Но все же свою, собственную цель в жизни. Ведь правда

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   20   21   22   23   24   25   26   27   ...   32
руки за спиной, поставили на колоду.

— Всем стоять! — грозно заорали над площадью с помос­та. — Глядеть, мать вашу!

Вконец одуревший народец застьи, обернулся сотнями взъерошенных, лысых и бугристых голов, с равнодушием гля­дя, как выбивают то из-под одного диверсанта, то из-под другого массивные колоды, как начинают раскачиваться под черной балкой дергающиеся тела, как затихают... Раз надо, значит, надо, тяжело ворочались мысли в голове у каждого, в том числе и у Трезвяка с Кукой, без дела не удавят, за просто так не повесят.

Глядеть, однако, было больше не на что. Пора и возвра­щаться с разведки. Теперь у Куки с приятелем сомнений не было, раз в поселках эдакое творится, надо, точно, в город идти — правду искать!

«Нет света. Нет потемок. Да и тьма какая-то странная... такой даже во снах не бывает. Во снах бывают сновидения всякие, белиберда, мешанина. Нет, я не сплю, нечего себе голову морочить, тут что-то не то! Тут другое! Может, прова­лился в подземелья, когда шел к Отшельнику, разбился, ос­леп... но ведь ничего не болит! Говорят, такое бывает: когда шарахнет по-настоящему, так не то что чутье и зрение отши­бет, вообще ни черта не чувствуешь. Шок! Предположим, вот шел из поселка к Отшельнику — и упал вниз, в одну из бессчетных труб, в колодец, лежу на дне, во мраке, искалечен­ный, издыхающий, ни ног, ни рук не чуя... да какие там, к дьяволу, руки-ноги!»

Чудовище попробовало шевельнуться, подтянуть конеч­ности к телу, к голове, к глазам. Ничего не вышло. Зато пришла дикая боль, будто на щупальца каток накатил.

«Ох-хо-хо-о! Совсем хреново! Перебиты, видать, руки-ноги! Придется здесь загибаться, в дыре проклятой... Нет! Я ведь шел к нему за советом, значит, надо кричать, надо звать

261

его, он обязательно услышит. Отшельник! Ты все видишь и слышишь на расстоянии, сквозь стены и скалы, сквозь трубы и заборы, услышь меня! Отшельник!! Отзовись!!!»

Чудовище не знало, сколько времени оно кричало, вопило, взывало к далекому спасителю. Вечность! Но когда эта веч­ность закончилась, никто не пришел, никто даже не отозвал­ся. Было так же темно и страшно.

«Не слышит Отшельник. Значит, все! Значит, труба! А я еще собирался бить зеркала по всему серому подкупольному свету, тысячи зеркал! Теперь не придется, отгулялся... Нет, все не так, память шалит, я же был у Отшельника, а потом вернулся в поселок. И в меня стреляли — этот носатый при­дурок стрелял, а потом другие, а потом была тарахтелка... значит, с нее и сверзился, дело ясное, тарахтелка высоко забралась, а эти гады все дубасили по щупальцам, рубили, кололи... так вот почему они так болят, все ясно. А глаза вышибло при падении. Господи! Почему я не разбился на­смерть? Ну почему!»

Чудовище готово было зареветь, зарыдать, застонать. Но ни сил на это, ни голоса не было. Ничего не было. Только накатывающая временами боль... и все! Оно и так было бес­конечно одиноко в этом подлом, ублюдочном, бессмыслен­ном мире. А теперь его вообще превратили в ничто — в страдающее, слепое, глухое ничто. И бесполезно кричать, звать, бесполезно ждать помощи, ее не будет. И ничего не будет, кроме страха, боли, ужаса и одиночества.

«Нет, все было не так, я не падал с тарахтелки. Я залез в нее, а потом был Хенк, был трясущийся кровосос, были тру-боходы, была паучиха с ее безжалостными когтями... И был бой там, за Барьером! Был бронированный монстр. Да, был броневик! И были тысячи пуль — как больно! невыносимо! дьявольски больно! И я вырвал из него башню с орудием, выдрал с корнями! И все! Вот тоща и накатила, вот тогда и навалилась тьма... Они убили меня! Точно! Я не мог выжить! Чудес не бывает... Значит, и впрямь есть душа. И это она страдает и болит. Да, конечно, только так, а тела нет, его расстреляли, раздавили, сожгли, его нет. Господи, почему я не сдох тогда?! Почему так больно?! Разве душа не может сдох­нуть совсем, разве душа должна так болеть во мраке и пустоте! Нет!!!»

Напрягая исполинские внутренние силы, изнемогая, вновь и вновь умирая от адской боли. Чудовище пробуждало свое

262

тело, заставляло его сначала мелко трястись, дрожать, потом подергиваться, потом обрело силу — совсем небольшую, силу умирающего — в правом верхнем щупальце, провело им по голове, по бугристому надбровью. Другие щупальца и конеч­ности не слушались, будто их и не было. Веки! Не такие как у людей, глубокие,.сомкнутые дыры клапана... надо было их размять, расшевелить, заставить слушаться, i

«Я смогу! Я все смогу! Я сильный и здоровый! Нет ничего на свете сильнее и здоровее меня! Глаза! Пробуждайтесь! Я должен видеть! Я должен все видеть и все знать! Я сильней себя самого! Ты еще спишь, моя сила! Но ты есть! И ты просыпаешься! Я вижу, я уже вижу...»

Мутный, усеянный лиловыми набрякшими прожилками глаз, раздвигая дрожащее, трепещущее веко, из глубины ог­ромной уродливой головы пробился наружу, вздрогнул от яр­кого, причиняющего боль света. Этот глаз начинал видеть. Не сразу, постепенно — из сверкающего белого марева выплыва­ли серые пористые стены, прозрачные, сверкающие хрусталь­ным блеском решетчатые ячеи, что-то далекое и непонятное.

«Вот так-то лучше! Я вижу, я начинаю прозревать! Нет, это не дно заброшенного колодца, это не труба, не подпол, не склад и не ангар, это вообще не похоже на Подкуполье, это что-то другое... Еще немного. Главное, не спешить, главное, дать глазу приглядеться, привыкнуть к свету... Солнце? Нет, это не солнце, это светят лампы какие-то, прямо из стен... нет, это сами стены и светятся. А что там за трубочки, что за гирлянды висят? Что-то невозможное! Такого в жизни-то и не бывает! Красоти-ща, мать их! Я смогу! Я всесмогу... Еще немного! Яуже пробудил­ся! Я вижу-у-у!!!»

Зеленый зрачок в толстом мутном стебле подвижного бел­ка прояснился, обрел четкость. Глаз стал выдвигаться — по­добно перископу подводной лодки. И никто не стрелял в него, никто не бил, не навалился, не наезжал, не давил, не рубил. Вообще было тихо, покойно и светло. Стебель еще плохо слушался. Но Чудовище изогнуло его книзу... и почему-то не увидело своих толстых нижних конечностей, не увидело опол­зающего, слоновьего тела. А увидело лишь странную серую тумбу, округлую, полупрозрачную, с просвечивающимися буд­то кишки, жилы и вены трубами и трубочками разной длины и толщины — они свивались, переплетались, расходились внутри тумбы и пропадали в таком же полупрозрачном мато­вом настиле пола. Это был просто бред какой-то! Чудовище

263

изогнуло стебель кверху — бугристый череп, изъеденная, больная, сырая кожа, бельма залепленных глазниц, выдран­ное с корнем ухо и большой шов на его месте, а дальше... дальше ничего не было, будто четверть черепа срезало начис­то. Стебель глаза вытянулся на полную длину — Чудовище хотело видеть себя. Но не видело. На округлой тумбе, поддер­живаемая прозрачными сверкающими хрустальным блеском ячеистыми решетками, опутанная трубками и шлангами, не­живая и омерзительно гадкая, будто отрубленная вместе с частью правого плеча и болтающимся, свисающим вниз безво­льно правым щупальцем, торчала его собственная изуродо­ванная огромными рубцами голова — страшная, невозмож­ная, потусторонняя в этой ослепительно светлой и прекрас­ной комнате.

Ирон Хэй приканчивал вторую бутылку виски, когда в его кабинет пропустили очередного просителя из жаждущих при­ключений на свою голову за свои же деньги. Хэй никогда не пьянел от выпитого, он только дурел, наливался непрошиба-емостью и свинцовой самоуверенностью. Вся эта возня вокруг зоны давным-давно ему надоела. Азартным охотником он тоже не был и не понимал, почему его заставили заниматься именно этими вопросами. Большие деньги? Да, денежки с богатеев лупят приличные, на такие они бы могли развлечься получше, на взгляд Ирона Хэя, но ничего не попишешь, как заметил шустрый Сол: «надо совмещать приятное с полез­ным». А его б воля — запустить бы в Подкуполье газа чуть побольше, а через годик все вычистить, полмиллиона киберов наладят дело в зоне... и ни одного ублюдка!

— К вам можно, сэр? — прервал раздумья государствен­ного мужа крепкий малый лет тридцати с серыми пустыми глазами и выбритым по последней моде черепом. В руке он держал голубенькую бумажку.

— Чего там у вас? — недовольно буркнул Ирон Хэй, скри­вив худое лицо и играя желваками.

— Лицензия! — коротко и ясно ответил посетитель.

— Вижу, что лицензия. На сколько голов? Молодой человек засмущался было, но пересилил себя, подошел к большому дорогому столу, положил перед вопро­шающим свой голубенький листочек и пояснил:

— На пятьдесят шесть.

Ирон Хэй забарабанил костлявыми пальцами по столеш-

264


нице, но не нервно, а как-то машинально, будто показывая как ему скучно жить на этом свете и как ему надоели всякие посетители.

— Я знаю, что многовато, — начал оправдываться бритый малый, — но все по правилам, по закону, я выкупил... и налоги уплачены. Раньше вообще проще было, там такая девушка сидела, она и не спрашивала, карточку вставляй... и готово дело, — он осекся, решив, что болтает лишнее. Но тут же поспешно добавил: — О неразглашении я подписал, все как положено, не первый раз. Вы только не думайте, что я этих животных отлавливаю и батрачить на себя заставляю, нет, я же не прохвост какой, я законы уважаю, только на от­стрел...

— На отстрел! — прервал его мрачнеющий все больше Ирон Хэй. — Вон в прошлом году в Пенсильвании три нево­льничьих рынка накрыли, в Лондоне пару, в Кейптауне одиь и под Парижем один... какой там батрачить! От этих выродков пользы не добьешься, в домашние зоопарки берут, в шу­ты, детям на развлечение... А правые, гады, фашисты, сво­лочь патриотическая, понимаешь, шумиху раздувают, де­скать, эти вьфодки такие же люди, наши, мол, братья и сест­ры, ни черта они, доложу я вам, в демократии не понимают. Ну, какие эти ублюдки мне братья? Вредные и грязные живот­ные!

— Господом клянусь! Не торгую! — затараторил бри­тый. — Во, Христом-Богом! — Он истово и размашисто пере­крестился. Тут же полез во внутренний карман желтого френча, достал несколько больших и плоских объемных кар­точек, разложил их перед государственным мужем по широ­кой столешнице.

Ирон Хэй хмыкнул, покачал головой. На карточках были охотничьи трофеи законопослушного малого: по стенам ог­ромного, прямо-таки дворцового каминного зала висели отре­занные и хорошо выделанные головы уродцев-мутантов из Подкуполья, каких там только ни было — и с хоботами, и с лошадиными челюстями, и с огромными слоновьими ушами, и кругленькие как бильярдный шар с тремя и пятью глазища­ми, и вообще похожие больше на монстров преисподней... а один урод стоял целиком, во всей своей красе — безрукий, хвостатый и двухголовый. Особенно поражали глаза мутан­тов — они горели живым огнем, казалось рты, пасти, клювы вот-вот раскроются и эти «трофеи» заговорят.

266

— Да-а, хорошая коллекция, — многозначительно протя­нул Ирон Хэй, сгреб карточки в кучу, поддтолкнул их к краю

стола.

— Хорошая! — резво поддакнул посетитель. — Таких

нынче мало. В основном бьют зазря, впустую... по пьянке да с куража. Настоящих охотников — по пальцам пересчи­тать!

Ирон Хэй внимательно поглядел в серые глаза.

— Похвально, вам есть чем гордиться, — он придвинул к себе голубенький листочек, сузил и без того заплывшие веки. — Айвэн Миткофф? Странная у вас фамилия. А вы сами, случайно...

Посетитель покраснел, потупился, но быстро вернул себе прежнее душевное равновесие, даже вздернул голову выше и выпятил грудь.

— Как можно, сэр! Я рожден в свободном мире. Предки малость подкачали — они, и впрямь, оттуда, с зоны. Только ее тогда не было, зоны этой, страна была какая-то, не помню... они смотались сюда вовремя, еще в конце двадцатого века. Да, сэр, — голос у малого вдруг напыщенно задрожал и в глазах заискрилось что-то далекое, возвышенное. — Цивилизация, демократия... они сделали свой выбор!

— И не ошиблись, — подытожил Ирон Хэй. — Похвально, похвально! — Ему было абсолютно наплевать на родню этого малого, и дальнюю, и ближнюю. И если бы не установка сверху о задействии всех этих непрофессионалов, всех этих любителей-дармоедов, он бы и на порог не пустил настырного малого, такими должны заниматься «девушки». И потому Ирон Хэй помрачнел еще больше. — Все о'кей! — сказал он. — Но есть маленькая загвоздка...

— Понял! — опередил его малый. — Многовато будет? Десяток можно срезать... на пользу государства, так сказать! Ирон Хэй сумрачно рассмеялся.

— Эх, вы! Думаете, кому-то из нас нужны крошки с ваше­го охотничьего стола? Ошибаетесь, молодой человек. И не многовато будет, а маловато... ну что это такое, пятьдесят шесть, в масштабах всей Резервации?! Я вам могу сказать по большому секрету... — он поманил малого пальцем, и тот чуть не на карачках подполз ближе, заглянул в глаза. — Вы ведь смотрели новости последнюю неделю?

—Ага!

— Ну и как?

267

— Буянить малость начали, —легкомысленно отмахнулся охотник, — пошумят, побесятся и все опять тихо станет. Им там, этим выродкам, делить-то нечего!

— Как это нечего?! — Ирон Хэй посуровел и строго пог­лядел на посетителя, не понимающего всю ответственность и важность момента. — В Резервации пробуждаются здоровые демократические силы. Наша задача их поддержать. Но вмес­те с тем, как вы догадываетесь, на пенной волне демократии и гласности выносит наверх и реакционно-консервативные отбросы...

— По-моему, там все отбросы! — осмелел малый.

— Это верно, — согласился как-то машинально высокопос­тавленный наставник, — но мы должны отделять агнцев от козлищ. Сейчас прорабатывается вопрос о введении в Резерва­ции особого положения и ввода туда миротворческих сил для поддержки демократической общественности и подавления реакции.

— Общественности? — тупо переспросил Айвэн Миткофф. Во времена своих охотничьих сафари в Подкуполье он что-то не встречал там никакой общественности, может, просто не до нее было — гон, травля, облавы, лихость и ловкость, завалить с первого выстрела, а то и выйти на особого дюжего мутанта с рогатиной, какделывали встарь—вот это да! апро обществен­ность? нет, не слыхал.

— Короче! — Ирон Хэй треснул жилистым кулаком по столу. Виски начинало выветриваться из головы, и потому бес­еда с этим малым становилась слишком уж долгой. — Короче, охотничий сезон закрыт! Единственное, что может вам предло­жить госдепартамент, вам и многим другим охотникам-любите­лям, сплачиваться в стройные ряды добровольцев. Да, широкой мировой общественности будет приятней, если в Резервацию сначала будут переброшены миротворцы-добровольцы, а только потом уже регулярные части быстрого реагирования. Вы меня поняли?!

— Понял, — чистосердечно признался Миткофф. — Только какой я миротворец? Я мирить не умею...

— Вы не миротворец, это точно! Вы болван! — взъярился Ирон Хэй. — С чем вы прежде ходили на охоту в Резерва­цию?

— Как с чем... у меня много ружей, три охотничьих винче­стера и гарднеровская трехстволка.

— А теперь вам дадут ручной пулемет последнего образца, три

268

парализатора, еще кучу всяких замечательных штучек, да в бро­невике на выбор — огнеметы, синхроплазмомет, микронейтрон­ные пушки, лазерные скорострельные винтовки и всякое такое прочее.

— И что я должен буду делать? — ошарашенно поинтересо­вался посетитель, теряя остатки выдержки, то белея, то багро­вея.

— То же самое, что и прежде, болван! — Ирон Хэй вскочил с места. Разодрал на клочки голубенький листок, бросил об­рывки в лицо остолбеневшему Айвэну Миткоффу. — И ника­ких лицензий! Пятьдесят шесть голов ему давай! Щенок! Надо мыслить по-государственному — пятьсот пятьдесят шесть... тысяч... на каждого! Мы не собираемся там вое... проводить мирную миссию двести лет! У нас нет для этого средств в казне! Вам доверяет сам президент! Мальчишки! Щенки! Болваны!

Вытянувшийся в струнку охотник Миткофф держал руки по швам, блаженно улыбался, пучил серые глаза на благоде­теля и не мог поверить выпавшему на его долю счастью — в Резервацию! без лицензии! без ограничений! миротворцем! с синхроплазм ометом!

— И помните хорошенько: вы солдат демократии! Нечего там цацкаться со всякой красно-коричневой сволочью! А нето я из вас чучело набью! Я вашу голову повешу в своей гостиной! Ясно?!

— Так точно! — восторженно проревел солдат демократии.

Три дня Пак отлеживался на свалке. Инвалид Хреноредьев ходил вокруг него кругами и недовольно бурчал.

— Иисусик какой, едрена, нашелся! Его убивают, понимаешь, а он воскресает! Его убивают, а он воскресает! Непорядок это. Ты вот сам рассуди, Хитрец, ведь тебя ж убили, едрена?

—Убили, — вяло соглашался Пак.

— Ну и нечего оживать-то! Раз убили, значит, так надо, значит, такой, едрена, порядок вещей. Я так понимаю!

По свалке бегали жирные и ленивые крысы. Хреноредьев приноровился бить их своим костьием. Но с Паком по врожден­ной жадности делился редко, почти всех сжирал сам — давился, кашлял, чихал, храпел и сипел от лезущей в глотку, в нос и в глаза поганой шерсти, хлюпал, хрюкал, рыгал, плевался, мате­рился несусветно, но ел. За эти три дня Хреноредьев заметно окреп и больше не спотыкался.

269

Он настолько осмелел, что совершил дальнее путешест­вие — по немыслимо ржавому каркасу, по гнутым черным арматуринам он вылез из ямы и начал плутать в узеньких проходах посреди огроменных куч мусора. Плутал, вынюхи­вая чего-нибудь съедобное, разгребал завалы, пыхтел и огля­дывался, пока не наткнулся на какого-то странного мужика. Мужик этот сидел на перевернутой вверх дном большой кас­трюле, головы его не было видно из-за высокого воротника черного засаленного пальто, в которое он зябко кутался... Но поразил и напугал инвалида не сам дрожащий мужичонка, а сундук с картинками, который стоял перед ним и на который этот плюгавый мужичонка глядел, не отрывая глаз.

Хреноредьев, постояв соляным столпом с пару минут, оп­рометью бросился назад. Из мусорных лабиринтов он выско­чил как ошпаренный, края ямищи не заметил — и покатился вниз, отшибая бока и скрежеща зубами, кричать он не смел.

Умный Пак сидел на том же месте, сидел, обхватив голову руками и тихонько покачиваясь. Паку виделась в грезах Леда Попрыгушка. Где она теперь? С кем мыкается? Помнит ли про него несчастного?! И кто еще из них несчастней, неизвестно! Пак набирался сил. Он здорово отощал. Но слабости не чув­ствовал. Голова почти не болела. Зато на душе было тошно и пусто.

— Сидишь, едрена?! — с ехидцей поинтересовался под­кравшийся Хреноредьев.

— Сижу, — равнодушно отозвался Пак.

— А там картинки, понимаешь... прыгают и скачут! Пак пристально поглядел на инвалида и заключил:

— Совсем ты одурел, старый хрен.

Оскорбленный до невозможности инвалид долго таращил глаза и глотал воздух, он был не в силах выразить своего возмущения. Потом треснул Пака костылем по башке.

— Еще раз мою фамилию заденешь, убыо-у!!! Я тя оживил, едрена, я тя и убью...

Хреноредьев вздел костыль во второй раз. Но добивать охальника не пришлось. Пак как сидел, так и откинулся на спину, затих. Инвалид даже перепугался, оставаться в эдаком страшном месте без компаньона ему не светило.

— Ей, Хитрец, миленький, — Хреноредьев подполз ближе, приложил ухо к груди. Сердце не прослушивалось. — Ты живой, что ли? Ну, вставай. Хитрец, я ведь только пошутил, едрена!

270

— Пошутил?! — прямо в ухо инвалиду прошипел Пак. И пребольно ухватил его за обвислый синий нос. — Это шутка у тебя — костылем по башке со всего маху?! Я вот щас тоже пошучу!

Он с такой силой крутанул нос Хреноредьеву, что тот и сам перевернулся на спину, завизжал, даже слезы полились из мутных глаз.

— Ладно, говори, чего видел, — смилостивился Пак и отпустил нос.

Хреноредьев тут же вскочил, закрыл лицо руками, захны­кал — нос горел, будто его в расплавленное олово сунули, дело понятное — клешни у Хитреца, дай Бог! Но лучше не нарываться повторно.

— Ка-арти-инки-и там, — прогундосил он, размазывая грязь по лицу, — живые! Прыгают, ходят, говорят чего-то, о-о-о...

— Какие еще картинки? Где?

— В сундуке!

— Где?!

— В сундуке! — повторил Хреноредьев и отступил на всякий случай.

Пак встал, потянулся, хрустнул суставами, стряхнул с ко­лен какую-то прилипшую дрянь и смерил инвалида презри­тельным взглядом с головы до ног.

— Сам ты сундук... с дерьмом. И с хреном! Инвалид зарыдал горше прежнего, в драку лезть не по­смел, только подумал, что лучше б Хитрец вовсе сдох в своем черном мешке! ведь никто в поселке не издевался так над его прозвищем, никто и никогда! а еще втрое мо­ложе!

— Ни хрена ты старших не уважаешь! — пробубнил он отечески.

Пак расхохотался.

— Сам ты, Хреноредьев, свою фамилию задеваешь. Вот и тресни себя по лбу костылем. Тресни, тресни! — Он подошел вплотную похлопал растерявшегося инвалида по плечу. — Ладно, пойдем твой сундук смотреть.

Умный Пак почти сразу догадался, что инвалид говорил про телевизор. Он и сам раньше ни черта не знал, спасибо подружке—Попрыгушке, много чего показала, многому на­учила. Зазноба любимая, где же ты?!

На этом восхождении Хреноредьев Дважды падал с карка-

271

са, набил себе две шишки на лбу и стал похож на рогоносца. Но Пак ему помог выкарабкаться наверх.

Мужичонку с сундуком нашли не сразу. Да тот на них опять же не поглядел. Только спросил по-своему:

— Выпить есть?

Инвалид ничего не понял, он языками, кроме подкуполь-ного, не владел. А Пак ответил:

— Самим бы кто дал!

И уселся без спросу перед сундуком-телевизором. На экране несколько голых мясистых баб елозили друг по дружке, облизывались плотоядно и томно щурили крашенные глазища. Хреноредьев сразу обильно вспотел и принялся тя­жело дышать. Пак смотрел хмуро, бабы его не возбуждали, голова была забита всякой всячиной, да и где им сравниться с Ледой!

— Во! — хвастливо прохрипел плюгавый мужичонка из-за огромного воротника. — Сам нашел тута, сам отладил, ан­тенну приспособил... — он показал грязной рукой на какую-то длиннющую проволоку, взбегающую вверх по мусорной куче. — Ну, ладно. Теперь выключать можно, интересное кончилось, теперь дрянь всякая пойдет, новости, политика.

— Чегой-то он тарабарит все время, — переспросил у Пака инвалид, — никак не разберу, едрена!

— Не разберу, — передразнил Пак. — Языки знать надо, а ты не знаешь ни хрена... потому что редьки мало ешь!

Хреноредьев раздулся, побагровел, закатил глаза и приго­товился было заорать. Но вдруг увидел, как на его ноги смот­рит мужичонка. И проглотил язык.

А плюгавый тем временем перевел взгляд на лицо Умного Пака и совсем обалдел. Таких он еще не видывал — с хобо­тами и четьфьмя глазами. Он даже протер воспаленные веки свои. Но урод с хоботом не исчез.

— Чего перепугался? — вежливо спросил Пак и почесал шрам над переносицей опухшей клешней.

— Да не-е, я ничего, — тут же развеял его сомнения плю­гавый, — все путем. Вы тут глядите пока, а я за пузырем сгоняю. Выпьем по чутку?! — И сделал выразительный жест, щелкнув себя пальцем по горлу.

— Это мы завсегда, едрена! — кивнул сообразительный Хреноредьев.

Плюгавого как ветром сдуло.

272


— Не нравится мне