Geum.ru

©Олжас Жанайдаров, 2004-2007 гг., 2010 г

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7

Глава 8



*


Моя первая девушка очень любила болтать по телефону. Обычно она звонила по вечерам, сразу после ужина. Глядя в окно, я выслушивал ее рассказы о том, куда она днем ходила, что купила, о чем думала, над чем смеялась. У нее всегда была наготове смешная история, случившаяся в классе, на улице, в магазине. А вот в школе она к себе не подпускала. Завидев меня на перемене, она осторожно улыбалась и продолжала разговаривать с одноклассницами. Моя первая девушка не хотела обниматься, держаться за руки и целоваться там, где, по ее мнению, следовало только учиться.

Она не могла жить без общения. Приходя к ней, я неизменно заставал ее с телефонной трубкой в руке. Кивком она просила подождать. Я усаживался на небольшой тюфяк напротив зеркала в коридоре и терпеливо ждал. С трубкой у уха моя девушка ходила по длинному коридору, из комнаты в комнату, и я слышал ее смех, обрывки фраз и даже заинтересованное молчание. Встретившись со мной взглядом, она подмигивала мне.


*


Это случилось на первом курсе, ранней весной. Как-то я пригласил к себе домой Вадима. Мы молча шли по Пятницкой улице, мимо проносились автомобили, с крыш зданий свешивались похожие на белые леденцы сосульки.

– Бога нет. И не было, – неожиданно сказал Вадим.

Мы стояли перед светофором.

– И не будет? – спросил я.

Вадим усмехнулся. Мы перешли дорогу, справа от нас показался вход в метро.

– Ты как-то рассказывал, что собираешь этикетки от пивных бутылок… – сказал Вадим.

– Я не отношусь к этому слишком уж серьезно.

– Сколько уже собрал?

– Больше ста.

– Неплохо.

Мы зашли в метро, прошли через турникеты. Встав на эскалатор, глядели на людей, глядевших на нас. Вадим спросил:

– Покажешь мне свою коллекцию?

Я кивнул.


Вадим ни разу не был у меня в гостях. К себе он тоже не приглашал, хотя жил один. После полугодичного общения я почти ничего не знал о нем. Как и со всеми остальными, Вадим сохранял со мной психологическую дистанцию.

Когда мы приехали, я проводил его в свою комнату и отправился на кухню ставить чайник. Спустя десять минут вернулся с двумя чашками чая и пачкой печенья. Вадим стоял ко мне спиной и глядел в окно. Когда я вошел, он не сразу повернулся.

– Красивый вид, – сказал он. – Любишь смотреть в окно?

– Да.

Вадим взял чашку и сделал глоток. Показал на аквариум, стоявший в углу:

– Почему рыбы?

– Не знаю. Просто нравятся.

– Других домашних животных не пробовал заводить?

Я пожал плечами:

– У сестры был в детстве попугай. Потом он умер. Но я был маленький – ничего не помню.

Вадим подошел к аквариуму, постучал пальцем по стеклу. Тронул бокс для музыкальных и игровых дисков, стоявший рядом на столе. Затем взял в руки механический будильник.

– Те самые часы, которые вечно тебя подводят? – спросил он.

– Да.

– На твоем месте я бы их давно разбил.

Вадим положил часы обратно, облокотился на стол и стал рассматривать то, что находилось под стеклом. Туда я обычно складывал разный бумажный хлам. Фотографии, календарики, расписания, квитанции, открытки, использованные билеты в кино, бесплатные приглашения. Наглядный архив моей деловой и культурной жизни.

Вадим достал из-под стекла один билет. Несколько недель назад я ходил в кино со своей второй девушкой, той самой молчаливой подругой. Это был последний раз, когда мы ходили куда-то вместе; вскоре мы расстались.

– Почему не выбрасываешь? Зачем копишь мусор? – спросил он.

– Не знаю. Как-то не выбрасывается.

– Любишь оглядываться назад… – задумчиво сказал Вадим.

Я вдруг ясно представил себе письменный стол Вадима. Наверняка, у него был идеально чистый стол. Как его телефонная книжка в мобильном телефоне.

– А где же пивные этикетки? – спросил он.

Я выдвинул ящик стола. В воздухе почувствовался легкий запах пива.

– Тут – наши этикетки, тут – немецкие и чешские. А здесь – все остальные, – показывал я.

Вадим взял несколько этикеток.

– Такое добро надо хранить в более подходящем месте. Не пробовал найти этикеткам достойное применение? – спросил Вадим.

– Когда надоест собирать, куплю большой альбом. И вклею всё туда.

На стене поверх ковра висела гитара, две картины-копии Моне и Дега, мой детский рисунок и грамота за второе место по настольному теннису в летнем лагере.

– Давно играешь? – Вадим показал на гитару.

– С 14 лет. Правда, давно не играл. Надоело.

Вадим перевел взгляд на картины.

– «Сирень на солнце», «Танцовщицы», – определил Вадим. – Нравится импрессионизм?

– Не мне. Одной знакомой. Ей, вообще, Франция нравится. А эти картины она подарила на день рожденья.

– А спортивная грамота? Хорошо играешь в пинг-понг?

– Плаваю лучше.

– Да, помню. Ты в бассейн ходишь. А что еще из спорта нравится? – спросил Вадим.

– Большой теннис, велосипед. И, наверно, бег на длинные дистанции.

– А футбол-хоккей, баскетбол?

– Не очень.

Вадим посмотрел на мой детский рисунок. Это был обычный пейзаж: лес, извилина речки, поле, дорога, уходящая вдаль.

– Красиво, – сказал он. – Где это?

– Подмосковье. Как раз там находился лагерь. В детстве любил рисовать. В лагере только и делал, что бумагу марал.

– А потом надоело?

Я пожал плечами:

– Просто вырос, наверно.

Вадим спросил:

– А есть еще?

Я прошел к книжному шкафу, достал большую папку. Сдув с поверхности пыль, протянул ее Вадиму. Один за другим он просмотрел все мои сохранившиеся рисунки, около двадцати штук.

– Сплошные пейзажи… А портреты есть?

– Не сохранились. Как-то сестру рисовал. Одну девочку из лагеря. А вообще, пейзажи у меня получаются лучше.

– Понятно. Я так и думал.

Вадим подошел к книжному шкафу. На полках плотными рядами были выставлены мои книги – часть из них перекочевала ко мне из родительской библиотеки, а часть приобрел я сам. Все издания были подобраны по собственному вкусу – глядя на полки, можно было понять, какого рода литература мне нравится.

На мою библиотеку Вадим глядел с неподдельным интересом. Затем протянул руку, чтобы познакомиться с книгами поближе. Выбирал он наугад и с непонятной целью: брал книгу, осматривал со всех сторон и ставил обратно. Я вопросительно посмотрел на Вадима. Он взглянул на меня:

– Ты не любишь оставлять ценники на обложке. Ни на одной книге я магазинной наклейки не заметил.

Я задумался и сказал:

– Да, не люблю. Сдираю, как только покупаю. Они мне почему-то мешают.

Помолчав, я добавил:

– С ценниками книги выглядят чужими.

– Правильно, – кивнул Вадим, словно я подтвердил его догадку.

Он повернулся к столу и оглядел, будто что-то ища. Спросил:

– А твоя девушка? Где фотография? – Вадим пару раз видел меня с моей молчаливой подругой.

– Не люблю выставлять личные фотки. А вообще, я с ней расстался. Неделю назад.

– Ясно. Скучно стало?

Я неопределенно мотнул головой. Вадим, как всегда, оказался прав.

Некоторое время он смотрел в окно. К печенью он так и не притронулся.

– Когда ты смотришь в окно, то вспоминаешь детство. Да? – спросил Вадим.

– Наверное. Да.

Он повернулся ко мне. Его чашка была пустой.

– Знаешь, что ты на самом деле коллекционируешь? Прошлое. – Вадим смотрел в чашку. – Твой взгляд обращен назад. Под стеклом твоего стола – пыль прошлых событий. Сеансы, концерты, дела. Но ни одной материализованной мысли о грядущем. Как будто будущего не существует. У тебя даже настольный календарь открыт на странице месячной давности. 19 февраля. Ты этого не замечаешь?

Я не ответил. Вадим продолжил:

– У тебя интересная комната. Она о многом говорит. Вещи, детали, убранство. – Он помолчал. – Из всей домашней живности, которую себе можно завести, ты выбрал рыб. Таких же молчаливых, как ты сам. Не требующих особого внимания – в отличие от кошек и собак. Живущих своей жизнью. За рыбами можно наблюдать сквозь стекло аквариума, но их невозможно понять. К ним невозможно прикоснуться. Никогда не задумывался об этом?

Я покачал головой. Вадим поставил чашку на стол. Потом сказал:

– Ты хорошо рисуешь, но тебе не даются портреты. Точнее – они тебе неинтересны. Да, сплошные пейзажи. Мир людей – далекий для тебя мир. Ты стремишься остаться наедине с собой. Или с природой. Тебе никто не нужен. В этом мире вообще никто никому не нужен. Запомни это.

Вадим вновь повернулся к окну.

– Даже в спорте ты привык к одиночеству. Тебе чужды командные виды – футбол, хоккей. Ты одинокий бегун на длинную дистанцию. Пловец-стайер. Теннисист. – Он сложил руки на груди. – Ты привык беречь свой внутренний мир и свое личное пространство. Сдираешь наклейки со своих книг. Не держишь фотографий близких людей. И коллекцию пивных этикеток хранишь в столе.

Он взглянул на меня и сказал:

– Есть такая буддистская притча… Как-то к одному гуру пришел человек и сказал, что желает у него учиться. Монах принял его в своей келье и провел с ним небольшую беседу. Потом посадил гостя пить чай. Взяв чайник, стал наливать ему чай в пиалу. Пиала переполнилась, а гуру все лил, лил, лил... А потом сказал гостю, что тот не годится ему в ученики. Ибо полон. А полную чашку невозможно наполнить.

Я задумался.

– Да, полная чашка… – Вадим помолчал. – Чай, кстати, у тебя вкусный.

– Спасибо.

Он посмотрел на часы.

– Почти четыре. Детское время. Может, сходим в кино? – предложил Вадим.


*


Когда Аня приехала летом в Москву, мы тоже ходили с ней в кино. Идти в кино мы не собирались – просто так получилось. Совершенно случайно.

Это была наша вторая встреча. Самая долгая встреча в том году – Аня пробыла в Москве три дня.


Глава 9


*


Мы встретились в метро, в центре зала. Аня приехала в Москву рано утром и остановилась у своей знакомой, живущей за городом. Я предлагал остановиться у меня, тем более родители тогда уехали. Но Аня решила иначе. Я почему-то знал, что она откажется. Она была и далека, и близка.

Перед той встречей меня посетили противоречивые чувства. Я знал Аню уже четыре месяца, пусть только в письмах, но на меня вдруг напала невыносимая хандра. Мой первоначальный интерес к этой девушке куда-то пропал. Нашу встречу в Питере я вспоминал с теплотой, но Аня была все еще чужой для меня. Другим человеком.

В какой-то момент мне почудилось, что я ошибся, что решение завязать новые отношения было напрасным. Мне же ничего не нужно. Мне не нужен никто. Диагноз Вадима, поставленный год назад, вновь разбередил душу.

Возможно, Аня почувствовала это. После встречи в Питере наша переписка не перестала быть значимой, хотя писали мы теперь друг другу реже, чем поначалу. Но в последних письмах она была уже не столь откровенна и открыта. Мы не знали, что делать дальше. Как будто подошли к реке с намерением переправиться на другой берег – а там ни плота, ни парома. И мы стояли у воды, ни на что не решаясь…


Аня подошла вовремя. Она выглядела почти так же, как тогда, в Питере. Лишь прическа стала чуть короче. Я вспомнил: в последнем письме она писала, что постриглась. «Лето. Очень жарко» – объясняла она.

Мы поднимались по эскалатору. Аня стояла лицом ко мне и поглядывала на рекламные щиты.

– В Питере встречи назначают у выхода с эскалатора. А у вас – в центре зала. – Аня положила руку на поручень. – Непривычно.

Я улыбнулся и вспомнил про свой подарок. У Ани неделю назад был день рожденья.

Я достал из сумки мягкую игрушку – рыжего кота. Протянул Ане:

– С днем рожденья.

Она взяла кота с застенчивой улыбкой. На левой щеке на миг возник румянец. Ей было приятно, я это видел.

– Спасибо. – И еще раз повторила. – Спасибо.

Открыв сумочку, Аня положила туда кота. А я вспомнил нашу встречу в Питере. Мы сошли с эскалатора, и я спросил:

– Ты всегда носишь с собой в сумочке мягкие игрушки?

– Привычка. С детства. Когда ходила в школу, в ранце у меня всегда валялась какая-нибудь игрушка.

– Суеверие?

– Не знаю. Не думаю. Просто… – Она недоговорила. – Не сочти меня инфантильной.

Мы вышли к Павелецкой площади, перешли через трамвайные пути и направились вдоль Садового кольца.

Аня достала из сумочки солнцезащитные очки. Те самые, что были на фотографии.

– А я на вторую работу устроилась. Хочу на отпуск заработать. В августе, наверно, на юг поеду с подругой. Не могу без моря.

Аня работала в бухгалтерии книжного магазина. Теперь она устроилась туда же продавцом-консультантом на полставки.

– Интересно?

– Не очень. Большие скопления народа меня утомляют. Ты же знаешь – я люблю тишину.

Воздух пропитался полуднем. У двери учреждения, щурясь на солнце и зевая, скучал охранник. Аня сняла курточку и понесла ее в руках.

– Еще скучновато, конечно. О чем у нас на работе говорят? Тряпки, косметика, диета, парни. Чувствую себя белой вороной.

Она поправила спадающую прядь волос. А я все не мог придумать подходящую тему для разговора. В какой-то момент я даже пожалел, что мы встретились сегодня. Я был во власти непонятной меланхолии.

Свернув на Пятницкую улицу, мы увидели белый свадебный лимузин. Жених под смех гостей безуспешно пытался открыть бутылку шампанского. Невеста смеялась громче всех.

– А я на прошлой неделе был у друга на свадьбе, – сказал я.

– А кто твой друг? – спросила Аня.

– Сергей. Из института. Пару недель назад как раз диплом получил. Хороший парень. И девушка хорошая. Я тебе про них рассказывал. Это им мы в Питере купили картину. Встречаются еще со школы. Идеальная пара.

– Никогда не видела таких пар…

– Они – как две половинки. Но это действительно редкость.

– А ты веришь в идеальные отношения? В идеальную любовь?

– Мне бы поверить хотя бы в обычную, – сказал я. – А ты?

– Любовь может быть вечной. Но не идеальной.

И добавила:

– Но любовь в жизни обязательно быть должна. Пусть не идеальная и не вечная.

– Ты не можешь себе представить жизнь без любви?

– Нет, не могу. Это невозможно. «Любовь – это пятое время года».

Мы шли рядом, как тогда, в Питере, шли беспечно, просто. Как будто виделись в последний раз не два месяца назад, а вчера.

– Кстати, вот там, – я показал налево, – Третьяковка. Только мы туда не пойдем.

– Почему?

– Это Москва с открыток. В Третьяковке ты можешь побывать в любое время. А я хочу показать тебе свою Москву. Как ты тогда показывала – свой Питер.

– Как скажешь. Тем более такая погода…

Погода и впрямь была замечательной. Солнце светило вовсю, а на небе не было почти ни одного облачка. Только на синем краю пятном белой краски застыло одно-единственное облако продолговатой формы. Чем-то оно было похоже на удава, который съел слона. Или на шляпу.

Мы вышли к набережной и свернули в сторону Болотной площади. Там в очередной раз подождали, пока загорится зеленый свет.

– Как же много у вас машин, – заметила Аня. – Даже немного страшно.

– Ты боишься машин?

– Если честно – да, – сказала она после некоторого молчания. – В детстве я видела, как человека сбил грузовик. Это было ужасно. Впечатление на всю жизнь.

Аня об этом мне раньше не говорила и не писала. Я и не догадывался.

Когда загорелся зеленый свет, я взял ее за руку и повел через дорогу. Это получилось абсолютно неожиданно и вместе с тем – как будто, так и должно быть. Я взял ее за руку, как она меня – тогда в Питере, на крыше. Я опасался, что Аня отдернет руку, но она послушно вложила свою руку в мою. Будто с самого начала ждала.

Мы вышли к аллее на Болотной площади. Я отпустил Анину ладонь – за это время мы не произнесли ни слова. Но я понял, что каждый раз, переходя дорогу, я буду брать ее за руку.

Зеленые деревья на Болотной площади, как часовые, скучали вдоль аллеи. Неподалеку жужжала газонокосилка. Мы прошли мимо скамеек, на которых расселись разморенные солнцем прохожие, к железным воротам, за которыми была установлена скульптурная композиция. Под ногами шуршал гравий, узорчатый створ ворот при открытии чуть скрипнул.

В центре – маленькие фигурки девочки и мальчика с завязанными глазами. И тринадцать больших вокруг – уродцы, олицетворение человеческих пороков.

Мы подошли к детским фигуркам. Аня сняла солнцезащитные очки. Кроме нас, здесь никого не было.

– Я слышала про эту композицию, – тихо сказала Аня. – А Шемякин у нас Петра Первого изваял. Странный получился образ. Может, видел.

– Да, видел.

Мы осматривали фигуры одну за другой. В какой-то момент Аня сложила руки на груди. Инстинктивный жест защиты, отчетливо врезавшийся мне в память.

– Какой из пороков самый страшный? – спросила она меня позже.

Мы шли по Большому Каменному мосту. Аня посматривала на Храм Христа Спасителя, чьи купола блестели на ярком солнце. Скульптура Шемякина произвела на нее впечатление.

– Не знаю, – сказал я. – Может, невежество. Или неумение помнить уроки прошлого.

– А для меня страшней всего – садизм. И пропаганда насилия. Ненавижу насилие. Ни в каком виде. Ничем его нельзя оправдать. Ничем.

В ее голосе я ощутил неведомые доселе нотки. Смесь твердости и горечи. Эту твердость и горечь таили в себе и ее глаза, которые никогда не улыбались.

– Почему ты решил мне показать эту композицию? – спросила Аня.

– Она почему-то не дает мне покоя. Когда бываю в центре, постоянно тянет к ней. Как будто я могу там найти ответы на волнующие меня вопросы.

– А какие вопросы тебя волнуют?

Я попытался найти верные слова, чтобы точнее передать свои ощущения.

– Наверно, скажу банальность. Меня волнует смысл жизни – в частности, моей. Зачем я существую? Кто я такой? К чему нужно стремиться? Чего бояться? Сложно объяснить…

– Я поняла. – Она взглянула на меня. – Поняла.


*


Я не рассказал тогда Ане, как в первый раз увидел композицию Шемякина. Однажды Вадим спросил меня, видел ли я новую скульптуру, установленную на Болотной площади. Получив отрицательный ответ, Вадим повел меня туда.

В тот день шел дождь, была середина октября. Небо заволокло тучами – несмотря на дневной час, казалось, что наступила ночь. Аллея была безлюдной, к мокрым скамейкам прилипли желтые листья, дрожащие под промозглым ветром, а ботинки оставляли на влажном гравии нечеткие следы. По железным воротам текли капли дождя.

Вадим задал тогда совершенно другой вопрос. Он не стал спрашивать, как Аня, какой порок самый страшный.

– Как думаешь, какой порок здесь наименее порочен? – спросил он. – Выбери достойный порок. На твой взгляд.

Я смотрел на скульптуры, темные, гладкие, мокрые – безмолвные тени и контуры зла. Долго выбирал, но выбрать так и не смог.

– Не знаю, – сказал я. – Это очень сложно – выбирать лучший порок. Разве может быть зло, как в поговорке, быть меньшим? Здесь такого зла нет.

Я еще раз прошелся вдоль ряда скульптур. Потом повернулся к Вадиму:

– Неужели, ты видишь здесь достойный порок?

– Да. Например, равнодушие. Холодное и беспристрастное – как свет ночной луны. Независимое и твердое.

– И все равно – равнодушие.

Окончив осмотр, мы вышли за ворота. Загорелись фонари – бледные и тревожные. Вадим сказал:

– Это очень прямолинейно – изображать зло в отвратительном виде. А в жизни все гораздо сложней, чем на этой композиции. Такой порок, как «проституция», в реальности предстает в виде красивой соблазнительной женщины. А «алкоголизм» может принять вид ценителя коньяка с благородной внешностью. А как тебе порок «война» в виде скульптуры Наполеона или Александра Македонского?

– Но суть ведь не меняется, – сказал я.

Вадим только усмехнулся.


*


После того, как мы вышли из Александровского сада к Манежной площади, я предложил Ане где-нибудь посидеть и отдохнуть. Я заметил, что Аня немного утомилась.

– Как у вас все-таки многолюдно, – призналась она. – Я устала скорей не физически, а от шума, дыма, запахов. Мне не хватает Невы, ее освежающего дыхания.

Мы направились по Тверской улице и вскоре зашли в кафе. Никто из нас есть не хотел, поэтому мы заказали себе по чашке чая. Я лишь вдобавок взял себе пирожное, а Аня – мороженое.

Ее ложка скользила по шарику мороженого. Солнцезащитные очки лежали рядом. В оранжевых стеклах отражался мозаичный потолок.

– В Питере мы тоже сидели в кофейне, – сказала Аня. – Правда, тогда народу было больше. Что мы ели в тот раз, не помнишь?

– Торт с вишней. Ты сначала съела сам торт, а потом – вишенки. А пили мы кофе.

– Да. Точно. Все-таки у тебя отличная память.

Она посмотрела по сторонам и сказала:

– В Москве люди, придя в кафе, выкладывают мобильники на стол. Или держат в руках. В общем, стараются выставить на всеобщее обозрение. Обрати внимание. Так забавно.

– Никогда не задумывался. А в Питере разве не так?

Аня зачерпнула ложечкой мороженое и отрицательно покачала головой. Сказала:

– Еще. Сегодня печет солнце. А я не видела на улице ни одного человека с зонтиком.

– То есть? Не вижу связи, – не понял я.

– В Питере в солнечную погоду многие носят зонты. Для защиты от солнца.

– И ты?

– И я. Это кажется естественным. У нас, в Питере.

Она отодвинула чашку с мороженым и начала размешивать сахар в чае. На безымянном пальце – то самое колечко. «Спаси и сохрани».

– А что в Питере кажется неестественным? – спросил я.

– Смеяться не будешь?

Я приложил палец к губам. Аня заправила прядь волос за ухо. Затем сказала:

– У вас на улицах не стесняются целоваться и обниматься. И в метро тоже. В Питере так не принято.

– Даже среди молодежи?

Аня кивнула и, положив ложечку на блюдце, взяла чашку двумя руками.

– У нас особенная молодежь. Между прочим, ты знаешь, что самые красивые девушки живут в Питере?

– Знаю, – и я посмотрел на нее, как любила смотреть она – с легкой улыбкой.

Она засмеялась. Смеялась она редко, и тем приятней был ее смех.

– Нет, ты не понял. Еще сочтешь меня самовлюбленной. Но это действительно так – на наших улицах можно увидеть очень много красивых женских лиц.

– А у нас?

– А у вас люди лучше одеты. Девушки особенно. Но это не совсем то.

– А как тебе Москва вообще? – спросил я.

– Пока целостного впечатления у меня нет. – Она на секунду задумалась. – Есть лишь ощущение… В Москве как-то всего очень много. Такая пестрота, эклектичность. Сложно объяснить.

Она посмотрела на меня, надеясь, что я пойму. И я сказал:

– Я тебя понял.


*


Выйдя из кафе, мы направились по Тверской улице к Триумфальной площади. По дороге я рассказал Ане немного об истории Москвы. Спустя некоторое время мы свернули на Большую Садовую улицу. Солнце чуть сбавило жар, близился вечер.

– Та самая улица? Из «Мастера и Маргариты»? – спросила Аня.

– Да. Именно здесь жили Воланд и Коровьев, Кот Бегемот и Азазелло. Правда, сейчас в тот дом не пробраться. «Нехорошую» квартиру заперли от навязчивых поклонников романа.

Аня переложила курточку с руки на руку.

– А где-то поблизости расположены Патриаршие пруды. Да? – спросила она.

– Да. Хочешь туда сходить?

– Хочу.

Показалась Малая Бронная улица, я повел Аню вглубь, к пруду, скрывшемуся среди молчаливых домов и молчаливых деревьев. Пройдя по асфальтовой дорожке, мы оказались у водной глади.

– Такой маленький. Я представляла его себе больше, – сказала Аня.

Мы очутились у самой воды. Под ногами стелилась зеленая трава, по центру пруда дефилировала группка уток. Изредка оттуда доносилось слабое кряканье. Сам пруд был похож на большое квадратное зеркало, в которое смотрелось неподвижное небо.

Мы присели. Аня положила сумочку у ног, курточку сложила на коленях, а солнцезащитные очки бросила рядом в траву – на них тут же вполз муравей. Поразмыслив, он отправился к концу оправы.

– «Мастера и Маргариту» я читала четыре раза. – Аня смотрела на воду. – Маргарита была любимой героиней. Помнишь это – «Никогда ни о чем не проси у тех, кто сильнее тебя. Сами придут и все дадут». Мне тоже так казалось. А в жизни все иначе. Я этого не понимала. Была ужасной гордячкой.

– А сейчас? Уже не такая?

– Наверное, нет. Повзрослела.

Муравей дополз до края оправы и в нерешительности остановился. На том берегу стоял красивый дом с широкой мраморной лестницей, ведущей к воде. Наверно, в таком доме Мастер и Маргарита и обрели покой…

– Гордость… – Аня сорвала травинку и намотала на палец. – Мне, например, ужасно не хотелось идти на подработку продавцом-консультантом. Пару лет назад я бы сразу отказалась. Но теперь…

– Тебе брат помогает?

– Когда созваниваемся, он обычно спрашивает, нужны ли деньги. Но что я скажу, если знаю, что у него жена и маленький ребенок, и они сами нуждаются в средствах? Ничего, перебьюсь. Вот окончу институт, устроюсь на хорошую работу – сама начну всем помогать.

Аня размотала травинку, потрогала свое колечко. На том берегу начали кидать в воду крошки хлеба – утки быстро подплыли к угощению и начали клевать.

– Как-то, неделю назад, в магазине увидела девушку, – сказала Аня. – Сначала не обратила на нее внимания, но потом пригляделась: такая беспомощная, одинокая, в черных очках… Это была слепая. Она стояла у стеллажа, крутила головой, нервничала, ждала, что ей помогут.

Аня замолчала. Потом продолжила:

– Я подошла к ней, спросила, что могу сделать для нее. Она была так благодарна, а у меня сердце всё сжалось. Она сказала, что пришла купить книжку своему племяннику, в подарок на день рожденья. Она попросила найти две книги, потом сказала, что их ей читала мама в детстве. Я помогла ей, она ушла, а я все не могла успокоиться. Это все так… так неправильно устроено…

Аня посмотрела на меня:

– Что мои проблемы по сравнению с ее?

Подул ветерок, по воде пробежала рябь, затрепетала зеленая листва. И тут же все успокоилось.

– В детстве, когда читала в книге о чем-то страшном, зажимала уши ладошками. Чуть-чуть помогало. – Аня покачала головой. – В жизни уши не закроешь.

Она сняла свое колечко, потом надела его снова. Спаси и сохрани…


*


Это было абсолютно спонтанное решение. Ни я, ни Аня в кино не собирались. Мы даже не думали, что когда-нибудь сходим вместе в кино.

Просто мы тогда оказались на «Баррикадной», вблизи зоопарка. Было светло, но воздух уже пропитался мягкой свежестью вечера. Мы недавно перекусили, поэтому усталости не чувствовали.

– Не люблю зоопарки, – сказала Аня, когда мы прошли мимо главного входа.

– Почему?

– Не могу смотреть на зверей в клетках, с самого детства. Помню, пошли как-то с мамой в зоопарк, – я как увидела лисичку к клетке, так сразу разревелась. Представляешь? Вокруг дети радостные галдят, взрослые улыбаются, а я стою, смотрю на зверей и рыдаю.

Мы подошли к дороге, я взял Аню за руку.

– А у тебя есть домашние животные? – спросила она.

– Рыбки. Я тебе писал.

– Прости, забыла. Рыбки – это хорошо, но не для меня. Я люблю прижать животное к себе, потискать, погладить. Кошку, собачку, хомячка… А рыбок разве потискаешь?

И она чуть сжала мою руку. Я подумал о том, куда мы можем пойти дальше. Еще в кафе Аня сказала, что у нее есть время до десяти – до того, как уедет за город последняя электричка.

И тут я увидел кинотеатр. Остановился, задумался. А почему бы нет?

– Может, сходим в кино? – спросил я.

– Кино?

Она посмотрела на меня, чуть склонив голову, с солнцезащитными очками, задранными на макушку. Потом поправила прядь волос и сказала:

– Давай. Давай сходим.


В кинозале, кроме нас с Аней, сидело четыре человека. Супружеская пара, девушка-студентка и пожилой мужчина в шляпе. Последний просидел в шляпе весь сеанс, так и не сняв ее.

Аня повесила сумочку перед собой на спинку кресла, бутылку с водой сунула в предназначенное для этого отверстие в подлокотнике. В руке у нее оказался очечник. Я не знал, что Аня носит очки.

Наверно, она и не хотела, чтобы я знал это. Надев очки, она смущенно глянула на меня. Я понял, что она считает, что очки ей не идут. Считала она так зря – в очках Аня выглядела беззащитной и оттого притягательной. Странно, ведь обычно бывает наоборот – надевая очки, близорукий человек становится более уверенным в себе.

Это случилось в самом конце сеанса. Герой и героиня расстались, звучал пронзительный скрипичный мотив, внутри ощущалась томительная меланхолия – и я посмотрел на Аню. Она глядела немигающим взором на экран, не замечая ничего вокруг. И вдруг я увидел, как ее левое веко дрогнуло – и по щеке скатилась слеза. Одна-единственная. Аня тут же ее смахнула и отвернулась.


*


Она высказала свое впечатление лишь в метро.

– Хороший фильм. Очень. Это просто чудо, что мы на него попали.

Я думал о ее слезе. Но ничего не говорил. Аня сказала сама.

– На самом деле я редко плачу, когда смотрю кино. Когда читаю – плачу чаще. А тебе нравятся подобные фильмы?

– Да. Когда-то моя девушка приучила смотреть именно такие фильмы.

– А ведь мы с тобой раньше редко обсуждали кино. Хотя я тоже его люблю.

Мы прошли к центру зала. Нам надо было ехать в разные стороны. По полу, то взмывая вверх, то прижимаясь книзу, перекатывался белый пакет.

Ее поезд подошел первым. Она пожала мне руку, задержав ее дольше обычного. Потом, отпустив, сказала:

– Когда мы переходим с тобой дорогу, я вспоминаю своего брата. Он тоже всегда держал меня за руку.

Она взглянула на поезд.

– Еще раз спасибо за подарок. До завтра, – сказала она.

– До завтра, Анюта, – сказал я.

Она забежала в вагон, и поезд, медленно набирая ход, скрылся в тоннеле.


*


Однажды мы с Сергеем обсуждали главных героев книги – мужчину и женщину, полюбивших друг друга. Почему он выбрал ее, а она – его? Почему люди вообще выбирают друг друга? Это же почти всегда случайность.

– Как возникает чувство? – Сергей на миг задумался. – Это происходит незаметно и в то же время – удивительно осознанно. Как отрыв самолета от земли. Ты летал когда-нибудь на самолетах?

– Да.

– В детстве я очень любил момент взлета. Шум моторов, дрожь корпуса, отдающая во всем теле, ритмичное ускорение… Разбег на взлетной полосе – кажется, что он никогда не закончится. И легкое опасение – а вдруг самолет не взлетит? И никогда я не мог уловить, зафиксировать сам момент отрыва самолета от земли. Вот он только разбегался, только набирал скорость, но неуловимое мгновенье – и ты уже видишь в окне верхушки деревьев, маленькие дома, пелену облаков… Ты уже летишь.

Сергей посмотрел на меня.

– Так и в отношениях. Невозможно определить момент отрыва. То мгновенье, когда начинается любовь. Ту границу, перейдя которую, люди становятся друг для друга любимыми. И ты не замечаешь, что человек, с которым общаешься, вдруг становится для тебя самым-самым.


*


На следующий день мы встретились после обеда. Аня опоздала на полчаса – ее электричка задержалась. Мы вышли из метро к Воздвиженке: Аня попросила отвести ее на Арбат. «Для Москвы Арбат, как Невский проспект для Питера, правда?»

На улице дул легкий ветерок, разогретый на солнце. Небо было затянуто облаками. Откуда они появились – непонятно. Как будто их за ночь пригнал небесный пастух. Облака и впрямь были похожи на овец – такие же пушистые, упитанные, ленивые.

Пройдя несколько шагов по старому Арбату, мы оказались в уличной галерее местных художников. Большинство из них сидело без дела – флегматично наблюдая за прохожими.

– Знаменитые художники Арбата… – Аня, озираясь, проходила вдоль картин. – Умела бы я так рисовать…

Остановившись у одной из картин, она внимательно начала ее рассматривать. Рядом с ней тут же оказался художник, долговязый мужик с длинными волосами.

– Не желаете портрет? Недорого. – Он заметил меня, повернулся. – Ваша девушка получится очень хорошо.

«Ваша девушка»… Аня стояла ко мне спиной, но я почувствовал, что она улыбается. Прядь волос спустилась на ухо, шея – так мне показалось – чуть порозовела. Она сделала шаг в сторону, сказала художнику:

– Спасибо. Не стоит.

Мы пошли дальше.

– Будет мучиться с моими глазами. Вот еще. Видел его картины? Как тебе?

– Не очень. У него все лица одинаковые. То есть с виду разные, но наполнены одним содержанием. Как будто все люди на его портретах имеют одну и ту же жизнь, одну и ту же судьбу. А ведь это не так. Он изображает, а не пишет.

– Интересно… – И потом, догадавшись. – Ты умеешь рисовать?

– Рисовал в детстве. Потом бросил.

– Почему?

Я пожал плечами:

– Наверно, потому, что детство кончилось.

Некоторое время мы шли молча. Потом она сказала:

– А ты не говорил мне, что рисуешь. Я и не подозревала… Иногда ты мне так понятен. А иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю.

Под парусиновым навесом продавали матрешки и буденовки. На брусчатке расселся лохматый гитарист и под заунывный аккомпанемент магнитофона бренчал старые мелодии. У гипсовой скульптурки размером в человеческий рост сидела девушка и читала книжку. Скульптурка женским голосом предлагала проверить состояние здоровья, а также взвеситься. Народ шел по Арбату, расслабленный солнцем, облаками и мягким ветерком.

– Я хотела научиться рисовать. Но у меня никогда не получалось. Наверное, не хватает таланта. Без него никуда. В поэзии точно так же. Из меня может выйти хороший ремесленник, а вот мастер – нет. Чтобы рисовать или писать стихи, требуется какое-то особое чутье, особый взгляд.

Она сняла солнцезащитные очки и сунула в сумку. Солнце пряталось за облаками.

– Ты обещала показать мне свои стихи, – сказал я.

– Я привезла небольшую подборку. Отдам тебе ее завтра.

Мы прошли мимо театра имени Вахтангова. Чуть дальше по пути было маленькое столпотворение – люди полукругом стояли, наблюдая что-то интересное. Мы подошли ближе. Внимание людей, как оказалось, занимали два фокусника. Один из них держал в руке колоду карт, другой – почему-то змею. Они громко объясняли то, что они сейчас покажут. Мы постояли, но, не дождавшись начала фокуса, пошли дальше.

– В детстве я очень любила фокусы и фокусников. В цирке с нетерпением ждала выхода иллюзиониста. А потом дома пыталась повторить то, что увидела. Наверно, это тоска по чуду. И…

Она замолчала. Мимо нас в воздухе проплыл мыльный пузырь. Самый настоящий. Большой, прозрачный, подрагивающий. За ним – другой, чуть поменьше.

– Ничего себе…

По воздуху плыли мыльные пузыри. То большие, то маленькие – взмывая выше, лопаясь. Аня посмотрела по сторонам в поисках источника «прозрачных радостей». Впереди, в лавке под навесом, сидела женщина в большой панаме. В руках она держала небольшой флакон с мыльной пеной. Из-под панамы выплыл очередной пузырь.

– Хочу, – сказала Аня. – Обожаю пускать мыльные пузыри у себя на Невском.

Она достала кошелек. Купив флакон, Аня улыбнулась. Улыбка счастливого ребенка. А я вспомнил о мягких игрушках, которые она носила с собой в сумочке. В этих, свойственных ей мелочах было что-то особенное.

Аня шагала, пуская огромные мыльные пузыри, а я шел рядом.


*


Впереди показалась Смоленская площадь. Аня, выдув последний пузырь, сунула флакон в сумочку и сказала:

– Слушай, я проголодалась. Организуешь мне обед?

У нее было отличное настроение. И ее всегда серьезные глаза почти улыбались.

– Как насчет «Макдональдса»? Сойдет? – спросил я.

– Сойдет. Не будем снобами.

В «Макдональдсе» было много народу. Гул людских голосов ровным фоном оттенял музыку для еды, типичной для ресторанов быстрого питания. Стоя в очереди, я вслушивался в знакомую песню на английском языке. Я все не мог вспомнить текст припева. Оглянулся – Аня задумчиво смотрела в окно.

Она все так же смотрела в окно, когда я подошел с подносом. Положила руки на стол подобно школьнице. Я сел, вопросительно на нее взглянул. Аня мягко улыбнулась, словно просыпаясь.

– «Torn». В школе это была моя любимая песня. «Illusion never changed into something real». Жестокая правда.

Я глотнул ванильного коктейля. По столу гуляли лучи солнца – облака за окном частично рассеялись.

– Мечтательница, – сказал я.

– Да уж.

Она зацепила вилкой кусочек салата и сказала:

– Это моя беда. Нельзя жить иллюзиями. Жить нужно сейчас. А я все надеюсь, надеюсь на будущее. На то, что все изменится. На то, что все станет хорошо.

– Тебя не устраивает твоя сегодняшняя жизнь?

– Мне чего-то не хватает. И я не знаю – чего именно. Может, моя жизнь слишком однообразна? Один день похож на другой. Учеба, работа, общежитие. А впрочем, я, наверно, слишком многого хочу.

Аня пожала плечами и сказала:

– А еще я боюсь чего-то не успеть сделать. Обыкновенное такое человеческое желание.

– А что ты хочешь успеть?

– Как все женщины – родить ребенка. Воспитать его. Ребенок – это самое главное. Еще сделать что-нибудь полезное. Найти работу по душе. Не перекладывать бумажки в кабинете. Занимаюсь ведь ерундой… И непременно съездить куда-нибудь. Посмотреть мир.

– У тебя впереди целая жизнь.

– Вот и я себя так успокаиваю.

В зале зазвучала песня Depeche Mode – «Enjoy the silence». Иногда сквозь поток рафинированной музыки здесь пробивались достойные композиции. Мы тоже некоторое время наслаждались тишиной. Я ел картофель-фри, Аня мешала ложечкой кофе-гляссе. В ее чашке постепенно таял белый шарик мороженого. Растаяв, он расплылся желтым пятном.

Солнце за облаками тоже было похоже на расплывшееся желтое пятно.

– «Желтое солнце светло блестит, Желтое платье в окне колотится... Знаю – она никогда не простит, Если осмелюсь я ей поклониться…» – сказала Аня.

– Ахматова?

Она кивнула. Я сказал:

– Небо чем-то притягивает – как и огонь. Я в детстве очень любил смотреть на плывущие в небе облака. Долго-долго…

– Вновь детство. Кажется, и ты, и я оставили в нем что-то очень важное.

– Наверно, все оставляют там что-то очень важное. Только не все об этом помнят.

Аня сделала глоток кофе и продекламировала:

– Сквозь окна светит понемножку, Прищурясь, спрячусь у дверей, Как в детстве – пойманы в ладошку Осколки солнечных лучей.

Я понял, что это стихотворение. Наверно, тоже Ахматова.

– Здорово. А дальше? – спросил я.

– Всё. Это четверостишие. Мое четверостишие.

Она не глядела на меня – только в окно. В руках – чашка кофе.

– Хорошее, – сказал я. – Мне понравилось.

– Правда?

– Правда.

Я понял, что ей было очень важно мое мнение. Она осторожно повернула чашку ручкой к себе. Так же осторожно она стала подбирать слова.

– Говорят, что человек, который пишет только для себя, – ненастоящий писатель. Потому что любому творцу необходимо знать, как оценивают его творение другие.

Это была очень важная для нее тема – я ощутил это сразу.

– Я пишу стихи с 13 лет. Сначала это были всякие любовные переживания. В общем, глупости; сейчас перечитываю, смешно становится. Ну, да ладно. Позже познакомилась с творчеством Ахматовой, увлеклась. Стала понемногу учиться, стараться писать тоньше, лучше. Но показывать все равно мало кому решалась. Однажды подруга посоветовала выложить стихи в Интернете. Чтобы получить объективную оценку.

Аня положила руки на стол. Небо продолжало, как в муфту, кутаться в облака. В зале пели Aerosmith – какую-то тихую балладу.

– Объективную оценку… – повторила Аня. – Я выложила несколько своих лучших, как мне казалось, стихотворений, а на следующий день полезла смотреть комментарии.

Она замолчала, я ждал.

– Мои стихи разнесли в пух и прах. Комментариев было, как ни странно, много, хотя я была новичком. Больше всего меня поразила иронично-презрительная интонация комментаторов. Мне не писали прямо, что я бездарна. Это подразумевалось. И еще это обсуждение личности, почему-то их больше интересовало это. Это было унизительно, обидно и больно… Я не понимала, почему так. Я не надеялась на восторженные отклики, но и такого не ожидала. Я читала, читала, а потом не выдержала и зарыдала. Читала и рыдала. Стол был мокрым от слез.

Аня потрогала свое колечко. Я понял, что она трогает кольцо, когда очень волнуется. Она посмотрела на свои руки, потом сказала:

– Неделю после того случая не подходила к компьютеру. И полгода ничего не писала. Ни единого стихотворения. Ни строчки.

Она сняла колечко, надела снова.

– А сейчас ты пишешь? – спросил я.

– Сейчас уже пишу. – Она заправила прядь за ухо. – Правда, почти никому не показываю. В прошлом году дала почитать преподавательнице русского языка в институте. Я к ней как-то сразу почувствовала доверие. Она прочитала и дала положительную оценку. Сказала, что мне нужно попробовать напечататься.

– А ты хочешь напечататься?

– Может быть. Когда-нибудь. Не знаю.

И она посмотрела на меня, словно ища поддержки.

– Ты обязательно напечатаешься, Анют, – сказал я.


*


Аня хотела побывать на Чистых Прудах, поэтому, пообедав, мы поехали туда. Но выйдя из метро, мы обнаружили, что бульвар перекрыт – как для автомобилей, так и для прохожих. Купив мороженое, я и Аня некоторое время постояли у памятника Грибоедову, наблюдая за тем, как машины, недовольно гудя, объезжают запрещенное для въезда место. Чистопрудный бульвар за спинами милиционеров был непривычно пуст и одинок. Зеленые деревья на аллее виновато сутулились.

Мы двинулись по Бульварному кольцу в сторону Сретенских ворот. Куда идти, так и не решили. Я спросил Аню, куда бы она хотела пойти. Она улыбнулась и сказала: «Пойдем, куда глаза глядят».

Близился вечер, ветер усилился. Небесный пастух все нагонял и нагонял вверху облака, словно ставя себе целью согнать над Москвой все облака мира. Я посмотрел на Аню – она застегивала свою курточку.


*


Я до сих пор не понимаю, как мы наткнулись на этот двор. Старый, глухой, заброшенный двор, который невозможно себе представить в центре Москвы. Кажется, мы тогда свернули на Рождественку, потом еще куда-то. Но сколько раз я потом был в тех местах – найти этот двор снова не смог.

Иногда мне кажется, что он нам обоим приснился.


Сначала мы вошли в переулок. Серый переулок с потрескавшимся асфальтом и невысокими домами. Дома казались неживыми, не обжитыми – окна были похожи на темные очки старого больного человека, которому осталось жить совсем немного. Мимо нас проехал автомобиль, со двора за угол переулка прошел человек. И всё.

– Как в Питере. С шумной магистрали – в тихий уголок. У вас так тоже бывает? – спросила Аня.

– Получается, бывает. Честно говоря, в этом месте я в первый раз.

Мы шли по переулку, прислушиваясь к окружающим звукам. Где-то скрипнула дверь, послышался короткий перестук – словно ударяли железным прутом по батарее. Потом все стихло. Не было слышно даже обычного шума автомобилей.

Дойдя до середины переулка, мы остановились. Казалось, мы попали в город призраков. Порывистый ветер, гоняющий обрывки газет по земле, это впечатление усиливал.

Справа я увидел небольшую арку с железными воротами в глубине. Ворота были приоткрыты, словно приглашая войти. В просвете виднелся торец кирпичного дома. Я посмотрел на Аню – она смотрела туда же.

– Давай зайдем, – и подумала она о том же самом.

Мы вошли в арку, я толкнул ворота: они открылись с глухим скрипом. Мы очутились во дворе, с трех сторон окруженном стенами домов.

– Точно, как в Питере… – тихо сказала Аня.

Здесь было сыро и прохладно. Напротив нас оказался трехэтажный дом из красного кирпича с разбитыми окнами. С крыши к земле вдоль стены тянулся ржаво-серебристый водосток, весь во вмятинах и трещинах, – он был похож на длинную кишку. Рядом с «кишкой» стояла пара гаражей, давно заброшенных. Справа от нас расположились мусорные контейнеры. Перед ними лежала большая грязная куча – из битых кирпичей, бутылок, щебня, деревянных ящиков. Слева от арки, у стены серо-желтого дома на железном пузе без колес лежал старый покореженный автомобиль без внутренностей. Еще один такой же автомобиль виднелся за контейнерами – дальше находилась ограда. Под ногами валялся разный мусор, на отсыревшей земле оставались следы. Недоразумением в этой городской клоаке случайного происхождения было присутствие цветущей липы. Она сиротливо прислонилась к гаражам. И дома, и машины, и гаражи, и даже мусорные контейнеры были исписаны граффити.

– Ничего себе местечко, – сказала Аня.

Она прошла дальше, подозвала меня. Кто-то протянул здесь веревку с табличкой, отпечатанной на листе альбомного формата, – «Стоп! Опасная зона. Провалы». Дальше, за веревкой, на земле располагалась огромная лужа. Непонятно было, как она образовалась – дождей до этого не было пару недель точно.

– Если пойдем – провалимся. Интересно, куда?

Аня тронула табличку, та покачнулась.

– Может, в Питер? – предположил я.

– Ага. Раз – и я дома.

Мы прошли вдоль веревки – та была привязана к железному штырю, выступающему из стены. Аня показала на один из гаражей. Я пригляделся и только сейчас заметил надпись граффити. Большими цветными буквами там было выведено – «Зачем?». Вместо буквы «ч» в слове была поставлена цифра «4».

– Что это значит? – спросила Аня.

– Кажется, мода такая. Писать везде это «Зачем?»

– Зачем?

Я пожал плечами:

– Чтобы такие, как ты, спрашивали – «Зачем?»

Мы подошли к мусорным контейнерам. На одном из них был нарисован какой-то иероглиф. Аня обошла контейнеры и приблизилась к ограде. Затем показала мне на окно близстоящего дома. Края этого окна были закопчены, а на форточке висела обгоревшая простыня. Несмотря на ветер, простыня висела вяло и безжизненно.

Я подошел к Ане. Она стояла у ограды, глядя сквозь нее. За оградой был спуск в похожий двор. Он находился уровнем ниже – ниже находились и дома. Были видны их серые крыши, чем-то похожие на шкуры облезлых котов, их бледные, полные грязных разводов, стены. Во всем этом ощущалась какая-то печальная неподвижность, мертвая обреченность. Если бы не живое небо, не облака, можно было бы подумать, что мы оказались внутри картины современного художника, мучимого апокалиптическими образами.

Мы стояли молча, а потом она посмотрела вниз, шепнула мне:

– Кроссовки запачкала. Жаль.

Шепот был ни к чему – мы и так были одни. На миг показалось – одни во всем городе. Она стояла совсем близко. Я щекой касался ее волос. Как-то неожиданно мы оказались так близко.

Я взял ее за руку, она опустила голову. Потом подняла. Ее глаза как будто о чем-то спрашивали. Я не знал, что ответить – и поцеловал ее в мягкие губы. В первый раз.

Я почувствовал, что она дрожит.

– Ты замерзла? – спросил я.

– Да.

– Пойдем в метро?

– Да.

Я, продолжая держать ее за руку, повел к арке с воротами.


Мы шли по привычке – молча. Но теперь за этим молчанием скрывалось что-то еще. Что-то новое.

Когда мы уже были у метро, она сказала:

– Ночью, наверно, будет дождь. Смотри, какое небо…

Небо и вправду было сумрачным – облака, как в грустной сказке, обернулись тучами; а сами тучи были похожи на чернильные кляксы.


*


Но дождь в ту ночь так и не пошел. Не было его и с утра – лишь тучи нависали с неба в каком-то тревожном ожидании. Они были похожи на набухшие веки, из которых вот-вот польются слезы.


Наш третий день, последний перед ее отъездом, начался на Воробьевых горах. Аня хотела посмотреть МГУ и его окрестности.

Мы шли вдоль железного забора, за которым располагалась университетская территория, и разговаривали на отвлеченные темы. Как будто не было вчерашнего поцелуя. Я думал, может, он мне причудился. Каждый новый день с Аней словно начинался заново. Странное ощущение.

За забором высились университетские корпуса. Здешняя обстановка была мне знакома. Моя первая девушка ходила на подготовительные курсы при экономическом факультете, и я часто за ней сюда заезжал.

– Смотри, сколько студентов, – сказала Аня. – Странно. Сейчас же каникулы.

Мимо нас проходили группки ребят и девушек, у корпусов также наблюдалось небольшое столпотворение.

– Так это не студенты. Абитуриенты, – сказал я. – Сейчас же вступительные экзамены проходят.

– Ах, да! Сразу не сообразила. Вон многие с родителями.

Видимо, в этот день проходили экзамены сразу на нескольких факультетах. Скверы у корпусов были оккупированы абитуриентами и их родными. По многим лицам юношей и девушек было видно – здесь решается их будущая судьба.

– Как я их понимаю, – сказала Аня. – Сама поступала – тряслась от страха. Но умудрилась поступить. Ни за что не согласилась бы пройти через это снова. Хотя…

Она на секунду задумалась и сказала:

– Хотя сейчас я бы выбрала другую специальность, другой факультет. А может, даже другой вуз. В Питере – но другой.

– Жалеешь о своем выборе?

– Нет. Что сделано, то сделано. Просто я считаю, неправильно в 17 лет заставлять человека делать подобный выбор. Это ведь твоя будущая профессия. А что знаешь о жизни в 17 лет? Сейчас, когда мне уже 20, я созрела для серьезного выбора. А в 17 лет у меня в голове была одна каша из чужих мыслей и чужих мнений.

– Но ведь никогда не поздно сменить профессию – если выбор оказался ошибочным, – сказал я.

– Думаешь? Не все на это способны. Мы же привыкли идти по дорожке, раз и навсегда выбранной. А если еще и деньги хорошие платят... Так и становятся юристами и экономистами, хотя в душе хотят быть поэтами.

– Может потому, что сейчас – время юристов-экономистов?

– Это время было всегда – и пятьсот, и сто лет назад. Просто ты должен выбирать сам. За тебя не должно выбирать ни время, ни деньги, ни родители, ни общественные стереотипы.

Перед нами возвышалось главное здание МГУ. Аня сказала:

– Хотя что я… Сама такая. Поддалась стереотипам, а не внутреннему стремлению. Потому что мне было всего 17 лет. Как и всем им.

Она посмотрела на вчерашних школьников. Мы обошли главный корпус и направились к смотровой площадке.

Отсюда открывался знаменитый панорамный вид на Москву. Мы стояли на холме, над леском, зеленым одеялом спускавшимся к реке. Широкая дуга реки, похожая на основание боевого лука, огибала асфальтно-природный массив, в котором сразу приковывал к себе взгляд серебристый овал стадиона «Лужники». Вдалеке были видны «сталинские» высотки, строящиеся многоэтажки. Высокие трубы далеких заводов источали белый дым – белее серых туч, продолжающих угрюмо стелиться по небу. Солнце прорывалось сквозь них редкими струйками лучей.

– Хорошо… – сказала Аня. – Как у нас, с Исаакия.

С левого края речной дуги показался большой катер. Он лениво передвигался по водной глади, внося оживление в статичную картину.

– Помнишь тот мой список «что я люблю» и «что не люблю»? – спросила Аня.

– Да. Помню.

Я вдруг вспомнил то, что она не любит, когда целуются с открытыми глазами. Вчера мы целовались с закрытыми глазами. Никогда не задумывался о таких вещах раньше.

– Я написала, что не люблю прокуренную одежду. Мой первый парень был заядлым курильщиком. Его одежда казалась насквозь пропитанной табаком. Но я была с ним. Только сейчас понимаю – я способна мириться с вещами, мне неприятными, ради чего-то. Ради кого-то.

С реки подул ветер – Аня придержала рукой взлетевшую прядь волос. А я вспомнил фотографии, с которых все началось. Там ее волосы так же красиво развевались.

– Ты как-то писал, что собираешь этикетки от пивных бутылок.

Я кивнул.

– Много собрал? – спросила она.

– Около ста пятидесяти.

– Здорово.

– Наверно.

Катер, наконец, скрылся за поворотом. Река замерла.

– Хорошо, когда есть какое-нибудь хобби. Это как-то дисциплинирует, да и вообще… А я в школе коллекционировала обертки от жвачек «Love is…» Помнишь, они продавались в каждом ларьке? Жутко фанатела от всего этого. «Love is having only his name in the addressbook».

Она вновь запустила руку в волосы.

– Подумать только – я и впрямь так делала.

– Что?

– Love is having only his name in the addressbook…

Она склонила голову чуть набок. Сказала:

– Что-то я вновь ударилась в воспоминания. Может, из-за погоды? А может, я так с ними прощаюсь.

– С чем?

– С воспоминаниями.

Ветер пронесся, образовывая рябь на реке. Я взял Анину ладонь. У нее были холодные пальцы.

– Пойдем к набережной? Спустимся на фуникулере, – сказал я.

– Хорошо.

И она поправила растрепанные волосы.


*


Спустившись на фуникулере и дойдя до Андреевского моста, мы направились к Ленинскому проспекту, и, немного поплутав, нашли вход в Нескучный сад. Пройдя по главной дороге, увидели тропинку, ведущую в лес. А пробравшись вглубь, обнаружили большое поле со столами для пинг-понга, огороженное зеленой сеточной оградой. Веселый перестук белых шариков, радостные возгласы игроков – здесь царило оживление.

Как и в случае с кино, желание возникло спонтанно. И я, и Аня одновременно захотели сыграть в настольный теннис.


Ракетки, мяч и сетку можно было взять напрокат. Взяв необходимое, мы нашли свободный стол. Я закрепил сетку. Аня сняла курточку, повесила сумочку, взяла ракетку. Сказала:

– Сто лет не играла. А ты?

– Лет пятьдесят.

– Вспомним молодость.

Играла Аня неплохо. У нее была необычная техника: брала не ловкостью, а интуицией. Побегать мне пришлось изрядно. Через полчаса и она вся раскраснелась. Но выглядела абсолютно счастливой.

– Слушай, давно мне так хорошо не было, – сказала она. – Определенно, спорт – великая вещь.

– А ты хорошо играешь, – заметил я.

– Да ну. Куда уж мне против тебя.

– В свое время я играл лучше. Даже в лагере второе место занял.

– Это чувствуется.

Я выиграл две партии, а потом проиграл – тоже две. Но Аня догадалась, что я сделал это специально.

– Ты зачем мне поддаешься? – спросила она.

– Это ты прибавила.

– Врун.

Пятую партию я тоже проиграл. Аня укоризненно на меня посмотрела. Волосы она убрала назад, чтоб не мешались, часики положила на середину стола, у самой сетки. В голубой футболке она была похожа на участницу спартакиады из старых советских хроник.

– Мы с братом в детстве играли дома, – сказала она. – В качестве игрового стола использовали обычный письменный стол. А сетку заменяла стопка книг. Я была маленькой, и Пашка мне тоже поддавался.

Аня постучала ракеткой по столу:

– Но сейчас мне не десять лет. И притом – я старше тебя на год. Забыл?

– А я и не знал.

– Ну-ну.

Мимо наших ног прокатился чужой шарик. Аня подняла его и отдала прибежавшему вслед игроку. Потом повернулась ко мне.

– Играем в полную силу, – и погрозила мне ракеткой.

Шестую партию выиграл я. Аня смахнула пот со лба, подошла ко мне. Стояла вплотную – радостная, доверчивая, близкая.

– Боевая ничья, – сказала она. – Давай отдохнем?

– Давай.

Мы сели на скамейку. Мимо нас пробежал, помахивая ракеткой, подросток в бейсболке. Народу стало больше, а в перестуке теннисных шариков слышался веселый аккомпанемент неизвестного марша. Тучи продолжали хмурить небо, но ветра совсем не было. Да и сам воздух как будто весь спрятался под землю.

Аня достала из сумки бутылку воды. Сказала:

– Что-то душно.

– Наверно, будет дождь.

– Ага. И наверно – очень сильный.

Мы одновременно взглянули в небо. Но небо не хотело раскрывать своих тайн. Тучи упорно хранили молчание.

– Какой необычный досуг у меня здесь получается. У тех, кто приезжает в Москву, маршруты другие. Красная площадь, Третьяковка, Большой театр… А я что подругам буду рассказывать, когда вернусь в Питер? Играла в пинг-понг?

Аня задумчиво глядела на шарик, который вот уже с минуту белым мотыльком летал с одного края стола на другой.

– Я бы никогда в жизни не побывала там, где была в Москве с тобой. Ни на Болотной площади, ни в кино, ни в том странном дворе. Совершенно не думала, что буду играть здесь в настольный теннис, в который с детства не играла. Удивительно, что все так получается. Не зря говорят – «все самое лучшее случается неожиданно».

Она взглянула на меня и спросила:

– А ты веришь, что все в жизни предопределено?


*


Вся наша жизнь – это цепь случайностей, у каждого своя. Судьбу определяют мелочи, на которые мы не обращаем внимания. Лишь оглянувшись назад, понимаешь, как зыбко, как случайно, как непоследовательно течение нашей жизни. И люди, встреченные нами, и события, с нами произошедшие, предопределены деталями, которые невозможно предусмотреть.


Я готовился поступать в другой вуз, а не в тот, в котором, в конце концов, оказался и где познакомился с Вадимом и Сергеем. Но на первый вступительный экзамен я опоздал. Опоздал по банальной причине – проспал. Будильник, подаренный мне первой девушкой, ночью неожиданно остановился, и, проснувшись, я обнаружил, что до экзамена остается всего полчаса. Родители рано утром уехали, и разбудить меня было некому.

Я приехал в институт, когда экзамен уже шел около часа. И хотя меня впустили в аудиторию и разрешили написать экзамен, я понимал, что сдам неудачно. Так и оказалось – мне поставили «двойку». С неделю я приходил в себя, а потом подал документы в другой вуз. К вступительным экзаменам я почти не готовился, но случилось чудо – я набрал максимальное количество баллов, и меня зачислили. Парадокс: я в течение года целенаправленно готовился к поступлению в один вуз, а попал в другой, который и увидел-то в первый раз, когда подавал документы.


Часы, по вине которых я проспал экзамен, подводили меня потом еще не раз. Я заметил за ними эту странную особенность – периодически останавливаться посреди ночи. Невозможно было предугадать, когда они остановятся в следующий раз. Из-за этого я несколько раз опаздывал на утренние пары в институте. Но я упорно продолжал пользоваться этими часами. Словно видя в них ненавязчивого поводыря, погремушку рока. Словно желая испытывать свою судьбу вновь и вновь.


*


Эту историю я рассказал Ане, когда мы сидели в летнем кафе недалеко от метро «Октябрьская». Дул легкий ветерок – такой желанный; мы кушали тающее мороженое. В ногах после пинг-понга ощущалась приятная усталость.

– Интересно, – сказала она. – Значит, так было нужно – чтобы ты поступил именно в этот институт.

– Ты говорила о выборе. О том, что человек должен делать выбор сам. Иногда, как видишь, собственного выбора недостаточно.

Аня провела ложечкой по дну креманки, собирая остатки мороженого.

– Собственного выбора достаточно, если твое желание достаточно сильно. У Блока есть замечательный афоризм. «Всё, что человек хочет – непременно сбудется. А если не сбудется, то и желания не было. А если сбудется не то, то разочарование только кажущееся – сбылось именно то». Ты жалеешь о том, что все получилось именно так?

– Нет. Не жалею. Ни капли.

– Вот видишь. Хотя если бы это случилось со мной, я этим будильником больше никогда бы не пользовалась. Ты фаталист?

Я пожал плечами.

– Одна моя подруга любила повторять – «У каждого своя судьба». Она серьезно увлекалась хиромантией. Может, это как-то на меня повлияло. – Я помолчал. – Мой знакомый Вадим настойчиво советовал мне разбить эти часы. Сам он не верит ни в Бога, ни в судьбу. Ни во что.

– А я бы так не смогла – ни во что не верить. Мне нужно верить, обязательно во что-то или в кого-то верить.

Вокруг нас было тихо. Близился вечерний час, а кафе по большей части пустовало; официантки протирали и так чистые столы. По проспекту проносились машины – но тоже как-то спокойно, без обычной спешки. Наверное, всеобщее затишье было вызвано душным и вялым воздухом, нагоняющим апатию. Дождь, который должен был пойти давным-давно, до сих пор не начался. Казалось, что и само небо утомилось от долгого ожидания. Словно тот, по чьему велению обычно шел или не шел дождь, негромко говорил небу – «подожди, не торопись, еще не время».

Аня начала копаться в сумочке – искала влажные салфетки. Она выложила на стол очечник, кошелек, косметичку, книгу в светло-зеленом переплете. Найдя салфетки, Аня протянула одну из них мне. Я вытер руки.

Она посмотрела на небо. Потом на меня.

– Мне кажется, этот дождь никогда не пойдет, – сказала Аня. – Или там наверху ждут, когда я уеду?

Она уезжала этой ночью. Я только сейчас подумал об этом. Время пролетело не то чтобы быстро – просто как-то тихо проползло рядом. Словно стараясь нам с Аней не мешать. А я потерял ему счет: казалось, что я с Аней гуляю не третий день, а десятый или вовсе – сотый. Она приехала в Москву давным-давно. И кино мы с ней посмотрели тоже – давным-давно. Давным-давно я ее поцеловал…

Мне хотелось, чтобы что-то осталось. Чтобы мы остались. Где-то.

– Ты любишь фонтаны? – спросил я.

– Да.

– Я покажу тебе один из них.

– Хорошо.

Я сказал:

– Это не дождь. Но тоже очень красиво.


*


Лучше всего идти от Старого Арбата через Смоленскую площадь. По левой стороне улицы мимо гостиницы «Золотое кольцо» выйти к Ростовской набережной. Справа по ходу будет блестеть Москва-река, зигзагом изогнутая в окружении стремительных машин, людей, домов. Нужно направиться вдоль всегда зеленого в цветах садика и домика в пражском стиле, обогнуть слева строящееся здание в лесах, пройти мимо турецкого посольства и, завернув вправо, выйти к арке моста. Это пешеходный мост Богдана Хмельницкого, откуда открывается вид на площадь Европы с фонтаном причудливой формы.


Мы стояли с Аней на мосту, облокотившись на поручни, смотря вдаль – туда, где виднелась излучина Москвы-реки, Бородинский мост, здание правительства. Здесь, на высоте, было чуть прохладней, но и чуть свежей. Аня надела курточку.

– Ты прав, здесь красиво, – сказала она после некоторого молчания. – Почти как на Воробьевых горах. У нас таких мостов нет. И смотровая площадка фактически одна – на Исаакиевском соборе.

– Зато у вас можно гулять по крышам. Оттуда тоже открывается прекрасный вид на город.

– Да, этого у нас не отнять…

Ветер задул сильнее, Аня на миг попридержала волосы. А небо отливало разными оттенками серого цвета. Ни за что нельзя было подумать, что у серого цвета может быть столько оттенков.

– И все-таки Москва для меня пока чужая, – сказала она. – Красивая, но чужая.

– Хочется обратно в Питер?

– Не знаю. Кажется, да. Но…

Она недоговорила. Ее руки лежали на поручне, как на парте. Она иногда любила сложить так руки. В ней было что-то от школьницы.

– Что ты делаешь, когда тебе грустно? – спросила Аня.

– То же, что и сейчас. Стою в своей комнате, у окна.

– Просто стоишь?

– Да. Стою и смотрю в окно. Долго-долго. Это как-то успокаивает. У меня замечательный вид из окна. Не хуже, чем здесь или на Воробьевых горах.

– Покажешь в следующий раз?

– Хорошо. Обязательно покажу.

Аня посмотрела на свои руки, тронула колечко на безымянном пальце.

– Тебе сейчас грустно? – спросил я.

– Не знаю. Я сама не знаю.

И она посмотрела на меня. Она действительно не знала.

– Знаешь, недавно я где-то прочитала: «Одиночество – это когда те, кого ты любишь, счастливы без тебя...». Как точно сказано.

Небо становилось сумрачней, фонтан на площади Европы блистал разноцветными огнями. А я стоял рядом с Аней, не зная, о чем она думает на самом деле. Я же думал о том, что совсем скоро она уедет.

– Мне никогда не бывает скучно. Я умею себя занять. А вот одиночество я порой испытываю… – Она смотрела на воду. – В такие моменты хочется повернуть время вспять. Вспоминаешь своих бывших парней, и появляется малодушное желание позвонить, пожаловаться, выплакаться. Хочется приткнуться к чьему-то плечу.

Аня не глядела на меня, все трогая свое колечко.

– Что-то я говорю какую-то ерунду.

Она опять дрожала. Совсем незаметно, пытаясь эту дрожь унять. А может, вчера она дрожала не от холода? Здесь в Москве Аня казалась более беззащитной, чем в Питере.

Я повернул ее и осторожно прижал к себе. Потом приблизил лицо и поцеловал ее, как вчера, – осторожно, в мягкие губы. Мне все хотелось делать осторожно.

На поручень упала капля. Затем еще одна. Тут же – капнуло на запястье. А потом закапало все чаще и чаще. Все сильнее и сильнее.

– Вот и дождь… – тихо сказала Аня.

Я стоял, прижав ее к себе, она стояла, прижавшись ко мне. На нас капал дождь – словно целовал нас обоих. Частыми, порывистыми поцелуями.

Аня отстранилась, взглянула мне в лицо:

– Наверное, мне пора.

Я вытер ее щеку от капель, потом другую. Но дождь все не переставал делать наши лица мокрыми. Как-то все внезапно изменилось. И я еще не знал, как к этому относиться.


В метро было много людей, дождь гнал их с улицы под землю. На эскалаторе с влажными, опущенными вниз зонтами пассажиры были похожи на воинов, держащих в руках стяги поверженного противника. И даже воздух здесь в подземке как-то сразу отсырел. Мы стояли с Аней на эскалаторе вплотную друг к другу, не говоря ни слова. С наших волос чуть капало, стекало за шею, под воротник. И мысли – куда-то утекали.

Нам опять нужно было ехать в разные стороны. Так почему-то всегда получалось. Мы всегда прощались на платформе, а не в вагоне.

Когда мы сошли с эскалатора, Аня повернулась ко мне и сказала:

– Чуть не забыла.

Она открыла сумочку и, покопавшись, протянула мне несколько сложенных листов.

– Мои стихи. Потом почитаешь.

– Хорошо.

На платформе тоже было много народу, а я не видел никого. Аня стояла и глядела мне в глаза. Подошел ее поезд.

– Спасибо тебе за эти дни. Увидимся, – сказала она.

– Увидимся, Анюта.

Она подошла ко мне, быстро поцеловала и забежала в вагон. Ее поезд ушел, а вскоре подошел и мой. В вагоне я сел на свободное место и некоторое время ехал, пытаясь разобраться в том, что я чувствую. Потом развернул Анины стихи и погрузился в чтение.


*


Это стихотворение было в самой середине. И оно как-то сразу меня зацепило. Я не понимал, чем – по стилю оно не отличалось от остальных. Я начал читать дальше, другие стихи, но строчки предыдущего все вертелись в голове. Я вернулся к этому стиху и перечитал его. Потом перечитал снова.

Когда я подъезжал к своей станции, я уже знал это стихотворение наизусть.


*


Я добежал до своего дома частыми перебежками – на улице шел самый настоящий ливень. Дома мама сказала, что днем мне несколько раз звонила девушка. «Представилась Таней. Просила тебя перезвонить. Твой мобильный еще в ремонте?» – спросила меня мать. Я кивнул и прошел к себе с телефоном в комнату.

Я позвонил Тане. Она подняла трубку не сразу – я с полминуты слушал протяжные гудки, монотонно сочащиеся в пустоту. Наконец Таня ответила. Мы поговорили минут пять, а потом попрощались. Тане очень надо было меня увидеть – мы договорились встретиться завтра.

Я положил трубку и посмотрел в окно. Я смотрел долго-долго – на темное, уже не серое, а фиолетовое небо, на деревья, которые трепал назойливый ветер, на водный канал, исходивший нервной рябью. Дождь продолжал лить – лить, не переставая. Словно пытаясь затопить все вокруг.