееся предложение будет не истинным и не ложным, а бессмысленным. Общий вывод Фреге: если мы пытаемся использовать имя собственное, или имя «аргумента», предикативно, т. е. так, как подобает использовать только понятие, мы в результате получаем бессмысленное предложение.


Однако этот факт часто скрыт от нас, ибо в нашем несовершенном языке одно и то же выражение может обозначать и понятие, и объект. Каждый, кто стремится мыслить строго и не делать грубых философских оши-


==118


Глава 6


бок, должен приучить себя использовать кавычки или другие приемы, показывающие с абсолютной ясностью, когда он употребляет понятие (т. е. оперирует с ним предикативно), а когда говорит о понятии (т. е. репрезентирует его с помощью объекта). Это настойчивое требование Фреге составляет одну из наиболее заметных особенностей наследия, оставленного им современной философии.


Недавние дискуссии в «Mind» были отмечены серьезными разногласиями в вопросе о том, где следует ставить кавычки, и можно с уверенностью сказать, что немногие современные философы используют кавычки без опасений28.


Последователи Фреге чаще всего не были удовлетворены тем, как он провел различие между смыслом и предметным значением, и, в особенности, тем, как он применил это различие к предложениям. Не приняли они и предложенную им трактовку различия между понятиями и объектами. Но Фреге по меньшей мере сформулировал проблемы в той форме, в какой последующие философы сочли плодотворным их рассматривать. Заявляя, что именно язык сбивает нас с толку, и выдвигая идеал совершенного и надежного языка, в котором каждое выражение имело бы определенный и четко установленный смысл, Фреге более любого другого философа XIX в. предугадал основные проблемы позитивизма XX столетия и его многочисленных наследников29.


==119


00.htm - glava08

Глава 7. ОТДЕЛЬНЫЕ КРИТИКИ ФОРМАЛЬНОЙ ЛОГИКИ


Выражение «новая логика» постоянно встречается в философских дискуссиях начала века. Учитывая, как мало прошло времени после Буля и Де Моргана, естественно предположить, что оно относится прежде всего к их нововведениям. Но это бьмо бы большим заблуждением, поскольку в глазах «новых логиков» Буль и Де Морган лишь углубили известную ошибку, полагая, что логика описывает и демонстрирует формально корректные образцы выводов. По существу, «новая логика» была атакой на идею формальной корректности, не важно, под каким знаменем она велась — идеализма или прагматизма, обнаруживавших в этом вопросе, как, впрочем, и во многих других, заметное единство. С их точки зрения, любая формальная логика — традиционная или математическая — была невыносимо «абстрактной» и в силу своей «абстрактности» обреченной на обманчивые тривиальности. Подлинная логика, полагали они, логика, которая не искажает процессы мышления, навязывая им чуждые шаблоны, должна быть по своему методу и приоритетам философской, а не формальной.


Идея такой логики появилась в довольно эклектичной работе Мэнсела «Prolegomena Logica» (1851)*. Как и во всех остальных своих трудах, Мэнсел и здесь педантично следует Гамильтону, в частности опирается на описание процессов мышления, данное Гамильтоном в его примечаниях к изданию Рида. Но он обращается и к философам, особенно почитаемым его учителем, т. е. к Кузену и в еще большей степени к Канту.


Свою цель в «Prolegomena» Мэнсел видел в установлении границ логики — логики, которая была бы «не обременена никаким выдуманным богатством ложного утилитаризма и не покоилась в бесплодной земле обособленного и бессодержательного формализма». Если говорить менее образно, то Мэнсел, в противовес Миллю, утверждает, что методы, применяемые в эмпирическом научном исследовании, не имеют абсолютно никакого отношения к логике, а в противовес новым формалистам заявляет, что формальная логика, «как таковая, тривиальна и пуста».


Далее «Prolegomena» Мэнсела принимают очертания исследования природы понятия, суждения и умозаключения, образуя, в характерной для британской традиции манере, сплав логики, психологии и эпистемологии. Впрочем, в эту традицию, в силу интереса Мэнсела к континентальной философии, вносятся некоторые изменения. В частности, Мэнсел утвержда-


Следует отметить, что этой работой очень восхищался Буль. Как мы видели, Буля не устраивала ни одна логика, если она не завершалась в конечном счете описанием «законов мышления» и поэтому не была чисто формальной. Пирс, напротив, утверждал, что в «Prolegomena Logica» Мэнсела «логика достигла низшего предела». «Ей просто некуда, — писал он, — дальше деградировать».


К оглавлению


==120


Глава 7


ет — и здесь он явно выступает предтечей Брэдли и Бозанкета, — что единицей мышления является «суждение», а не простое представление. Мышление он определяет как «знание и суждение о вещах посредством понятий»; иными словами, мыслить — это не просто «иметь идею», а судить, подпадает ли нечто под определенное понятие.


Хотя Мэнсел, конечно, может претендовать на роль зачинателя движения к идеалистической логике в Англии XIX в., однако факт остается фактом: Брэдли и Бозанкет не так уж часто ссылались на него, относясь с явным пренебрежением к его приверженности презренному Гамильтону1. Источник своего вдохновения они находили в Германии, причем не только в лице Канта и Гегеля, но и в лице Гербарта, Лотце, Зигварта и Ибервега2. Бозанкет, по существу, лишь адаптировал немецкую логику к Англии; Брэдли3 же, как всегда, был менее ортодоксален.


Логика, считает он, начинается с суждения. Поскольку этим заявлением он разрывал с британской традицией, для которой надлежащей точкой отсчета всегда была идея, он счел необходимым рассмотреть в «Принципах логики» (1883) в качестве первого основного вопроса то, как суждение и идея связаны между собой. Он определяет суждение как «акт, соотносящий идеальное содержание (осознаваемое как таковое) с реальностью вне этого акта». В этом случае отправной точкой для логики служит не идея, понимаемая как нечто «в моем сознании» или как «идеальное содержание», а идея, трактуемая как то, что имеет значение и указывает на реальность. Отсутствие ясности в этом вопросе было, по его мнению, главной причиной слабости британской логики, поскольку оно неизбежно вело к смешению логики и психологии. Однако со временем Брэдли счел, что его трактовка суждения в «Принципах» не слишком далеко отошла от локковской традиции. Не признавая идею отправной точкой логики, он все еще рассуждал так, как если бы идею можно было воспринимать как нечто законченное в себе. Согласно его более зрелой позиции, представленной в «Очерках об истине и реальности», идеи никогда не «текут» и никогда не являются законченными в себе, но всегда появляются в некоторой связи с Реальностью, которую они характеризуют, будучи квалифицирующим элементом суждения. Это означает, что идея существует только как значение, и наименьшее, что мы можем помыслить, — это суждение, где идея уже соотнесена с Реальностью.


Таким образом, Брэдли отказывается от традиционного воззрения, согласно которому суждение состоит в увязывании одной идеи (предиката) с другой идеей (субъектом). Прежде всего, утверждает он, в суждении имеется только одно «идеальное содержание» — то единственное содержание, которое мы, высказывая суждение, считаем реальным. Согласно традиционному взгляду, когда мы утверждаем, что «волк съел ягненка», мы сначала берем идею «волк», затем — идею «ягненок» и образуем из этих двух идей суждение, связывающее их вместе. Но почему, спрашивает Брэдли, мы должны принимать волка за «одну» идею? Совершенно очевидно, что волк сложен, как сложна и вся ситуация «волк съел ягненка». Если мы имеем в виду под «одной» идеей нечто, не содержащее сложности, то такой вещи, утверждает Брэдли, просто-напросто не существует; но раз мы признали,


==121


что идеи могут быть сложными, у нас нет никаких оснований отрицать, что суждение «волк съел ягненка» само является отдельной идеей. «Любое содержание, — заключает он, — воспринимаемое сознанием как целое, каким бы большим или маленьким, простым или сложным оно ни было, представляет собой одну идею, где все его многообразные отношения схвачены в единстве».


Более того, отмечает Брэдли, представление о связывании в каждом суждении двух идей — субъекта и предиката — не согласуется с такими суждениями, как «В следует из As>, «А и В равны», «существует морской змей», «здесь ничего нет», в которых выделение какой-то конкретной части в качестве субъекта было бы довольно произвольным делом. По мнению Брэдли, эти примеры со всей ясностью показывают, что суждение представляет собой единую сущность, а не совокупность связанных терминов или «идей». Одним словом, Брэдли относится к традиционному анализу суждения по меньшей мере столь же критично, как и сторонники «символической логики».


Различие состоит лишь в том, что Брэдли не имеет ни малейшего желания заменять старые пропозициональные формы новыми — такими, например, как уравнения Джевонса. Брэдли стремится показать, что если всерьез воспринимать анализ Джевонса, то мы вынуждены, например, трактовать суждение «все негры суть люди» как утверждающее негроидные люди = негроидные люди. В результате мы выжали все содержание из суждения и свели его к пустой оболочке: «суждение выхолащивается и в конечном счете исчезает».


Брэдли согласен, что и в традиционном анализе, и в анализе с помощью уравнений, несомненно, присутствует элемент истины. Традиционный подход подчеркивает, что каждое суждение заключает в себе различие, а алгебраический — указывает, что в основе этого различия лежит тождество. Но тождество суждения, как стремится показать Брэдли, выражается не отношением между его «терминами»; оно состоит в том, что суждение соотносит идеальное содержание с единой системой Реальности. Например, суждение «все негры суть люди» утверждает, что Реальность такова, что негры суть люди; оно образует единство, приписывая предикат единой Реальности, хотя сам этот предикат содержит в себе различие. Никакая другая трактовка суждения, по мнению Брэдли, не может совместить его единство и различие. Отсюда прямо следует, что формальные различия между, суждениями поверхностны и несущественны; в конечном счете все суждения имеют одну и ту же форму — они говорят об идеальном содержании Реальности.


Эта точка зрения наталкивается на очевидное возражение, высказанное еще Гербартом в его «Введении в философию» (1813). Согласно Гербарту, многие наши суждения говорят не о реальностях, а о возможностях или даже невозможностях. Совершенно очевидно, что суждение «четырехугольный круг невозможен» говорит не о реальном четырехугольном круге. В ответ Брэдли указывает, что это суждение было неправильно выражено, поэтому нас вводит в заблуждение его словесное оформление. Переформулируйте его как природа пространства исключает соединение круглого и квад-


==122


Глава?


ратного — и кажущаяся ссылка на несуществующие объекты полностью исчезнет; между тем мы сказали все, что могло бы подразумевать исходное утверждение. Таким образом, Брэдли, подобно Фреге, подчеркивает, что грамматическая структура предложения может быть обманчивым ориентиром при выявлении его логической формы.


Другие вопросы, поднимаемые Гербартом, представляются Брэдли куда более серьезными. Так, Брэдли должен отразить доводы Гербарта, якобы доказывающие гипотетический характер суждений: хотя по внешнему виду суждения являются категорическими, т. е. утверждающими что-то о Реальности, их категорический характер всего лишь иллюзия. Согласно Гербарту, идеи по своему характеру являются общими; следовательно, связывать идеи в суждении — это связывать две общие или универсальные сущности. Например, утверждать, что «все киты суть млекопитающие», значит высказывать суждение, что все относящееся к виду китов есть относящееся к виду млекопитающих. Это суждение не отсылает ни к каким конкретным млекопитающим и ни к каким конкретным китам, а если и отсылает, то гипотетически. Факты же, напротив, конкретны. Следовательно, заключает Гербарт, существует разрыв между суждением и реальностью. Суждение, при условии, что оно истинно, содержит лишь гипотетическое утверждение о том, что если что-то считается относящимся к виду китов, то его также необходимо считать относящимся к виду млекопитающих; факт же, наоборот, представляет собой действительную, а не гипотетическую связь между отдельными существованиями.


Доказательство Гербарта начинается с допущения, что суждение связывает идеи; если принять его, считает Брэдли, то доказательство имеет неопровержимый характер. Несомненно, эмпирист попытался бы возразить на данное утверждение, указав, как это иногда делает Милль, что хотя универсальное суждение действительно имеет только опосредованное отношение к реальности, в случае единичного суждения это не так; например, суждение «я испытываю зубную боль» есть прямая запись конкретного факта, в то время как суждение «все киты суть млекопитающие» говорит лишь о связи между универсалиями. Брэдли отвергает это противопоставление единичных и общих суждений на том основании, что и слово «я», и словосочетание «зубная боль» выражают общие идеи. Единичное суждение «я испытываю зубную боль» означает, что все считающееся существом того вида, каким являюсь я, необходимо считать испытывающим зубную боль. Согласно Брэдли, нельзя избежать этого общего характера суждения, даже заменив «я» на имя собственное, например «Джонс». Брэдли не принимает точку зрения Милля, считавшего, что имена собственные «не имеют коннотации». Если мы хотим избежать вывода Лотце о том, что такого рода предложения просто выражают тождество испытывающий зубную боль Джонс есть испытывающий зубную боль Джонс, мы должны признать, что «Джонс» в предложении «Джоне испытывает зубную боль» имеет значение, выходящее за рамки этого конкретного события. «Джонс» обозначает нечто, имеющее устойчивые признаки и идентифицируемое в течение некоторого периода, и эти устойчивые признаки образуют его коннотацию. Аналогичным образом Брэдли утверждает, подобно Платону в «Софисте*, что, не


==123


будь значение выражений «здесь» и «теперь» общим, эти выражения вообще были бы бессмысленными.


Итак, если универсальное суждение несовершенно в силу своей нереальности, то и единичное суждение должно разделить с ним этот недостаток. Более того, считает Брэдли, какую бы элементарную форму ни имело единичное суждение, оно искажает и никогда точно не передает, как полагают эмпиристы, положение дел. Например, мы говорим «вот волк». Такое суждение является «пустой абстракцией» по сравнению с тем, что мы действительно наблюдаем. Когда мы описываем видимое нами как «волк», а не как «животное, скалящее зубы», мы совершенно произвольно выделяем один аспект находящейся перед нами целостной реальности. Считать такое суждение «всей истиной» — значит, согласно Брэдли, искажать реальность. Мы можем «спасти» подобные суждения, только истолковав их как утверждения об общей связи между такими-то чертами окружающей обстановки и существованием волка. В этом случае мы больше не создаем абстракций, мы помещаем волка в ту конкретную систему, в которой воспринимаем его. Таким образом, мы не можем «спасти» реальность наших суждений, заявляя на манер эмпиристов, что, хотя универсальное суждение не имеет прямого отношения к реальности, единичное суждение протоколирует сами факты. Если мы хотим парировать возражение Гербарта, нам нужны более радикальные меры. «Реальность» наших суждений можно сохранить, не устает подчеркивать Брэдли, только отбросив два положения традиционной теории суждения, а именно что суждение связывает идеи и что его подлинным субъектом является то, что внешне выглядит таковым. Если бы суждение все Х есть Y говорило об X, оно могло бы быть только гипотетическим утверждением если нечто есть X, то оно есть Y, и тогда, открыто признает Брэдли, аргумент Гербарта невозможно было бы опровергнуть. Но если это суждение утверждает, что Реальность, которой приписывается X, также обладает приписываемым ей Y, если его подлинным субъектом является сама Реальность, каковая явным образом не упоминается, но образует конечное основание нашего утверждения, то категорическая природа этого суждения сохранена.


Между тем Брэдли вынужден парировать возражение и с противоположной стороны: хотя суждение все Х есть У гипотетически утверждает Г в отношении X, оно в то же время категорически отрицает, что Х есть не-Y, поэтому мы можем усмотреть основание для его категорического значения в нем самом, как предложении об X, не обращаясь к «Реальности». Например, Венн в своей «Символической логике» заявлял, что «в отношении того, что это [общеутвердительное] суждение утверждает, оно может быть только условным, но с точки зрения того, что оно отрицает, его можно считать абсолютным». Брэдли, наоборот, стремится доказать, что отрицательное суждение никогда не бывает абсолютным, что оно всегда опирается на неформулируемые основания. В его трактовке утверждать, что Х не есть Y, значит считать, что Х имеет некоторое свойство, препятствующее ему быть Y, хотя мы (обычно) не знаем, что представляет собой это свойство. Стало быть, говоря, что Х не есть Y, мы знаем, что мы отрицаем, поскольку противоречащее суждение Х есть Y четко это показывает, но мы не знаем


==124