Geum.ru

В. И. Философия откровения. Т. Спб.: Наука, 2002 480 с. Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг философия откровения 1844 Том Третья книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   37

Конечная цель познания может заключаться лишь в том, чтобы достичь чего-то такого, в чем оно само успокоится. Сомнение длится до тех пор, пока длится движение, ибо внутри движения, что бы там ни находилось, всегда как есть благое, так и нет его, — есть как момент, и не есть, ибо оно представляет собой лишь момент, лишь точку прохождения и снова с необходимостью становится прошлым. Поэтому всякое сомнение упраздняется лишь в последнем, о котором я могу сказать только то, что оно Есть. Если бы такое успокоение всякого мышления, такую уверенность, которая тем самым кладет конец всякой работе познания, мы захотели назвать верой, мы могли бы это сделать, но, во-первых, веру затем нельзя будет рассматривать как необоснованное познание. Последнее, в котором успокаивается всякое знание, не может быть без основы, этому противоречит уже то, что оно есть последнее и, следовательно, — всеобосновывающее; оно само не может стать основой продвижения, ибо тогда не было бы конца. Тягостное томление науки как раз и заключается в ее движении вперед, когда, достигнув какой-то точки, которая кажется последней (и в каждом поступательном движении каждая точка, лежащая на пути этого про-

___________ФИЛОСОФИЯ ОТКРОВЕНИЯ. ТРЕТЬЯ КНИГА_________19

движения, однажды предстает как последняя), и поначалу необычайно обрадовавшись и на какой-то миг вообразив, что именно здесь она и остановится, поскольку достигнутое и обретенное предстает весьма ярко, она видит, что ее диалектика снова открывает перед ней небытие, отрицание, которое снова можно снять только благодаря следующей позиции, где (в следующей позиции) она, быть может, снова делает то же самое открытие, открывает возможность нового движения вперед, нового крушения. Она никогда не может избавиться от этой возможности. Всякая возможность должна стать действительностью, чтобы все стало ясным, явным и определенным, чтобы больше не было никакого тайного противника, а последний враг был бы побежденным.

Кажется, что, для того чтобы сильнее сообразоваться с действительностью, самое большее, что может сделать наука, — это достичь того момента, где покоится сам Бог, — в создании человека. Однако именно здесь она вскоре усматривает величайшую опасность полного крушения, поскольку судьба божественного труда отдается в свободное распоряжение твари. Разум, обычный разум, если угодно, но именно разум уже здесь тяготеет к тому, чтобы дать возможность вмешаться Творцу и задать вопрос, который действительно задается довольно часто: почему Бог не препятствует этому крушению? Но Бог больше, чем нам представляется, и ему нечего страшиться; самому предельному, что может произойти, он умеет противостоять другим предельным, и поэтому мир не погибнет, но, так как он не был утвержден одной лишь тварной волей, он будет утвержден на более высокой ступени — действием, устраняющим всякое сомнение, действием сверхтварной и в то же время человеческой воли — вторым человеком.

Для того чтобы к этому вернуться, веру можно представлять не как некое необоснованное знание, а, скорее, как максимально обоснованное, ибо только в ней есть то, в чем по-

20__________ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ____________

беждается всякое сомнение, нечто настолько положительное, что всякий дальнейший переход к иному упраздняется. Именно отсюда, во-вторых, становится ясно, что науку нельзя начинать с веры, чему учат и о чем проповедуют столь многие. Ведь уверенность, снимающая всякое сомнение (а только это и можно назвать верой), представляет собой лишь конец науки. Сначала закон, а потом Евангелие. Разум = закону, вера = Евангелию. Однако, как апостол говорит, что закон был детоводителем ко Христу,9 так строгое послушание науке должно предшествовать вере, хотя мы оправдываемся, т. е., по существу, обретаем полноту только верой, а именно уверенностью, упраздняющей всякое сомнение. Апостол говорит: «Все сокровища мудрости сокрыты во Христе»,10 но это означает, что они восприняты им, содержатся в нем, и, следовательно, он постигается лишь тогда, когда в нем постигаются все сокровища познания. «Ищите и найдете».11 Итак, вера не упраздняет исканий, но требует, их — именно потому, что она есть их завершение. Но это Завершение и должно быть.

Правда, в определенном смысле, а именно в том, в каком всякое начало, всякое начинание, по существу, является верой в завершение, которого еще не видно (ибо если бы я не верил, я даже не мог бы начать), в этом смысле, конечно, можно сказать, что уже начало науки есть вера; однако эта вера сама влечет к знанию и обнаруживается именно в действительном знании, так что сполна верующий оказывается и самым знающим и, наоборот, предельно доверяющий знанию предстает как самый верующий. Итак, существует вера как начало (которая сама, однако, является лишь верой в знание) и вера как конец, которая представляет собой знание, обретшее покой. Против последнего могли бы возразить, сказав, что опыт показывает и Писание говорит, что вера дана не каждому, и, следовательно, это последнее тоже не может быть упраздняющим всякое сомнение, как мы

___________ФИЛОСОФИЯ ОТКРОВЕНИЯ. ТРЕТЬЯ КНИГА_________21

утверждали. Но в каком смысле утверждали? Только в maw, что в себе самом это последнее, взятое объективно, не является сомнительным (содержащим основание для дальнейшего продвижения). Это, однако, не означает, что не найдутся многие, сомневающиеся в том, что можно принять нечто, устраняющее всякие сомнения. Однако даже тогда, когда кто-нибудь сумеет добраться до последнего познания, даже тогда возникнет вопрос, может ли он уловить и принять его, постиг ли он его своим сердцем, ибо оно принадлежит ему вследствие необычайности предмета, и, как раз для того, чтобы упразднить все сомнения, должно быть нечто необычайное. В жизни человека бывают случаи, пусть редкие, когда он сомневается во внезапном и неожиданном счастье, которое видит и не отваживается схватить его, не дерзает принять как нечто непреложное. Отсюда рождается сомнение, обусловленное, с одной стороны, величием дела, а с другой — узостью души, ибо есть души робкие и боязливые, равно как мужественные и героические, о чем, если не ошибаюсь, говорит и Шиллер,12 обращаясь к скудному душой скептику:

«.........вера,

Что душа твоя малая позволяет постигнуть тебе».

Итак, здесь вера является, конечно, чем-то субъективным, это доверие, уверенность, сердце, мужество — постичь то, в чем ты сомневаешься, ибо оно слишком запредельно для наших привычных понятий. Приведенный пример показывает, что сомневаться можно не только в том, чего не видишь, но и в том, что видишь. В жизни Марсилио Фичино13 был эпизод, о котором рассказывает и И. Мюллер14: вместе со своим другом Ангелом Политиком (одним из тех, с кем общее почитание Платона связало узами сокровенной дружбы при дворе Козимо Медичи15) он договорился о том, что умерший первым подаст оставшемуся жить знак того, что продолжа-

22__________ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ____________

ет существовать. Ангел Политик умер первым и действительно явился пережившему его, обращаясь к нему со словами: «Ты только верь, только верь, это на самом деле так». Итак (если считать эту историю истинной), он полагал, что его товарищу надо иметь веру, чтобы тотчас увидеть его и услышать. В этом смысле вера, конечно, удел далеко не каждого. Откровение само обращается к человеку с призывом: ты только верь, только верь, т. е. дерзни счесть это истинным; в этом смысле даже наука, едва вступив в высшую область, тотчас требует веры, т. е. мужества и способности считать истинным даже необычайное, когда оно предстает перед нами.

Одним душам (так следует думать) такая вера дается напрямую, — они сами видят в этом лишь счастье, незаслуженную милость, которой они стали причастны, — других к этому приводит жизненный опыт, ибо они не находят никакого другого покоя для своей души. Однако здесь эта вера должна связываться с наукой, т. е. с нашим дальнейшим познанием божественного и человеческого.

Но так как каждый понимает, да и опыт показывает, что не всякая философия дает возможность отыскать эту связь, дальнейшее обсуждение я хочу предварить некоторыми замечаниями о качестве той философии, которая должна опосредствовать переход от науки к откровению, от царства природы, как говорит Лейбниц,16 т. е. от царства необходимости, к царству благодати. Ибо, по существу, об этом мы здесь и говорим.

Было время — и оно длилось довольно долго — когда считалось, что философию можно представить тем чище и полнее, чем чище она развивается из одного лишь субъекта, устраняя все то, что называлось объектом. Еще Фихте,17 как мы видели в начале этой лекции, начал с того, что природу, или не - Я, как он это называл и что ныне усвоили и французы, которые мнят, что благодаря moi и non-moi18 они многое постигли, — что все это он положил как несуществующее и

___________ФИЛОСОФИЯ ОТКРОВЕНИЯ. ТРЕТЬЯ КНИГА_________23

только потом, в практической философии, где без этого как необходимого предмета разумного действования нельзя было обойтись, снова ввел его словно ex speciali gratia.19 Уже Кант20 в своей теоретической философии, согласно удачному выражению Якоби,21 отправил вещь-в-себе в «почетную отставку», на покой. В это время философия — в чем легко можно убедиться, достаточно только почитать Кантову «Религию в пределах только разума»22 или «Критику всяческого откровения»23 Фихте — выступала как своего рода афелий24 по отношению к откровению, была максимально удалена от Божьего царства. Пришло другое время, когда начали понимать, что философия может развиваться только сообразно самой действительности, что лишь по отношению к действительному миру она обладает материей и средством своего собственного развития и восхождения. Это, конечно, не могло осуществиться за один раз и как бы в едином порыве. Первое, что следовало принять в философию как стихию жизни и движения, было самым древним из всего действительного, природой. Однако уже тогда, когда из всего действительного в движение философии была принята лишь природа, и одни усмотрели в этом закат всякой религии и даже атеизм, другие как бы инстинктивно предвидели прямо противоположный результат. Вскоре натурфилософию со всех сторон подвергли нападкам, ибо боялись, что она может вернуть к религии и, особенно, к другому взгляду на историю. Но если сама природа, несмотря на независимость, в которой она удерживается по отношению к человеку, не смогла озадачить ту субъективную философию, еще меньше это удалось истории, в которой усматривали или считали возможным усматривать лишь произведение, — хотя это слово слишком хорошо, следовало бы сказать — поделку человеческой свободы, т. е. безграничного, ничем не управляемого человеческого произвола. Но когда философия обратилась к истории, ей и здесь снова пришлось исходить из

24__________ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ____________

первого и древнейшего, т. е. из того, что и в этом аспекте является первым и древнейшим, и это была совсем забытая мифология, без которой нельзя было отыскать ни начала истории, ни ее перехода к христианству. Но это еще не все.

В истории христианства тоже есть явления, к которым можно применить известные слова Шекспира: под солнцем есть такое, о чем и не снилось нашей школьной мудрости — мудрости вчерашнего дня, которая мерит прошедшее одним лишь настоящим и которая нынешние отношения человека считает вечными, бывшими всегда. Поэтому, когда истинной философии истории приходится главным образом и прежде всего частично постигать, а частично разъяснять великое противоречие между древностью и новейшей эпохой, она отыскивает ключ к этому разъяснению в тех глубинах, из которых можно вывести и происхождение мифов. Но в мифологии не только сокрыт ключ к прошлому, к древности, в целом остающейся для нас такой чуждой; поскольку современность созидается лишь на основе прошедшего, то и для определения современного духовного состояния человечества мифология остается необходимым, непреходящим и не подлежащим исключению моментом. Нет сомнения в том, что современное состояние человеческого сознания всецело определяется христианством. Но и христианство представляет собой историческое явление. Пусть по своему источнику, по своему изначальному происхождению оно и восходит к совершенно непостижимому, но его действие остается все-таки явным, внешним, и оно не может избегнуть исторического объяснения и должно быть объяснено с исторической точки зрения. Можно ли понять это удивительное, почти внезапное обращение мира, когда, стоило лишь появиться христианству, язычество начало увядать и изнемогать, когда перед презренным крестом преклонилась его гордая сила, низверглись храмы, умолкли оракулы, можно ли понять эту величайшую из всех революций,

___________ФИЛОСОФИЯ ОТКРОВЕНИЯ. ТРЕТЬЯ КНИГА_________25

не предположив, что в природе язычества, самой мифологии обнаруживается причина, сделавшая возможным такое воздействие христианства и, следовательно, сделавшая возможным это внутреннее разложение и разрушение? Первым явным и непосредственным действием христианства, действием, которое оно само приписывает себе в первую очередь, было как раз освобождение человечества от власти тьмы, которая простерлась над миром в язычестве. Из этого, однако, следует, что реальность христианства (и это важно, так как некое идеальное значение ему приписывает каждый, даже самый недалекий, на что сегодня совершенно не обращают внимания), итак, реальность христианства невозможно основательно постичь, не постигнув сначала каким-то образом реальности язычества. Ибо, как я уже говорил, реальность освобождения направляется или определяется реальностью того, от чего оно освобождает, и поэтому истинное понимание христианства (и что толку говорить за или против него до тех пор, пока оно не понято?) совершенно невозможно без философии мифологии. Кто-нибудь скажет, что это касается лишь богословов. Ни в коем случае. Христианство принадлежит не им одним, но и настоящему историку; если бы в богословских школах его уже давно низвели до уровня обычного явления, по-настоящему значимый исследователь истории все равно придавал бы ему высокое историческое значение, как, например, это делал Б. Мюллер в самый разгар поверхностного и пустого Просвещения.

Всеобщая значимость исследования мифологии как предпосылки, о которой говорит само христианство, возвещая о том, что оно является освобождением от язычества, особенно ощущается и в том, что язычество ни в коем случае не предстает как всего лишь явление прошлого, ибо оно длится даже доныне и по-прежнему реально дает о себе знать в самых широких массах. Число политеистов, т. е. тех, чья религия основывается на какой-либо мифологии, все еще

26__________ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ____________

превосходит не только число исповедующих христианство и иудаизм, но и число монотеистов вообще, включая даже магометан. По самым последним подсчетам общее число монотеистов, т. е. иудеев, христиан и магометан, составляет 344 миллиона, тогда как политеистов — 656 миллионов. Если допустить возможность ошибки, поскольку согласно самым последним данным, например Бальбиса,25 численность человечества в 1000 миллионов, о которой обычно говорят, оказывается слишком большой, все равно в результате получается, что политеистов гораздо больше, чем монотеистов. Правда, сохранившееся язычество по своей сути является чем-то омертвелым, увядшим, отжившим, не порождающим ничего нового, а языческие народы суть как бы отмершие члены истории, которые, в отличие от живых, уже не принимают в ней деятельного участия. Но и то, что еще живо и подвижно, тоже может в результате непрерывного процесса перейти в нечто иное; мертвое и неподвижное оказывает сопротивление, которое как раз потому и нельзя преодолеть, что оно остается совершенно бездеятельным, и чтобы язычество не оставалось мертвой и, следовательно, непреодолимой массой, его следовало бы снова оживить или, по меньшей мере, отыскать и открыть в нем те моменты, которые связывают его с действительной и истинной религией. К удивительным нравственным явлениям нашего времени несомненно относится и повсеместная благосклонность миссионерских организаций, т. е. стремление привести к христианским представлениям и убеждениям те народы, которые еще придерживаются язычества. Однако можно было бы говорить о совсем иных успехах этого похвального начинания, заслуживающего всяческого признания, если бы в его основе лежало более глубокое понимание источника мифологии и язычества, в сравнении с тем его пониманием, которым, как показывает прошлый опыт, располагают почти все миссионеры. Некоторые признаются, что большинство из

___________ФИЛОСОФИЯ ОТКРОВЕНИЯ. ТРЕТЬЯ КНИГА_________27

них совсем не может проникнуть в душу язычника или, например, в ход мыслей индийского брамина, и, так как в языческих представлениях они могут усмотреть лишь заблуждение, лишь ложь, они не в силах найти доступ к способности представления этих людей, для которых, в свою очередь, буквальное и формальное содержание церковного правоверия остается и должно оставаться чем-то совершенно чуждым. Особенно не стоит обижаться на остроумных и проницательных индийцев, когда они отказываются лицемерно верить в формулы, которые никак не связаны с их собственной верой, мировоззрением, философией, их мудростью.

Философия, которая в действительности как таковой не видит никакого смысла и не уделяет ей никакого места, в отношении истории, в конце концов, приходит к тому, что творит ее по своему желанию, ту историю, которая применительно к настоящей имеет лишь негативное, отрицательное отношение. Считается, например, что чему-то такому, каковым является христианство, вообще не следовало бы существовать; кроме того, оно должно находиться вне истинной истории, т. е. должно представляться как не-сущее, а именно как явление, которое обязано своим происхождением непониманию, произвольному или непроизвольному заблуждению. Такой взгляд на историю хотел бы сделать бывшее небывшим, прошедшее, поскольку оно не соответствует его совершенно случайным понятиям, сделать несуществующим, т. е. не имеющим никакого влияния и значения для настоящего. Такой подход выходит за рамки одного лишь теоретического взгляда, упраздняя непрерывность самого образования, лишает настоящее его основы, базиса, но тем самым ставит под сомнение все будущее. Мы не можем начать мир сначала, ибо тем самым нам пришлось бы при надлежащей последовательности вернуться к самой древности. Мы не можем совсем покончить с христианством. Мы не можем ни сделать его небывшим, ни упразднить того, что

28__________ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ____________

возникло в результате христианства, а именно ту величайшую и глубочайшую перемену, свидетелем которой когда-то стал весь мир. Мы должны признать христианство как сущее, так же, как должны признать самостоятельность любой природной формации. Нам не удастся исключить его из ряда вещей, как не удастся забыть ни об одном из многочисленных семейств растений, хотя среди них есть такие, отсутствие которых мы даже не ощутили бы, и наш рассудок, ; наверное, даже не осознал бы их недостатка.

Я не хочу говорить о тех, для кого разум являет собой все бытие и поэтому Бог предстает лишь как сущий разум, об ' этом я достаточно сказал в самом начале данной лекции, и теперь хочу лишь заметить, что, если разум представляет собой все бытие (и, следовательно, наоборот, все бытие есть разум), возникает немалая трудность в привнесении неразумного, которое необходимо для того, чтобы объяснить действительный мир. Ведь каждому ясно, что наряду с могущественным, сильным разумом, который, по-видимому, особым образом управляет вещами, во всем бытии присутствует еще большая и более могущественная доля неразумного. Но разум всегда может быть лишь разумом; он не может стать чем-то отличным от себя или противоположным себе. Первое свойство разума заключается в том, чтобы быть неизменным, равным себе самому. Откуда же возникает способность превращаться в свою противоположность? Что касается других, то, если они и не заходят так далеко, чтобы говорить, будто бытие Бога есть лишь бытие разума, они, по меньшей мере, хотят разумного Бога, т. е. хотят, чтобы Бог не выходил за пределы разума. Тем самым они признают за Богом меньше, чем за человеком, ибо даже в человеке допускают такую возможность. Прекрасно, если тебя называют разумным человеком, хотя каждый чувствует, что этим не слишком много сказано. Здесь снова понимаешь, что героизм дается не каждому, как и вера, но разум есть как раз то, чем располагает любой. Лю-

___________ФИЛОСОФИЯ ОТКРОВЕНИЯ. ТРЕТЬЯ КНИГА_________29

бить своих врагов — не просто не испытывать к ним ненависти, не преследовать их, а благодетельствовать им и любить их — это выше разума.26 Самые высокие заповеди величественного нравственного учения, возвышающего человека, были бы невыполнимы, если бы человек не ставил себя выше разума. Почему же Бог не должен этого делать? В этом смысле вполне разумно сказать, что тайны христианства — или, скорее, та единственная тайна, которая является предметом и как раз поэтому и единственной причиной откровения, заключается в том, что воля Бога по отношению к отступившему от него человеческому роду выше разума. Однако нельзя тотчас заявлять, что Божье решение, которое являет себя в откровении, непостижимо, поскольку оно выше разума; ведь оно полностью связано с чрезвычайным событием, к которому относится, равно как и с Божьим величием.

Привнесение [понятия. — А. Ш.] неразумности можно, вероятно, использовать против того, что полностью подает или желает себя подать как разумное, но не против того, что само заявляет о себе как о превышающем всяческий разум, как о том, что обладает содержанием, которое не пришло бы на ум никакому человеку, если бы не было ему явлено, т. е. представлено через действительность, — того, что само заявляет о себе как о безумии, а именно как о безумии по отношению к определенной точке зрения на человеческую способность суждения. Нет ничего печальнее занятия всяческих рационалистов, вознамерившихся сделать разумным то, что само предстает выше всякого разума. Самый дерзновенный из апостолов, в котором в то же время узнаешь и глубокого диалектика, прямо говорит о божественном безумии, о Божьей немощи, которая, впрочем, как он говорит, сильнее и могущественнее человеческой мудрости и силы. Лишь сила