Geum.ru

Вторжение и гибель космогуалов

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   23
Глава седьмая.


1.


Прошло еще два года, Марк Вадимов работал над книгой, посвященной исследованию мышления. Он получил небольшой грант Российского Гуманитарного Научного Фонда, что ускорило его давнее желание обобщить и завершить свои исследования. Впрочем, как всегда в таких случаях одними обобщениями дело не ограничилось. Параллельно в течение этих двух лет Марк Вадимов заново переосмыслил концепции мышления, созданные крупными философами. Немало времени Марк потратил также на критику концепции мышления своего учителя Капицкого.

Работа Марка Вадимова над мышлением, надо сразу сказать, любимой темой его научной и философской работы, совпала в жизни Вадимова с трудной полосой. Марк несколько месяцев лежал в больнице, ему сделали две операции, после которых примерно на пол года исчезли почти все эмоции. Вадимов объяснял это тем, что операции вызвали растянутый во времени болевой шок; события после них холодно фиксировались сознанием, не вызывая ни радости, ни огорчений, положенных в таких случаях. Жить в такой реальности, без чувств и эмоций было тяжело.

Другое обстоятельство, сильно затрудняющее работу, было связано с определенной потерей вкуса к жизни. Почему это произошло, Вадимов затруднялся ответить. Он лишь догадывался, что вступил в новую стадию своей жизни, где старые мотивы и стимулы исчерпали себя, зато опять заявили права на его душу демоны механистичности и обыденности, столь характерные для современности. Впрочем, спрашивал себя Вадимов, когда это, в какие времена жизнь была праздничной и разнообразной? “Нечего на зеркало пенять, коль...”. Поэтому весь этот период Вадимов размышлял не только над мышлением, он искал новых опор в жизни.

После выхода книги о мышлении ему опять позвонил Рогов с просьбой рассказать читателям о поисках Вадимова в этой сложной для простого человека области знания. Марк согласился, помня о хороших вопросах Рогова, которые помогали ему лучше понять самого себя.

Рогов, как и обычно, напросился в выходной день. Заварив и настояв чай, они начали беседу.

- Марк Евгеньевич, расскажите, нашим читателям, почему Вы заинтересовались мышлением, – начал свои вопросы Рогов.

- Темой мышления, - ответил Вадимов, - меня заразил Капицкий. Когда еще студентом второго курса университета я познакомился со своим будущим учителем и начал ходить в расположенный недалеко от метро Сокол домашний семинар, Капицкий поставил перед мной первую научную задачу - проанализировать формирование античного математического мышления, конкретно, знаменитые “Начала” Евклида. Потом уже сам на материале истории механики я стал исследовать формирование и особенности естественно-научного мышления, еще позднее становление мышления в гуманитарных науках, и относительно недавно, каких-нибудь семь - пять лет тому назад я обратился к изучению юридического и эзотерического мышления.

- А почему самого Капицкого это интересовало? – спросил Рогов

- Вот послушайте, что в своих воспоминаниях пишет Капицкий. (Марк достал с полки книгу своего учителя и нашел нужное место). «В начале 1952 года я твердо решил, что основной областью моих занятий - на первое десятилетие во всяком случае, а может быть и на всю жизнь – должны стать логика и методология, образующие “горячую точку” в человеческой культуре и мышлении… Я считал (в тогдашних терминах), что Октябрьская революция начала огромную серию социальных экспериментов по переустройству мира, экспериментов, которые влекут за собой страдания миллионов людей, может быть их гибель, вообще перестройку всех социальных структур…И определяя для себя, чем же, собственно говоря, можно здесь заниматься, я отвечал на этот вопрос - опять-таки для себя – очень резко: сначала должны быть развиты средства человеческого мышления, а потом уже предметные, или объектные, знания, которые всегда суть следствия от метода и средств…Путь к дальнейшему развитию России идет прежде всего через восстановление, или воссоздание культуры – новой культуры, ибо я понимал, что восстановление прежней культуры невозможно. Именно тогда, в 1952 году, я сформулировал для себя основной принцип, который определял всю дальнейшую мою жизнь и работу: для того чтобы Россия могла занять свое место в мире, нужно восстановить интеллигенцию России… Интеллигент обязан оставаться мыслителем: в этом его социокультурное назначение, его обязанность в обществе”…Я, действительно, до сих пор себя мыслю идеологом интеллигенции, идеологом, если можно так сказать, собственно культурной, культурологической, культуротехнической работы».

Для тридцатилетнего Капицкого, - продолжал Вадимов, - изучение мышления было идеей фикс. Он мечтал о создании Института мышления, был убежден и с успехом внушал это другим членам семинара, что правильное мышление - успешный залог решения всех проблем, тот рычаг, давя на который можно перевернуть существующий мир. Не секрет, Капицкий собирался сделать именно это. Как-то в середине 70-х он мне сказал, хотя к этому времени я уже отдалился от учителя: “Лично меня этот мир не устраивает, я хочу его переделать. Для этого нужна методологическая школа и дисциплинированная команда, и я их создам, что же касается современных интеллигентов - с ними кашу не сваришь”. Говоря об интеллигентах Капицкий, конечно, имел в виду не обычное словоупотребление, а официальных философов и вообще интеллектуалов; всей этой братии Капицкий противопоставлял свою школу. При этом Капицкий считал, что мышление нельзя трансцендировать обычным философским способом, как это делали до него, начиная от Аристотеля до Канта, мышление нужно изучить эмпирически, точными научными методами, начиная с простейших форм.

- Впечатляет и сильно, - заметил Рогов. – Но и как-то не верится в реализуемость этих замыслов.

- Это еще что, - согласился Марк. - Надо сказать, продолжал он, - что в последние годы жизни в сознании тяжело заболевшего Капицкого, идея мышления приобрела, пожалуй, мистическую окраску. Только так я могу объяснить поразительные признания Капицкого, сделанные им, кажется, в самом последнем интервью. Капицкий утверждал, что он - всего лишь слуга мышления, субстрат, через которое мышление себя реализует и развивается, что вообще он лично ощущает мышление не как собственную способность, а как платоновского наездника, крепко усевшегося на Капицкого-человека и управляющего им. И в этом, настаивал Капицкий, как раз и заключается счастье мыслителя, а не в какой-то там самореализации личности, которая, возможно, не более чем фантом нашего сознания.

Но с другой стороны, - добавил Марк, - и это я старался показать на Чтениях, посвященных памяти Капицкого (они проходят каждый год в день его рождения 23 февраля), мой учитель был яркой личностью. Именно личность Капицкого предопределила многие особенности мышления не только его самого, но и моих коллег в "героический период" деятельности нашей школы в 60-х, начале 70-х годах. Я уверен, что общалось и мыслило не какое-то там севшее на Капицкого мышление, а семинаристы школы, вместе и по отдельности.

Одновременно, сознался Вадимов, - я не могу не признать, что понимаю, чувствую, о чем так парадоксально и вызывающе говорил Капицкий. Да, действительно, и я иногда ловлю себя на мысли (или, может быть, ощущении), что мыслю не я, а кто-то другой, даже не человек, а нечто космическое, надиндивидуальное. Однако значительно чаще я переживаю яркие ощущения реализации собственной личности, собственного мышления. Но ощущения есть ощущения, заключил Вадимов, и было бы странным переживаниям, пусть даже и столь необычным, приписывать не только реальность, но и прямо-таки персонифицировать их, наподобие того, как это делает в "Розе Мира" Даниил Андреев не только с собственными ощущениями, но и мыслями (идеями).

- Но ведь, Вы Марк Евгеньевич, были учеником Капицкого и, следовательно, разделяли его идеи, – задал очередной вопрос Рогов

- Да, а в те далекие годы, когда я только начал заниматься методологией, идея учителя о роли мышления казалась мне очевидной. Более того, в своей жизни я не раз убеждался в ее справедливости. Как много ученых, по моим наблюдениям, растратили или растрачивают свою жизнь на решение неразрешимых или устаревших, несовременных задач. Не меньше ученых пытаются решать проблемы заведомо неадекватными методами. Подтверждали концепцию Капицкого также и другие крупнейшие философы. Следуя импульсу, Вадимов взял с полки Декарта прочел Рогову выделенный карандашом фрагмент.

"И, право, - пишет Декарт, - мне кажется удивительным нрав большинства людей: они весьма старательно изучают свойства растений, движение звезд, превращение металлов и предметы подобных наук, но почти никто и не помышляет о хорошем уме (bona mens) или об этой всеобъемлющей Мудрости, между тем как все другие занятия ценны не столько сами по себе, сколько потому, что они оказывают ей некоторые услуги... Следовательно, тот, кто серьезно стремится к познанию истины, не должен избирать какую-нибудь одну науку, - ибо все они находятся во взаимной связи и зависимости одна от другой, - а должен заботиться лишь об увеличении естественного света разума и не для разрешения тех или иных школьных трудностей, а для того, чтобы его ум мог указывать воле выбор действий в житейских случайностей".

Напомнил Вадимов Рогову и то, что Мишель Фуко в одной из своих работ писал, что после XVII столетия человек стал разрешать все свои основные проблемы на основе мышления.

- Учитывая, что Вы написали книгу о мышлении, ваша позиция не изменилась? – спросил Рогов.

- Не совсем, ответил Марк. - Занявшись психологией и реконструкцией творчества ученых, да и просто из наблюдений за поступками людей, я все чаще вынужден был соглашаться с оппонентами, утверждавшими, что человек мыслит, руководствуясь не только логикой или разумом. Мысль и рассуждения людей ведет какая-то более значительная сила, причем часто маскирующая себя именно рациональными соображениями. Эта сила - личность человека и опыт жизни. Я сам часто ловлю себя на ощущении, что действую в каких-то житейских ситуациях не столько потому, что это разумно, сколько потому, что “хочется”. Как в том анекдоте: нельзя, но если очень хочется...

И как часто, - продолжал Вадимов, - свой неразумный поступок мы оправдываем внешне вполне разумными соображениями. Причем в маскировке истинных намерений человеческое сознание оказалось настоящим виртуозом. Какие только обходные пути оно ни придумывает: это надо потому, что поможет кому-то, оттого, что такова жизнь, потому, что за этим стоят высшие ценности, а на самом-то деле куда, как проще - мне очень хочется. Но тогда, возможно, Капицкий не прав, приписывая мышлению такую значительную роль? Или одни критерии для науки, а другие для обычной жизни? Но разве, спрашивал я себя, ученый, когда мыслит, откладывает в сторону свою личность или перестает учитывать накопленный в жизни опыт? Вряд ли. Во всем этом, очевидно, необходимо было разобраться.


2.


- Существует мнение, - продолжил свои вопросы Рогов, - что интересом к мышлению Капицкого заразил его старший товарищ по философскому факультету МГУ известный логик Александр Зинокьев.

- Да, действительно, - согласился Марк, - Александр оказал на Капицкого огромное влияние. Более того, Капицкий несколько раз говорил, что Зинокьев является его учителем, однако ясности в этом вопросе у меня все же нет. Зинокьев, будучи аспирантом философского факультета МГУ, организовал семинар, куда стали ходить студенты Капицкий, Кит Алексеев, Машвили, Грудин и кто-то еще. Именно на этом семинаре обсуждались идеи кандидатской диссертации Зинокьева и сама концепция изучения мышления, сначала в творчестве Маркса, а затем исследования мышления в точных науках. Говорили, что в тот период Капицкий почти боготворил Зинокьева. Потом была знаменитая конференция, где студентам семинара Зинокьева предложили выступить с критикой по отношению к некоторым положениям марксистской философии, и они наивно поверили, что это возможно. После выступлений последовали соответствующие оргвыводы: постарались провалить защиту Зинокьева, закрыть его семинар, отчислить с факультета некоторых студентов, посещавших семинар. Защита кандидатской диссертации Зинокьева была ярким событием того времени, она проходила при необычайном стечении народа, а выступление соискателя было столь убедительным, что диссертационный совет не решился проголосовать против, но лишь перенес защиту. Но и во второй раз завалить диссертацию не удалось. Однако после защиты отношения между учителем и учеником стали портиться.

Капицкий объяснял это мне так. Во-первых, Зинокьев предложил резко поменять тематику: вместо идей, разрабатываемых на их семинаре, заняться разработкой математической логики, которая в этот период только набирала силу. Но сам Капицкий стоял за развитие содержательно-генетической логики. Во-вторых, Зинокьева в наказание за его поведение в этот период не печатали, а Капицкому удалось опубликовать несколько принципиальных статей, из которых, правда, ему пришлось убрать ссылки на Зинокьева (что было железным условием публикации). Обе эти причины, по мнению Капицкого, и обусловили окончательный разрыв, причем на много лет. Как говорил мне Капицкий: “Зинокьев думал, что трамвай без него не поедет, но он поехал...”. Вот тогда-то Капицкий собрал свой первый семинар. Потом был второй на квартире Капицкого, как раз на него я стал ходить, потом третий, четвертый, пятый уже без меня.

- Я слышал от одного из учеников Капицкого, - сказал Рогов, - что тот в числе своих учителей называл не только Зинокьева, но и Выготского.

- Выготского? Да, с годами я все больше убеждался, что были и другие, не менее значительные влияния, чем Зинокьева, например, со стороны работ Льва Семеновича Выготского. Судя по моим изысканиям, семиотические идеи, да и сама идея языкового мышления были с некоторыми переосмыслениями заимствованы Капицким у создателя советской психологии. Капицкий не только пропагандировал работы Выготского, но и восхищался его яркой личностью, не исключая успеха Выготского среди женщин. И все же, я бы не стал назвать Выготского учителем Капицкого.

- Как я понял Марк Евгеньевич, Вы только начали рассказывать о Зинокьеве. Где Вы с ним познакомились?

- В Сухуме, - ответил Вадимов с улыбкой, вспоминая необычные обстоятельства своего знакомства с Зинокьевым. Расскажу подробнее, это очень характеризует и Зинокьева и время застоя. Разрыв Зинокьева с Капицким, по-моему, длился больше 15 лет, лишь в конце 60-х годов именно в Сухуме на первой объединительной конференции по социологии они формально помирились. Но фактически так больше и не сошлись - двум медведям в одной берлоге тесно.

На этой конференции я по-настоящему познакомился с Зинокьевым. До этого я видел Зинокьева мельком несколько раз и поразили меня два момента. Зинокьев был одет с иголочки - выглаженные брючки, все подогнано по моде, но вместо лица - настоящая маска, что за ней скрывалось, понять трудно. В Сухуми я прилетел за день до открытия конференции вместе с Олегом Кенисаретским, в то время любимым учеником Капицкого и, действительно, одним из талантливейших методологов, и от нечего делать мы пошли в знаменитый сухумский обезьяний питомник. Гуляя среди живого ландшафта, встретили Зинокьева, окруженного дамским обществом, почтительно внимающим метру. Это, пожалуй, был единственный небольшой период, когда Зинокьев вписался в официальную науку: он был профессором, членом ВАК, автором двух мало кому понятных книг по многозначной логике. Увидев Зинокьева в таком обществе и зная, как он относится к официальным ученым, Кенисаретский произнес, как оказалось назавтра, пророческую фразу: “не миновать, обыграет Александр Алексеевич на конференции какой-нибудь сюжет с питомником”.

На следующий день с некоторой помпой открылась конференция. Значимость ей придавала борьба социологов с официальным “диаматом-истматом”; казалось, вот-вот, и победа будет за социологами. На сцену небольшого зала, мест на триста поставили десятка два стульев, куда пригласили начальство и членов первой советской социологической ассоциации, Я уже забыл их фамилии. По программе четвертый доклад - “Модели в социологии” делал Кенисаретский, следующий Зинокьев, потом я. Выйдя на сцену, Зинокьев, не оборачиваясь, ткнул рукой назад в исписанную формулами доску и сказал.

- Вот здесь Кенисаретский долго рассуждал о моделях. На самом же деле, все просто: модель - это объект, используемый вместо другого объекта. Например, возьмем в качестве моделируемого объекта сидящих здесь на сцене членов уважаемой социологической ассоциации, а в качестве модели семейство обезьян из здешнего питомника. В обезьяньей семье есть самец с красным задом, а вокруг него суетятся самочки, самочки. И здесь в социологической ассоциации есть председатель, Степанянс, а вокруг него суетятся члены ассоциации.

И пошло и поехало. В течение пяти минут, не больше, Зинокьев саркастически и, нужно признать весьма остроумно, упражнялся в данной аналогии, потом неожиданно закончил выступление и быстро вернулся на свое место. Захваченный театральным действом зал буквально умирал от смеха. Рядом со мной сидел Борис Сазонтьев.

- Что происходит, - спросил он меня с изумлением, - ведь Зинокьев издевается над социологами, почему же они смеются?

Вадимов с улыбкой вспомнил, как ему было трудно начинать свой доклад после представления, устроенного Зинокьевым. Он даже вынужден был сказать, что вряд ли стоило ехать из Москвы столь далеко, чтобы поупражняться в сомнительном остроумии.

- К обеду, - продолжал Марк, - до основных участников конференции дошло, что издевательство над членами социологической ассоциации является оскорблением и для них самих. Последовала бурная реакция. Зинокьев, который как раз помирился с Капицким, пришел в его номер и с удивлением сказал:

- Юра (так звали Капицкого друзья), почему они так на меня ополчились, что я такого особенного сказал, чего они сами не знают?

- После обеда Зинокьев напился, хотя до этого держался много лет, и, никому ничего не говоря, улетел в Москву. Вскоре его вывели из ВАКа. Вы спрашиваете, почему? Через секцию логики ее председателем, академиком Федоскиным проталкивалась очень слабая докторская диссертация. Попала она и на отзыв Зиновьева, который начертал на рукописи “БСК”. Во время обсуждения на секции Федоскин спросил:

- Александ Алексеевич, что обозначает эта аббревиатура БСК.

Не моргнув глазом, Зинокьев ответил

- Бред сивой кобылы.

- Ну что Вы, - стал возражать председатель, заинтересованный в прохождении диссертации. - Тут есть свежие мысли, например, о роли оператора преобразований.

На что Зинокьев, глядя прямо в глаза Федоскину, с раздражением сказал:

- Ну а Вы то, что, коллега, понимаете в современной логике”.

- На этом эпизоде и закончилась карьера Зинокьева в ВАК. Потом, как вам известно, Зинокьев опубликовал на Западе свой сатирический роман "Сияющие высоты" и почти одновременно подал заявление о выезде из страны. Довольно долго он сидел на чемоданах, не зная, куда его отправят: на запад или на восток, в места более отдаленные. Говорили, что по его вопросу несколько раз собирались заседания политбюро, все никак не могли решить. Но все же отпустили на запад, вероятно, решив, что так визгу будет меньше.
  • В каком смысле? - Спросил Рогов.
  • Ну, прямо по анекдоту тех времен; Хрущева как-то спросили: "Можно ли остричь щетину у свиньи? Можно, - ответил Хрущев, - но не нужно, визгу не оберешься".

Известно, что на западе Зенокьев перестал заниматься логикой и полностью переключился на написание сатирических и политический книг. Вскоре с ним произошла еще одна метаморфоза - из ярого противника советского строя он неожиданно стал сторонником коммунизма. Последнее превращение относится уже к настоящему времени. Зинокьев в 1999 году вернулся в Россию. В Институте Европы я случайно слышал его доклад о мировом заговоре и России как последнем оплоте свободы. По поводу заговорщиков Зинокьев говорил неясно: международные трансантлантические финансовые и информационные корпорации и империи, а также некий безликий субъект, замысливший тонкими современными методами, опираясь на СМИ, Интернет и собственные желания ничего не подозревающих людей, захватить власть и поработить народы.

Если Капицкий, - продолжал Марк, - всегда мечтал о создании методологической школы и, по сути, создал ее, то Зинокьев, напротив, подчеркивал, что "он сам себе государство" и не приемлет любые формы организации, к которым стремился Капицкий. В интервью, данном в 1991 году журналу "Кентавр", Зинокьев в свойственной ему шутовской манере описывает разрыв с Капицким следующим образом. Меня настолько поразили эти откровения, что я запомнил их почти наизусть.

- Человеческие объединения, - говорил Зинокьев, - можно разделить на две группы: единства (братства) и организации (или партии, секты, мафии и т.п.). И какое-то время такое братство у нас было. Но тебя Капицкий обуял дух вождизма, а не учительства. У тебя нет данных быть учителем, и потому ты ищешь замену в вождизме, а для вождя нужна организация. В единстве человек полностью сохраняет свою личность: это есть объединение личностей. В организации человек отчуждает имеющиеся у него крохи личности в личностное начало целого и предоставляет это личностное ее начало руководитель.

- Думаю, по поводу учительства, - сказал Вадимов, - Зинокьев ошибается. Капицкий был прекрасным учителем. Он делал главное - заражал своих учеников интересом к мышлению и творчеству. Более того, когда ученик начинал делать свои первые, еще неуверенные шаги в методологии, Капицкий изо всех сил поддерживал его, иногда даже приписывал ему результаты, которые фактически получались в коллективной работе семинара. Наконец, Капицкий демонстрировал своим ученикам живые образцы мышления, а также необходимые в любой научной работе технические приемы. Я до сих пор был благодарен учителю, показавшему мне, тогда еще зеленому студенту, как надо писать научные тезисы и статьи. По сути, первые двое моих научных тезисов были написаны с помощью Капицкого.