Концептуальные основы трансграничной безопасности: зарубежный опыт1 § пространственные характеристики трансграничной безопасности: концептуальные контексты

Вид материала

Документы

Содержание Политический реализм Теория рационального выбора "Новая институциональная теория" Быстрое формирование "теневых" экономических секторов в приграничном взаимодействии Экономическая отсталость. Миграционные потоки. Особая значимость этнонационального фактора в политических процессах приграничных регионов Необходимость в реформировании таможни Функционализм и неофункционализм Религиозные границы. Экономические границы. Финансовые "разломы". Социальные (имущественные) границы. Политические границы. Школа мирных исследований Неомарксизм и "новые левые"

Подобный материал:

• Программа семинара «Банковская безопасность» Тема 1 Концептуальные основы обеспечения, 62.39kb.
• Модуль Актуальность проблемы обеспечения безопасности информации, 963.32kb.
• Лекции концептуальные основы ос» Тема лекции концептуальные основы ос», 188.78kb.
• Академия управления при Президенте республики беларусь, 370.71kb.
• Концепция развития регионального маркетинга как науки 27 > Теория, методология и социально-этические, 2840.23kb.
• Рягузов А. А. Методы регулирования трансграничной несостоятельности, 135.33kb.
• Классификация опасных грузов и их характеристики, 192.38kb.
• Физическая культура и обж, 30.58kb.
• Информационно-аналитические материалы обзор рынка безопасности, 1244.59kb.
• Курсовая работа по дисциплине "основы экономической теории" тема: Проблемы экономической, 525.93kb.

ГЛАВА 1. КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ ТРАНСГРАНИЧНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ: ЗАРУБЕЖНЫЙ ОПЫТ¹

§ 1. ПРОСТРАНСТВЕННЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ ТРАНСГРАНИЧНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ: КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ КОНТЕКСТЫ²

(Автор - А.С. Макарычев)


        Анализ проблем приграничной безопасности сквозь призму современных теорий международных отношений в российской научной литературе предпринимался не часто. Пока в России преобладают эмпирические исследования этой относительно новой научной проблемы. Между тем перед российскими аналитиками рано или поздно встанет задача встраивания многочисленных "кейс-стадиз" транс-регионального взаимодействия в более широкую теоретическую картину. Ее контуры (в виде своего рода "островков теории") можно попытаться обрисовать, основываясь на тех магистральных направлениях современной международно-политической теории, которые существуют за рубежом и еще ждут своего творческого освоения в России применительно к конкретным функциональным проблемам трансграничной безопасности.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ


        Реализм, будучи одной из старейших школ внешнеполитического анализа, рассматривает международную систему как изначально "анархичную", в которой определяющее значение имеют эгоистические интересы государств. Эта школа, равно как и более поздний неореализм, отталкивается от тезиса о том, что мир пребывает в состоянии вечной борьбы за глобальную гегемонию. При этом артикуляция проблем трансграничной безопасности преимущественно является ответом на внешние угрозы. К примеру, европейская интеграция с этой точки зрения может рассматриваться как реакция на послевоенные американские и советские амбиции. Новые формы территориальной общности, другими словами, представляют собой способ сбалансировать чей-то гегемонизм. При этом логика реализма такова, что слабые государства обречены либо группироваться против своих потенциальных конкурентов, либо играть подчиненную роль в международных отношениях.
        Различные формы трансграничного регионализма, согласно реалистам, могут быть следствием: а) необходимости укрепления чьих-то геополитических позиций ("имперская версия"); б) попыток сбалансировать влияние конкурирующей державы ("версия баланса сил"); в) создания системы коллективных отношений для защиты общих экономических интересов ("версия гегемонистской стабильности").
        С точки зрения классических реалистов, государства - это рациональные акторы, которые нацелены на экспансию ("проекцию" своей мощи) в условиях "игры с нулевой суммой". Критерием величия державы является ее самодостаточность на основе аккумулирования в пределах своей территории максимальных ресурсов. Соответственно, малые государства, согласно этой логике, не способны к самостоятельным политическим инициативам и обречены играть роль зависимых объектов на международной арене. Этот географический детерминизм унаследован реализмом от геополитических школ мысли³ и в настоящее время смотрится весьма архаично.
        Неся на себе глубокий отпечаток геополитики, политический реализм отталкивается в своем анализе от таких категорий, как:
        − баланс сил (Фридрих фон Генц и его многочисленные последователи)⁴;
        − гегемония и субгегемония;
        − национальная безопасность (Пол Кеннеди, Ханс Моргентау и другие авторы).
         Рамки политического реализма оставляют немного места для анализа содержательных проблем сотрудничества между государствами в целом и приграничных взаимодействий в частности⁵. Реалисты воспринимают мир с точки зрения столкновения интересов государств (по принципу "биллиардных шаров"), игнорируя негосударственных и субнациональных акторов.
         Логика реализма совершенно очевидно просматривается в позиции федерального центра России в отношении приграничных проблем. Она неизбежно приводит к доминированию в сфере трансграничного сотрудничества вопросов "высокой политики". К примеру, по словам ярославского губернатора Анатолия Лисицына, в конце 1990-х годов "в Ярославль не пустили самолет А.Г. Лукашенко. Тогда существовали противоречия между президентскими администрациями России и Беларуси. Перед Президентом Беларуси просто закрыли границу, а мне только оставалось извиниться перед ним от себя лично и от имени ярославцев"⁶. Аналогичная ситуация произошла и в Липецкой области, чей губернатор тоже высказал неудовольствие позицией федерального центра, выдержанной в духе грубого реализма.
        Тормозящая роль федерального центра в сфере субнационального регионостроительства во многом объясняется позицией тех дипломатических чиновников, которые полагают, что рост трансграничных обменов приводит к "деформации международных отношений России, не всегда оправданному росту числа их акторов, нагнетанию настроений регионального эгоизма в ущерб федеративной солидарности". Эти слова одного из российских дипломатов показывают, что внешняя политика России продолжает, в целом, оставаться в рамках реалистической парадигмы. "Разгосударствление" внешней политики видится в МИДе исключительно как угроза безопасности, провоцируемая "теоретическими изысканиями наших зарубежных оппонентов, которым не по душе целостная единая Россия" ⁷.
        По словам французской исследовательницы Анаис Марин, Москва не мешает глобальным устремлениям региональных акторов лишь тогда, когда это выгодно самому федеральному правительству из-за нехватки финансовых, информационных и человеческих ресурсов в центральных структурах власти. Сегодняшнее кадровое положение Министерства иностранных дел РФ таково, что если это не несет ущерб единству дипломатической линии страны, регионам позволено принимать на себя ответственность за развитие внешних отношений⁸.
        В целом же, традиционный подход, выдержанный в категориях Realpolitik, воспринимает границу как проблему "жесткой" безопасности. Однако чеченская война, а также события 11 сентября 2001 года показали условность деления факторов безопасности на "мягкие" и "жесткие". Терроризм и организованная преступность, которые всегда было принято относить к "мягким" факторам⁹, перешли в разряд "жестких". В этом смысле есть смысл вернуться к концепции неделимой безопасности, все компоненты которой тесно связаны друг с другом.
        Есть и другие обстоятельства последнего времени, требующие отхода от той "реалистической" парадигмы трансграничной безопасности, которой придерживается федеральный центр:
        − невозможность объяснить динамику интеграционных процессов исключительно с позиций внешних вызовов безопасности и баланса сил;
        − появление региональных организаций, членами которых, наряду с государствами, становятся субнациональные акторы (к примеру, Баренц-Евроарктический совет);
        − появление "сетевых" акторов безопасности, не подчиняющихся прежней государствоцентричной иерархии. К примеру, сетевые отношения характерны для многих этнических диаспор, а также криминальных кругов.
        Игнорирование этих обстоятельств приводит к тому, что Россия теряет или не использует адекватно свой капитал приграничного сотрудничества. По признанию специалиста с Дальнего Востока, "приграничной торговле Китай уделяет больше внимания, чем Россия… . Борьбу за достоверную торгово-экономическую информацию мы проигрываем… . Нельзя сказать, что российские власти защищают российских участников (трансграничных обменов. - А.М.), оказывают им протекцию, разумно используют централизацию и ограничения"¹⁰.
        После начала административной реформы в мае 2000 года появилось новое звено в цепи приграничных взаимодействий - федеральные округа, чье создание, в числе прочего, стало одной из попыток административного ответа на вышеназванные проблемы. К примеру, Георгий Полтавченко, полномочный представитель президента в Центральном федеральном округе, полагает, что управленческие структуры ЦФО вполне могут занять свою "нишу" в организации приграничного сотрудничества с Украиной и Белоруссией¹¹. Какова будет реальная роль округов в трансграничном сотрудничестве регионов, пока сказать трудно. Скорее всего, руководство округов будет стараться воплотить в жизнь политическую установку федерального центра на приоритетное взаимодействие со странами СНГ. Однако этот политический императив современного российского реализма, скорее всего, войдет в противоречие с экономической логикой. Так, по словам президента "ЛУКОЙЛА" Вагита Аликперова, белорусская промышленность характеризуется "средним и ниже среднего уровнем технологической оснащенности основных производств, моральным старением и физической изношенностью главных производственных и транспортных мощностей, высоким инвестиционным спросом при негарантированном уровне рентабельности, дезинтеграцией производств и серьезными управленческими и структурно-экономическими проблемами"¹².
        

ТЕОРИЯ РАЦИОНАЛЬНОГО ВЫБОРА


        Как мы уже упоминали, теория политического реализма основана на презумпции рациональности государств как доминирующих международных акторов. Реалисты интерпретируют их действия, исходя из предположения о том, что они ориентируются на максимизацию политических дивидендов и минимизацию затрат, требующихся для достижения политических целей. Однако если реализм считает акторами государственные структуры, то теория рационального выбора в качестве таковых видит индивидов.
        По сути, теория рационального выбора переносит на сферу политики отношения и концепты, существующие в сфере бизнеса. Она постулирует, что политический процесс есть следствие деятельности рациональных профессионалов. Они выбирают тот вариант действий, который приводит к оптимальному результату с точки зрения соотношения затрат и конечного результата. Региональному "политическому классу", являющемуся ведущей силой институционального строительства, свойственно защищать свою власть и расширять сферу своего влияния. Это в конечном итоге приводит к политической и территориальной интеграции¹³. Альтруизм, самопожертвование и другие категории при этом не рассматриваются в качестве политически значимых⁴³.
        В строгом смысле слова, политика никогда и ни в одной стране не разворачивалась по сценарию "рациональной модели". Тем более это касается России. Однако "рациональная модель", несмотря на невозможность ее воплощения в узком понимании, в западной политической традиции обычно рассматривается как своего рода идеальная модель, к которой необходимо стремиться¹⁵. Большинство политических "игроков" стремится к максимально возможной в данных условиях рационализации их деятельности, и провалы на этом пути в основном объясняются недостатком информации, "конфликтом ценностей" и другими объяснимыми причинами. Существенным ограничителем использования теории рационального выбора для объяснения интересующих нас политических процессов в приграничных регионах является то обстоятельство, что она работает лишь при соблюдении ряда условий:
        − наличие у индивидуальных политических акторов (лиц, принимающих решения) стабильной и прозрачной системы политических преференций;
        − наличие у акторов (к примеру, у иностранных и российских бизнесменов, действующих в приграничных регионах России¹⁶) долгосрочных стратегий поведения, ставших следствием экспертного планирования.
        Ряд исследователей, однако, поставил под сомнение продуктивность изучения российской региональной политики сквозь призму теории рационального выбора. В частности, Татьяна Шмачкова полагает, что многие государственные и партийные деятели игнорируют основные закономерности рационализации политического процесса как такового и своего участия в нем¹⁷.
        Руководствуясь теорией рационального выбора, следует предположить, что любая из крупнейших проблем приграничной области (принятие бюджета, структура управления и пр.) может быть решена только на основе серьезного экспертного анализа и выработки соответствующих рекомендаций профессиональными экспертами¹⁸. На практике же это выглядит иначе. На региональных политических сценах многое происходит на межличностной основе, с помощью закулисных приемов, скрытых от посторонних глаз. В результате совокупные решения группы рациональных индивидов приводят к нерациональным результатам, то есть к последствиям, которые являются неожиданными и нежелательными для многих акторов (в качестве примеров можно привести ситуацию в Приморском крае, Калининградской области и ряде других приграничных регионов России).
        Более того, в некоторых случаях мы имеем дело с относительно новым феноменом для российских регионов - деинституционализацией их политических практик. Институты (партии, региональные парламенты) добровольно (а не в результате "торга" или "войны") отказываются не только от максимизации своего влияния и власти, но и от рутинного выполнения своих политических функций. К наиболее пагубным последствиям это приводит именно для приграничных регионов, поскольку, таким образом, падает качество принимаемых политических решений и, соответственно, снижается потенциал для трансграничного сотрудничества.

"НОВАЯ ИНСТИТУЦИОНАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ"


        И традиционный институционализм, и его более поздние варианты интересуют те аспекты функционирования политических сообществ¹⁹, которые связаны с эффективностью его основных агентов путем наращивания собственных ресурсов. По словам лауреата Нобелевской премии Д. Норта, институтам свойственно "укреплять свои позиции для выживания в контексте повсеместной редкости ресурсов и конкуренции" и получать какие-то выгоды от потенциальных обменов²⁰. В багаже институционалистов можно найти следующие рабочие гипотезы, роднящие их с адептами "теории рационального выбора"²¹:
        − у главных акторов существуют упорядоченные наборы стабильных предпочтений;
        − социальные и политические практики управляются капиталом (ресурсами). Только тот, кто обладает адекватными ресурсами, может формировать новые практики. Распределение социально-политических ресурсов осуществляется в рамках существующего институционального порядка²².
        − поведение акторов определяется существующими “правилами игры” и повторяющимися моделями поведения;
        − тенденцию политических институтов к экспансии сдерживают "социально-культурные поля".
        Многие российские исследования в области трансграничного регионализма находятся под значительным влиянием этих гипотез. Действительно, в отечественной регионалистике часто можно встретить утверждения о возрастающей институционализации процесса согласования интересов в России²³, о "взрослении политики" в смысле роста политического прагматизма²⁴. Властвующие элиты ряда приграничных регионов характеризуются Арбаханом Магомедовым как "политические группы, способные выражать свои интересы и волю на языке идеологии"… Многие региональные элиты и локальные сообщества обладают значительным адаптационным и инновационным потенциалом перед лицом системного кризиса в обществе. Их политические идеологии выступают как “силы развития”. С его точки зрения, элиты являются носителями как цивилизационных ценностей, так и текущих политических интересов, и ставят перед собой такие прагматические цели, как "умножение авторитета, безопасности и богатства"²⁵. "Региональная власть - это консолидированная сила", - читаем мы в другом издании²⁶.
        В схожем духе высказывается и Владимир Гельман, использующий метафору шахматной игры для анализа региональных политических процессов. Он делает вывод о том, что "акторы ставят своей целью такой контроль за ресурсами, который улучшает (по крайней мере, не ухудшает) их положение… . Действия акторов на всех этапах переходов были обусловлены их эгоистическими целями… . В политике существует лишь одна ценность, превыше всего остального, - стремление акторов к власти, то есть к максимизации контроля над ресурсами"²⁷. Обе используемые им идеально-типические формы политического взаимодействия между акторами - "политика как война" и "политика как торг" - предполагают очевидное рациональное начало.
        Различные варианты институционализма едины, таким образом, в том, что "анархия", о которой говорят реалисты, в принципе может быть исправлена с помощью сильных и эффективных институтов²⁸, которые, в том числе, могут стать каркасами для различного рода трансграничных альянсов. Многие институционалисты объясняют формирование транснациональных регионов внутренними процессами в участвующих государствах, происходящими между властями различных уровней (центральными, региональными и муниципальными).
        Для "новой институциональной теории", относящейся к сфере политической экономии, характерен взгляд на границы сквозь призму экономических отношений. К примеру, он может быть применим для анализа маршрутов и технологических цепочек транспортировки каспийской нефти²⁹. Эти процессы напрямую затрагивают стратегии регионального развития Калмыкии, Астраханской и Саратовской областей³⁰, Краснодарского и Ставропольского краев³¹.
        Другой важной тенденцией, подтверждающей экономизацию приграничной проблематики, стала новая политика центральных властей России по сокращению масштабов федерального присутствия в некоторых сферах жизнеобеспечения приграничных субъектов федерации. Одно из подтверждений этому - начавшаяся продажа государственных пакетов акций некоторых морских портов (Мурманского, Туапсинского, Таганрогского)³².
        Тенденция к сокращению государственных обязательств перед регионами явно прослеживается и в государственной "Северной политике", согласно которой "конкурентоспособность северной экономики должна обеспечиваться не особыми мерами государственной поддержки, а реальными природными богатствами северных территорий и эффективностью их экономического освоения". Исходя из этой установки, правительство РФ предполагает осуществить поэтапную отмену специфических северных льгот, компенсаций и гарантий, концентрацию населения в более перспективных населенных пунктах, а также закрытие нежизнеспособных поселений³³. Это окажет непосредственное влияние на ряд северо-западных и дальневосточных приграничных территорий.
        В то же время политическая экономия "нового институционализма" рассматривает границы как политические институты, эффективность которых ограничивается сложной организационной средой, состоящей из огромного количества акторов (агентов) - политических (муниципальные, региональные, федеральные и международные органы власти), экономических (субъекты хозяйственных отношений и финансовых потоков), общественных (неправительственные организации). Трансграничные взаимодействия между этими акторами сопряжены с большими трансакционными издержками и не всегда диктуются логикой экономической рациональности³⁴. Трансграничные контакты - это та коммуникационная и переговорная сфера, где чрезвычайно важны исторические традиции, доминирующие правила поведения, этические нормы, культурно-религиозные факторы. Трансграничные обмены часто испытывают на себе воздействие так называемого "оппортунистического поведения" партнеров. Исходя из этого, важнейшими задачами трансграничной интеграции являются:
        − снижение масштабов трансакционных издержек;
        − формирование системы взаимных гарантий для всех участвующих сторон;
        − создание таких условий для "неудачников" (наименее обеспеченных ресурсами участников обменов), при которых участие в интеграции для них будет иметь смысл³⁵.
        Проблемные контексты, в которых аналитический багаж "новой институциональной теории" может быть использован для рассмотрения приграничного сотрудничества российских регионов, включают в себя следующие факторы:
         Быстрое формирование "теневых" экономических секторов в приграничном взаимодействии³⁶. "Криминальные операторы" часто предоставляют самый широкий спектр приграничных "услуг": транспорт, поддельные документы, жилье, сопровождение³⁷. Субъектами "теневых" отношений могут быть отдельные граждане или их группы в том случае, если их интересы в области приграничных обменов противоречат интересам государства, что порождает организованные контрабандные "сети"³⁸. "Новая институциональная теория" допускает, что реальный вызов государству бросают не только ТНК, но и преступные синдикаты, сумевшие очень эффективно для себя воспользоваться преимуществами глобализации. Действительно, в 2001 году мы вплотную столкнулись с существованием огромного по своим масштабам и деструктивным возможностям "теневого сектора" в международных отношениях. Мало кто из специалистов может оценить ресурсный потенциал этих "теневиков", поставивших под свой контроль международную преступность, терроризм, торговлю оружием и наркотиками. Ресурсы глобальной преступности сейчас, возможно, превосходят ресурсы ведущих государств. Террористы - это один из типажей "новых кочевников", бросающих вызов государствам.
        Но субъектами "теневых" отношений могут быть и государственные или региональные органы, если между соседями есть существенные открытые либо латентные конфликты, связанные с борьбой за зоны геополитического влияния, территориальными спорами или иными проблемами³⁹. В этом случае появление "теневых" отношений в сферах, связанных с безопасностью, вызвано сознательными действиями государственных или квазигосударственных акторов (например, ситуация на грузино-чеченской, афгано-пакистанской или индо-пакистанской границах). Как правило, "теневые" сектора (незаконная торговля оружием и людьми, контрабанда наркотиков и пр.) расширяются в тех случаях, когда регион становится "яблоком раздора" между несколькими центрами силы (Балканы, Кавказ, Ближний Восток⁴⁰).
         Экономическая отсталость. "Значительная часть приграничных территорий России - территории экономически отсталые и депрессивные… Плотность международных переходов на российской границе - одна из самых низких в мире, а сами они по уровню оснащенности далеко отстают от зарубежных аналогов. В частности, продолжительность обслуживания транспортных средств на российских погранпунктах многократно превышает нормы, действующие в ЕС"⁴¹.
         Миграционные потоки. Несмотря на ухудшающуюся демографическую ситуацию в России, российские власти (как федеральные, так и региональные) мало что делают для обустройства мигрантов и обеспечения их легальной работой, позволяющей им платить налоги и выйти из "тени". Региональные власти на Дальнем Востоке, например, больше обеспокоены тем, что "корейские и китайские торговцы подминают под себя весь бизнес в этом регионе и выживают местных предпринимателей"⁴². Между тем, многие специалисты относят антикитайские настроения на Дальнем Востоке РФ к числу следствий "воображаемых", искусственных угроз, искаженно и тенденциозно трактующих реальную ситуацию⁴³. Кроме того, в среднесрочной перспективе России неизбежно понадобятся рабочие руки мигрантов, что ставит в повестку дня необходимость разработки новой миграционной политики России.
         Особая значимость этнонационального фактора в политических процессах приграничных регионов, проявляющаяся в двух аспектах. Во-первых, во многих приграничных территориях преобладают националистические настроения, которые стали следствием чувства маргинализации и ущемленности. К примеру, национализм является одним из эффективных электоральных орудий в Волгоградской области⁴⁴, Краснодарском крае и других субъектах федерации.
        Во-вторых, регионы, находящиеся в гуще межэтнических пересечений, вынуждены были в некоторых аспектах отойти от общероссийских политических стандартов, тем более что федеральный центр лишен возможности оказывать влияние на выработку внутрирегиональных "правил игры". В наиболее ярком виде такая ситуация существует в Дагестане: согласно конституции этой республики, в состав высшего органа управления - Государственного Совета - не может входить более одного представителя одной и той же национальности. Законодательство, гарантирующее представительство в парламенте всех народов Дагестана, устанавливает так называемые "национально-территориальные избирательные округа", в которых разрешается выдвигаться лишь представителям одной этнической группы. Сказанное означает наличие ограничений для выдвижения кандидатов по этническому принципу. Характерно, что "учет национального представительства ведется и в отношении руководителей высших учебных и научных учреждений"⁴⁵.
         Необходимость в реформировании таможни, которая, по словам самого председателя Государственного таможенного комитета РФ Михаила Ванина, в своем старом виде "изживает себя и не в состоянии ответить на вызовы грядущих изменений". По его мнению, "прямое использование средств таможенно-тарифного регулирования в целях пополнения государственного бюджета в долгосрочном плане вступает в противоречие с целями оптимизации и повышения эффективности внешней торговли и всего национального хозяйства"⁴⁶. Это мнение разделяет и Комитет по таможенным вопросам Американской торговой палаты в России, который в своей "Белой книге" прямо указал на то, что ориентация таможенной системы в РФ исключительно на обеспечение фискальных потребностей государства препятствует нормальной внешней торговле и тормозит интеграцию России в мировую экономику⁴⁷.
        Реформа таможенной системы предполагает снижение и унификацию ставок пошлин, ликвидацию налоговых льгот, поднятие уровня таможенного администрирования⁴⁸. Еще одна проблема таможенной службы России - это коррупция⁴⁹.
        "Оппортунизм" губернаторов. Так, под предлогом роста "нетрадиционных" вызовов безопасности некоторые руководители приграничных территорий пытаются провести в жизнь собственную политическую повестку дня. К примеру, хабаровский губернатор Виктор Ишаев прямо призвал федеральные органы не проводить в приграничных регионах выборы глав местного самоуправления и не разрешать формирование в них открытого рынка по продаже земли⁵⁰. Другой проблемой является то, что администрации многих приграничных регионов вводят "узаконенные поборы" при пересечении границы (экологические, дорожные и иные сборы)⁵¹. Речь, по сути, идет о попытках взимания "пограничной ренты".

ФУНКЦИОНАЛИЗМ И НЕОФУНКЦИОНАЛИЗМ


        Функционалисты во главе с их интеллектуальным лидером Дэвидом Митрани исходили из того, что границы - это своего рода "инструменты интеграции", которыми следует пользоваться в зависимости от ситуации. Для успешной трансграничной интеграции, с точки зрения приверженцев этой школы, необходимо добиться возрастания роли так называемых функциональных организаций, построенных на неполитической, технической основе. Согласно этой логике, неполитизированные эксперты в гораздо большей степени, нежели публичные политики, могут обеспечить создание и распространение ("разветвление") функциональных связей, которые в конечном итоге сделают конфликты между государствами невыгодными⁵². С точки зрения функционалистов, интенсивные функциональные связи в конечном итоге приводят к образованию совместных институтов (ЕС).
        Более позднее поколение неофункционалистов, не споря с важностью интеграции в тех сферах, которые объединяют соседние страны, тем не менее, обратило внимание на то, что такое сотрудничество не может быть представлено как чисто технологический проект. Эрнст Хаас, Леон Линдберг, Филипп Шмиттер, Лоуренс Шейнеман и другие неофункционалисты указали на то, что успех сотрудничества носит вероятностный характер, поскольку в значительной мере зависит от предпочтений политических элит и от общего культурно-исторического фона⁵³. К примеру, опыт интеграции в рамках ЕС нельзя автоматически переносить на другие территории, будь то НАФТА или СНГ.
        Однако, творческое использование идейного багажа "новых" функционалистов вполне возможно в сфере трансрегиональной интеграции, и ключевой категорией при этом будет регионостроительство. В отличие от "пассивной" регионализации, регионостроительство предполагает активную, сознательную и целенаправленную деятельность государственных и негосударственных структур⁵⁴. Наиболее мощные "полюса" ("стержни"⁵⁵) интеграции возникают там, где:
        − существует стойкое убеждение в том, что государственные границы не в полной мере отражают конфигурацию основных процессов, определяющих жизнь общества;
        − соединяются культурные, этнические и религиозные факторы идентификации, определяющие зарождение общих "человеческого", "культурного" и "интеллектуального" капиталов;
        − имеются соответствующие ресурсы (институциональные, организационные, информационные, интеллектуальные, финансово-экономические⁵⁶);
        − существуют общие принципы политической солидарности, основанные на готовности к добровольному отказу от части государственного суверенитета.
        Так возникают долгосрочные проекты интеграции "финно-угорского мира", "Нордической (Северной) Европы". Эти проекты органично сочетают принципы регионостроительства и интеграции, эволюционируя в сторону формирования новых трансрегиональных режимов.
        В тех же случаях, когда упомянутые выше предпосылки отсутствуют, регионостроительство носит искусственный, а в ряде случаев - деструктивный характер, порождая высокую конфликтность. К примеру, политическая инструментализация этничности, лишенная надежных институтов и адекватных ресурсов, приводит к проектам создания "воображаемых" политических образований, характеризующихся неэффективностью управления и коррупцией⁵⁷ (к примеру, проекты объединения Южной и Северной Осетии, Чечни и Ингушетии и т.д.).
        Однако, попытки регионостроительства имеют место и там, где общих точек соприкосновения не так-то много. В этом случае они встречают большие трудности. Речь идет, например, о Балтии, или Черноморье, где не приходится говорить ни об общей идентичности, ни о комплексной взаимозависимости, ни о "сообществе безопасности"⁵⁸. Даже проект "Северного измерения", по мнению некоторых экспертов, является излишне "сырым" и запутанным, поскольку содержит слишком много институциональных "слоев" и различных "повесток дня"⁵⁹.
        Функционализм и неофункционализм не дают, к сожалению, ключа к пониманию того, почему границы во многих случаях не выполняют своих контактных, связующих функций. Об этом говорят многочисленные примеры маргинализации и деградации пограничных поселков и населенных пунктов в России⁶⁰. В других случаях (например, на польско-германской границе) основная проблема состоит в том, что из-за гораздо более низкого уровня жизни поляков их немецкие соседи боятся демпинга, а в польских приграничных территориях, в свою очередь, распространены опасения относительно того, что граждане ЕС в перспективе смогут легко скупить всю местную собственность⁶¹.
        С нашей точки зрения, "кризис границ" во многом связан с тем, что на плечи центральных и региональных властей многих стран выпала особая, ранее им неизвестная, нагрузка по решению целого комплекса взаимоувязанных внутренних и внешних проблем. В России властям приграничных субъектов федерации пришлось заниматься вопросами, требующими от них глубокого знания международных отношений, дипломатии, мировой экономики, права и финансов. К примеру, бывший глава республики Алтай Семен Зубакин, говоря о перспективах строительства нового транспортного коридора через Среднюю Азию в Китай, указал на важность понимания политических интересов Германии, Японии и США⁶². Организационная, инфраструктурная, информационная и интеллектуальная оснащенность органов региональной власти в большинстве случаев не соответствует уровню и масштабу тех вызовов, с которыми они вынужденно встретились. Многие из этих вызовов наиболее адекватно могут быть проанализированы сквозь аналитическую призму "новой институциональной теории".

ТРАНСНАЦИОНАЛИЗМ


        Благодаря теории транснационализма международные отношения стали восприниматься как поле взаимодействия не только государств, но и негосударственных институций. Транснационалисты склонны полагать, что с точки зрения рациональности принимаемых решений государства часто проигрывают негосударственным акторам.
        Состояние же границ определяется той моделью развития, которое выбрало то или иное общество⁶³. Трансграничные взаимодействия хорошо иллюстрируют релевантность так называемой модели "двухуровневой игры" (Роберт Патнам): все акторы трансграничных отношений вынуждены одновременно строить свои отношения и с иностранными партнерами, и с внутренними "агентами" (которые могут быть союзниками или конкурентами). Таким образом, происходит сочетание "внутренних переговоров" и "внешней дипломатии"⁶⁴.
        Положение классиков транснационализма Р.Кеохейна и Дж.Найя о том, что все больший спектр взаимодействий между обществами не поддается государственному регулированию, напрямую касается трансграничных обменов. Негосударственные акторы естественным образом стремятся к экспансии своей деятельности. Торговля, "народная дипломатия", транспортные сети, туризм - все это составляет суть сотрудничества "поверх границ". В результате усиливается восприимчивость одного общества к другому, снизить которую можно лишь ценой сокращения сопутствующих выгод⁶⁵. Сфера трансграничного сотрудничества также хорошо иллюстрируется терминами "взаимное пересечение", "взаимное проникновение" и "комплексная взаимозависимость", которыми Джеймс Розенау объяснял размывание граней между внутренней и внешней политикой.
        Транснационализм помогает объяснить кризис административных границ во многих странах, в том числе и в России. Действительно, граница как институт встречается со сложностями в выполнении своих исконных защитных функций. Это - явление глобального порядка. Легкое проникновение российской организованной преступности в США, Францию, Чехию и другие страны - тому наиболее очевидное доказательство. Другой наглядный пример - та легкость, с которой экстремистские, фундаменталистские и даже террористические организации действуют на территории Великобритании, Дании, США, Франции. Свои проблемы есть даже на внешне благополучной немецко-швейцарской границе, через которую из Германии ежедневно незаконно транспортируется от 30 до 40 миллионов марок, причем этот поток "теневых" средств в 2001 году вырос втрое⁶⁶.
        Эти явления могут объясняться дефицитом ресурсов государства в борьбе с транснациональными акторами, бросающими ему вызов. В итоге можно говорить об эрозии основ государственного могущества во многих странах.
        Россия в этом смысле не является исключением. Административные границы России в глазах региональных элит теряют свою роль абсолютного определителя экономических приоритетов развития субъектов федерации. К примеру, Игорь Фархутдинов, губернатор Сахалинской области, заявляет, что "нас выталкивают из экономического пространства России, выталкивают высокими транспортными тарифами: нам быстрее и дешевле привезти из Сиэтла, из Австралии, скорее из Китая продукты питания, чем из Краснодарского края"⁶⁷. Аналогичным образом о российском Дальнем Востоке высказывается самарский губернатор Константин Титов: "рядом Япония - богатая страна, Америка… . Рядом бурно развивающаяся экономика Китая, Вьетнама. Я уж не говорю о Южной Корее, об Индонезии, Австралии… . Люди это все видят и начинают думать, а зачем нам Россия?"⁶⁸. Более того, политика федерального центра часто воспринимается на Дальнем Востоке как "продолжение эксплуатации природно-ресурсного потенциала региона и снятие с себя обязательства по его товарному и продовольственному обеспечению… в ущерб экономической, экологической и даже политической безопасности Дальнего Востока"⁶⁹.
        Параллельно формальным, официальным границам в мире возникают границы "невидимые", неадминистративные, и именно их роль имеет тенденцию к неуклонному росту. В принципе, этот феномен на локальном уровне известен многим западным странам: достаточно вспомнить "китайские" или "латиноамериканские" кварталы в городах США, или культурную фрагментацию Швейцарии. Но для России это - относительно новое явление. Кроме того, утяжеляющим фактором для России является то, что на ее территорию приходятся буквально все из новых "расколов" (так, внутри США или Швейцарии есть этнические или расовые, но нет экономических границ).
        Наиболее важными линиями разделов, помимо государственных границ, являются:
        1) этнические границы, разделяющие людей по идентификационному принципу "свой-чужой". Существование этнических границ иллюстрируется состоянием "холодной войны" между Северной Осетией и Ингушетией, внутренним расколом в Карачаево-Черкессии, грузино-абхазским и нагорно-карабахским вооруженными конфликтами. Поскольку всякий социальный объект осуществляет оценку угроз своей безопасности в свете господствующей системы ценностей, представления о безопасности могут варьироваться в зависимости от этнокультурного контекста⁷⁰. К примеру, по мнению Сергея Панарина, "стремление к этнокультурной безопасности… скорее разделяет, чем объединяет"⁷¹.
        2)  Религиозные границы. Об их существовании напоминает, к примеру, негативная реакция Русской Православной Церкви на визит Иоанна Павла II на Украину в 2001 году, а также на миссионерскую деятельность в России представителей "нетрадиционных религий".
        3)  Экономические границы. Существование внутренних экономических барьеров в РФ приводит к закрытости местных экономических, политических и социальных пространств, слабой мобильности рабочей силы и информации, неравномерному развитию субъектов федерации. Это характерно, к примеру, для регионов "красного пояса", многие из которых строят свою экономику на изоляции и протекционизме⁷². Конечно, внутренние границы постепенно "взламываются" мобильными видами капитала, но это - чрезвычайно длительный и нелинейный процесс, динамика которого зависит от огромного числа сопутствующих факторов, таких, как тип регионального политического режима, уровень экономического развития территории, степень развитости его инфрастуктуры и пр.
        4)  Финансовые "разломы". Хорошей иллюстрацией их существования является концепция "исламских финансов", на которой основано функционирование огромной и имеющей тенденции к росту сети так называемых "исламских банков" по всему миру (отнюдь не только арабскому). Идея "исламских финансов" основана на восприятии бизнеса, торговли и предпринимательства с точки зрения норм шариата. Исходя из них, "исламские банки" не используют такие традиционные финансовые рычаги, как проценты, фьючерсные и форвардные контракты, и т.д. Это позволяет им привлекать к себе огромное число индивидуальных и корпоративных клиентов, выбирающих те финансовые инструменты, которые соответствуют их религиозным взглядам и социальным ценностям⁷³. Доклад российско-индийского центра "Партнерство" указывает на то, политический ислам (исламизм) реально может возглавить процесс исламизации капитала, из чего следует, что "сила воздействия исламистского капитала намного превосходит его относительную финансовую мощь…Механизм использования глобального капитала в целях исламизма - финансовый джихад… . И сегодня идет спор о том, кто этой силой сможет воспользоваться в своих интересах"⁷⁴.
        5)  Социальные (имущественные) границы. Общеизвестна мировая тенденция обогащения богатых и обнищания бедных, фиксирующая проблему неравенства социального пространства. Александр Неклесса говорит о формировании в мире так называемого "Глубокого Юга", состоящего из стран, чьи социальные организмы деградируют и коррумпируются. Но процессы социальной маргинализации происходят как во всемирном масштабе, так и внутри стран⁷⁵. Проецируется эта тенденция и на Россию: к примеру, уровень благосостояния в Москве существенно отличается от аналогичных показателей в соседних Рязанской или Владимирской областях, и показатели этого разрыва остаются стабильно высокими.
        6)  Политические границы. В той или иной форме они существовали всегда. Термин "Европа" с XIV века имел под собой политическую и религиозную основы, предполагающие приверженность общей системе ценностей. Граница между Европой и Азией исторически носила не только географический и тем более не административный характер. Европейская идентичность определялась доминированием христианства и более цивилизованной, с точки зрения самих европейцев, системой правления⁷⁶. Аналогичным образом, "Восточная Европа" в период холодной войны была не только географическим, но и политическим термином, синонимичным "отсталости" и "несамостоятельности". Именно поэтому бывшие социалистические страны в начале 1990-х годов предпочли называть себя "Центральной Европой". Термин "Евразия" в российском политическом дискурсе тоже носит не географический, а скорее политический характер, поскольку трактуется не в качестве пространственного симбиоза "Европы" и "Азии", а как функция от российских геополитических амбиций на том или ином временном отрезке. Именно поэтому идеология евразийства синонимична реставрации российского доминирования в рамках "имперского" пространства, в целом совпадающего с очертаниями СССР.
        "Невидимые" границы становятся своего рода "маркерами", вычерчивающими картину пространственного развития там и тогда, где и когда административные регуляторы слабы и неэффективны. Неадминистративные границы могут восприниматься как своего рода защитная реакция различных акторов (этнических, экономических и пр.) на новые угрозы и вызовы глобального мира. Результатом существования этих "невидимых границ" является дальнейшая дифференциация мира. Она становится непосредственным следствием глобализации, поскольку каждый актор (или группа акторов), считающий себя глобальным, стремится зарезервировать себе место под солнцем, найти свою нишу в условиях возрастающей по всем направлениям конкуренции. Для выживания в этом турбулентном мире каждому "игроку" необходимы стартовые преимущества, которые в гораздо меньшей степени, чем ранее, связываются с возможностями государства как такового. К примеру, появление и развитие феномена "еврорегионов" следует рассматривать как один из вариантов поиска "пост-государственных" моделей интеграции⁷⁷.
        Проблема "невидимых" ("пунктирных") границ напрямую касается и внутреннего обустройства России. Административная реформа 2000 года не сняла с повестки дня, а в некотором роде даже обострила дискуссии о будущем территориальном порядке России. Показателем дискуссионности этой проблемы является сильный разнобой в используемых терминах. К примеру, правительственный вариант "Стратегии территориального развития и федеральной региональной политики" упоминает о "макрозонах" (но не говорит о федеральных округах как о субъектах институционального развития). Сергей Кириенко обсуждает перспективы "больших" и “макроэкономических регионов" с "полным воспроизводством", не совпадающих ни с внутренними административными, ни с государственными границами⁷⁸. Эта мысль, по-видимому, совпадает с тезисом о формировании "самобытных больших пространств, объединенных культурно-историческими кодами"⁷⁹. Несколько более конкретно высказывается Б.М.Штульберг (Совет по изучению производительных сил), который видит Россию состоящей в будущем из пяти крупных регионов: Европейская зона (Западный регион), Урал и Западная Сибирь (Срединный регион), Восточная Сибирь и Дальний Восток (Восточный регион), Крайний Север и Кавказ. Картина станет еще более пестрой, если мы вспомним, что в 1999 году в ассоциацию "Центральная Россия" были приняты 4 белорусские области (Минская, Гомельская, Витебская и Могилевская)⁸⁰.
        Из сказанного очевидно, насколько усложнилась нагрузка, ложащаяся на границы, и режим их функционирования в России. Именно в приграничных территориях мы видим невероятно сложное переплетение административных и неадминистративных акторов, а также формирование новых норм, определяющих их взаимодействие друг с другом.

ГЛОБАЛИЗМ


        Интерес, который проявляется в последнее время к проблеме границ, связан, во многом, с процессами глобализации, которые заставляют переосмысливать многие казавшиеся незыблемыми принципы безопасности, пространственного развития и территориальности.
        В современной западной литературе по глобализации можно встретить несколько определений этого феномена:
        − Глобализация как универсализация и стандартизация процессов, протекающих в некоторых сферах общественной жизни. В этом случае антиподом глобализации становится локализация (регионализация), представляющая собой новый способ очерчивания границ, которые все в меньшей степени основываются на административных и территориальных параметрах, и все в большей степени определяются геоэкономической, геоинформационной и геофинансовой целесообразностью.
        Основная сложность при использовании такого подхода возникает тогда, когда выясняется, что сферы, в которых имеет место стандартизация, достаточно узки и по большей части носят технический характер (финансовые операции, экономические обмены, законодательство и т.д.⁸¹). В сфере культуры, религии или этничности стандартизации не наблюдается; наоборот, глобализация провоцирует конкуренцию между различными "этно-экономическими системами"⁸², каждая из которых основана на собственной этике и системе ценностей.
        − Глобализация как взаимозависимость. Здесь проблема состоит в том, что такая трактовка снимает с повестки дня вопрос о соответствии международным стандартам внутренних норм и принципов, регулирующих жизнь внутри того или иного государства. Например, при такой постановке вопроса, политически "закрытые" страны ОПЕК (например, Саудовская Аравия) становятся важнейшими глобальными акторами, поскольку именно от них зависят поставки нефти в страны Запада.
        Нам представляется, что суть глобализационных процессов следует искать в двух других направлениях:
        − Глобализация как денационализация и десуверенизация. Такой подход хорошо объясняет связь между глобализацией и субнациональной регионализацией: оба процесса лишают государства части его традиционного суверенитета, а границы - их сугубо разделительных, протекционистских функций⁸³. По словам Ирины Бусыгиной, "столкновение между фиксированной географией государств и внетерриториальной природой современных проблем будет, очевидно, усиливаться, а это предполагает … относительное сокращение роли национального государства. Похоже, что национальное государство просто-напросто перестает быть естественной конструкцией для решения проблем"⁸⁴. В схожем русле высказывается Александр Неклесса: "политическая и геоэкономическая картография мира все чаще конфликтуют между собой, все дальше расходясь в определении территорий"⁸⁵.
        Но денационализация - это необходимый, но не достаточный идентификационный признак глобализации. С нашей точки зрения, глобализация основана лишь на таком типе "расставания с суверенитетом", который непременно предполагает "сетевую модель" интеграции огромного количества "глобальных акторов"⁸⁶. Именно здесь и следует искать суть феномена глобализации. Государство постепенно теряет контроль за умами людей (благодаря распространению Интернета) и за их финансами (из-за расширения сферы применения так называемых "электронных денег"). На первый план в мировом развитии выходят негосударственные акторы - транснациональные корпорации и банки, профессиональные сообщества, неправительственные организации. В силу этого человек отходит от своей "оседлости" (то есть привязанности к определенной территории) и превращается в современного "кочевника", легко преодолевающего (виртуально или реально) границы государств. Традиционная экономика превращается в "финансомику", поскольку именно деньги, финансовый капитал становятся ее основной движущей силой.
        Естественно, процессы глобализации не проходят без конфликтов. Многие социальные группы все еще ощущают определенную опасность в действиях, направленных на освобождение из-под опеки государства человеческих и пространственных ресурсов. Однако мир становится сотканным не столько из государств, сколько из "сетевых" сообществ. Помимо иерархической административной "вертикали", современная модель устойчивого развития делает необходимой и коммуникационную "горизонталь".
        Таким образом, можно выделить несколько положений, проливающих свет на представления современных глобалистов:
        − основной прогресс глобализация сделала вне традиционных сфер, определяемых государственным суверенитетом;
        − глобализация проявляется в возникновении "сетей взаимозависимости", в которых участвуют акторы, представляющие самые разные уровни стратификации общества - от муниципального до планетарного (концепция "глобальной деревни"⁸⁷);
        − глобализация затрагивает вопросы не только внешней, но и внутренней политики, особенно связанные с распространением информации и отношениями между общественными и правительственными организациями;
        − "агентами безопасности" в эпоху глобализации могут быть как неправительственные, так и субнациональные инстанции.
        Cоставной частью концепций глобализма является течение, известное как "всемирный федерализм". Его адепты полагают, что мир постепенно, но неуклонно движется в сторону образования единого мирового сообщества, основанного на общих этических нормах, политических и экономических принципах. Различные версии "всемирного федерализма", основываясь на презумпции о неадекватности государственных границ, предлагают усилить регулирование мировых технологических, социальных и иных процессов со стороны институтов, которые можно рассматривать как прообраз "всемирного правительства"⁸⁸.
        Тем не менее, основная слабость концепции "глобального либерализма" состоит в том, что она, как показали события 11 сентября 2001 года в США, не дает исчерпывающих ответов на новые вызовы безопасности. Физическое разрушение основных символов американского могущества - Пентагона и Всемирного торгового центра - стало зримым выражением глубокого кризиса западных моделей обеспечения безопасности в условиях формирующегося "глобального мира". В результате под сомнение (возможно, временное) был поставлен один из главных принципов "глобального либерализма" о прозрачности границ между ближайшими союзниками. К примеру, под воздействием событий 11 сентября 2001 года американские и канадские власти решили усилить меры безопасности на границе между двумя странами (проверка прибывающих по компьютерной базе данных, обмен информацией о пересекающих границу лицах, численное увеличение сотрудников иммиграционных служб в аэропортах, обслуживающих рейсы между двумя странами⁸⁹).
        Эти и другие шаги во многом связаны с ложным ощущением величия, которое сложно было не заметить во многих действиях США на международной арене. В результате США, утратив чувство реальности, не смогли адекватно оценить ни масштаб угроз, с которыми человечество начало сталкиваться, ни реальные источники этих угроз. Соединенные Штаты, обладая самой разветвленной в мире сетью всевозможных исследовательских центров, тратящих миллионы долларов ежегодно на изучение проблем терроризма и безопасности, пали жертвой заговора анонимной группы, поставившей под сомнения глобальное лидерство США. Американские спецслужбы оказались не в состоянии ни спрогнозировать угрозу нападения, ни идентифицировать террористов, ни перекрыть им финансовые потоки. Вместо поиска совместных подходов к борьбе с религиозными фанатиками США бросили огромные усилия на расширение НАТО, по сути, оттолкнув от себя своего естественного союзника - Россию, которая на своем собственном опыте знает, что такое терроризм.
        О неадекватности американских подходов к проблемам глобальной безопасности свидетельствовали, прежде всего, бомбардировки силами НАТО Югославии в 1999 году, осуществлявшиеся под флагом "либерального интервенционизма" и, фактически, означавшие "зеленый свет" для широкой географической экспансии албанских боевиков. В результате в 2001 году под угрозу было поставлено существование целого государства - Македонии, которую албанские террористы выбрали в качестве своей очередной жертвы. Не менее сомнительно смотрелась и политика Вашингтона в отношении чеченских сепаратистов, чьи представители, вопреки протестам России, неоднократно встречались с официальными деятелями Америки.
        Оптимистические идеи глобалистов о неизбежности прогресса человечества сейчас многими ставятся под сомнение. Во многом такой скептицизм связан с неэффективностью современных моделей государственности: в частности, ни одна из стран Запада не смогла найти оптимального решения межэтнических конфликтов.

ШКОЛА МИРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ


        "Мирные исследования" (peace research) стали одним из направлений в западной литературе по международным отношениям, которое уделяет особое внимание проблемам безопасности, в том числе и трансграничной. Для западных обществ безопасность становится поистине всеобъемлющим понятием и охватывает многие социальные, экономические, политические и иные процессы.
         Безопасность - это не чисто военный термин, хотя он, безусловно, включает в себя и противодействие терроризму, и укрепление внешних границ, и проблемы финансирования армии. Не менее важно и то, что у безопасности есть социальное "измерение" (представляется весьма симптоматичным, что на Западе состояние защищенности от каждодневных рисков и угроз называется social security⁹⁰). К социальным аспектам безопасности нужно отнести преступность, экологию, эпидемии, наркоманию, а также межэтнические отношения.
        В рамках школы "мирных исследований" (особенно в Англии, Дании, Швеции, Норвегии) в конце XX века получил распространение термин securitization, описывающий конструируемую природу феномена безопасности. В этом смысле участие в публичном обсуждении этого феномена - сам по себе социально-политический акт, представляющий собой важную стадию в выстраивании той модели безопасности, которая является для данного сообщества оптимальной. Одновременно посредством дискурса деконструируются так называемые "агрессивные социальные идентичности", которые вредят общественному миру и согласию (включая мифы, стереотипы, искаженные представления друг о друге⁹¹). Демократический потенциал концепции securitization состоит в том, что она дает больший, чем традиционные теории, простор для участия независимых экспертов и неправительственных организаций в дебатах по безопасности и лишает государство монополии в этом вопросе⁹².
        Именно в рамках школы "мирных исследований" произошла существенная смена парадигмы, заключающаяся в переходе от рассмотрения безопасности преимущественно в дипломатическом и геополитическом контекстах к субнациональному уровню. Это вывело проблематику рисков и угроз из традиционных геополитических рамок, связанных с военным противостоянием и внешнеполитическими амбициями. Современные представления о безопасности в школе мирных исследований тесно связаны с формированием так называемых "сообществ безопасности" (security communities⁹³), в том числе построенных по территориальному принципу. Регионализация проблем безопасности означает разворот в сторону ее "мягких", невоенных вызовов. "Мягкая" трактовка безопасности, созвучная концепции "открытой автономии" известного теоретика "мирных исследований" Йохана Галтунга, нацелена на сотрудничество, а не на строгую и однозначную фиксацию блоковой принадлежности той или иной территории⁹⁴.
        Отличие школы мирных исследований от своего основного, пожалуй, оппонента - политического реализма - применительно к проблемам безопасности может быть проиллюстрировано следующим образом⁹⁵: