Петр Иосифович Капица. Вморе погасли огни Воснове этой документальной повести лежат записи, которые вел Петр Капица, служивший на Балтийском флоте в пору блокады Ленинграда. Вкниге рассказ

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 30 31 32 33 34 35 36 37 ... 40

Лебяженская республика

15 ноября. В Главном политуправлении мне не раз попадались немецкие

документы и газетные статьи, в которых Ораниенбаумский "пятачок"

хвастливо назывался "котлом". Видимо, главнокомандующий группы войск

"Север" доложил Гитлеру, что у него в "котле" прочно закупоренными

сидят несколько русских дивизий, которые не могут вырваться из

окружения и ждут, когда их участь будет решена.

Я решил побывать в "котле" и взглянуть на жизнь "закупоренных"

дивизий. В солнечный день поехал на Петровский остров и прошел на

территорию фабрики "Канат". У старого фабричного причала неожиданно

столкнулся со знакомым кроншлотцем. Он был в непомерно длинной шинели,

на которой золотисто сияли мичманские погоны.

- Привет, Мохначев! - воскликнул я и спросил: - Не знаешь ли, где

здесь комендант?

- Вон в том домике, - показал мичман на сторожку. - А зачем он вам?

Я объяснил, что хочу попасть в Ораниенбаум.

- Тогда ни с кем не разговаривайте. Со мной пойдете, - предложил

Мохначев. - Я тут целой флотилией командую.

С Мохначевым мы познакомились в дни самых яростных бомбежек, когда

мою типографию поместили в глубине кроншлотского подвала. Рядом с

нашим помещением находился шкиперский склад. Он почти всегда был

закрыт на висячий замок, и мы к этому привыкли.

Однажды под утро, выходя из типографии, я заметил, что на

шкиперской нет замка и дверь приоткрыта. "Не взломал ли кто?" -

подумалось мне. Я подошел к двери и, толкнув ее ногой, заглянул в

склад... И вот тут мой слух уловил этакое, что я испуганно отпрянул

назад. Мне показалось, что в глубине шкиперской несколько человек

душат одного, а он изворачивается, не дает зажать себе рта. Из глухого

мычания прорывался почти поросячий визг...

Метнувшись в типографию, я позвал печатника и, выхватив из кобуры

пистолет, вновь вошел в шкиперскую. Из темноты уже доносилось

предсмертное хрипение.

"Сейчас задохнется, - решил я. - Надо спугнуть".

Выстрелив, я во всю силу легких прокричал:

- Встать!.. Руки вверх! Стреляю без предупреждения.

Печатник включил электрический свет.

И тут я увидел напуганного выстрелом сонного главстаршину

Мохначева. Он сидел на столярном верстаке и, сильно кося левым глазом,

с опаской глядел на меня,

- Вы что тут делаете? - спросил я у него.

- Ночую, - ответил Мохначев. - Мне разрешили сюда постель

перенести. А чего стрельба? Аврал какой, что ли?

Мне стало неловко за нелепый выстрел и выкрики. Оказывается,

контуженного главстаршину выдворили из кубрика, потому что по

соседству с ним невозможно было спать. Своим пугающим храпом и

выкриками во сне он никому не давал покоя.

- До войны даже носом не сопел, - стал уверять Мохначев. - А вот

как под Петергофом контузило, концерты задаю, никто рядом уснуть не

может. Одни проклятья слышу. Да и у самого язык сохнет и пухнет - не

провернуть. Теперь придется глухую жену искать, иначе какая согласится

в одной комнате спать?

- А к врачу обращался?

- Обращался. А тому что? "Радуйся, говорит, что руки, ноги целы и

голова на месте".

Мы посочувствовали главстаршине, но меня не очень тронуло его горе,

больше заинтересовало его участие в боях за Петергоф, поэтому я

спросил:

- В каких частях сражался?

- В первой морской бригаде. Воевать еще под Таллинном начали, а

потом сюда перебросили...

Спать Мохначеву, видно, расхотелось. Он взял с полки пачку

"Беломорканала", угостил нас папиросами, сам закурил и охотно стал

рассказывать:

- Двадцать первое сентября на всю жизнь запомнилось. Ух и денек

был! Красотища! Двадцатого гитлеровцы нас в Нижний парк оттеснили.

Темно уже стало. Штаб невдалеке от Большого дворца расположился.

Смотрю - "Самсон" не работает. Да и другие фонтаны молчат. Тихо в

парке, только немцы ракету за ракетой выпускают - боялись, что мы на

них в темноте нападем. А у нас уже нет никаких сил, выдохлись.

Прислонится кто к дереву - ноги подгибаются, земля к себе тянет.

Опустится и сидя спит. Никакая пальба разбудить не может. Не знаю, как

передовые дозоры выдержали. Я тоже свалился и часа три словно мертвый

лежал на опавших желудях...

Вспоминая, главстаршина так затягивался, что папиросный дым облаком

окутывал его. Прикурив от первой папиросы вторую, он продолжал:

- Чуть свет - гитлеровцы в атаку пошли. Видим - по аллеям за

деревьями танки ползут. Чем эти утюги возьмешь? Опять будут теснить...

Но тут кто-то пустил воду к фонтанам. С треском взлетела вверх толстая

струя воды из пасти льва... Зазвенели, заплескались другие фонтаны, на

солнце искрятся. Как такую красоту оставишь? Связали мы по несколько

гранат в пачки - и перебежкой навстречу танкам. Все четыре штуки

подожгли и автоматчиков к земле прижали. Вот это бой был! Стрельба

вокруг. Черный дым от танков по всему парку. Копотью, горелым мясом

воняет. В горле першит. Подбежишь к фонтану, хлебнешь холодной водицы,

голову под струи поставишь и обратно в пекло боя...

Мохначев словно заново переживал бой. Облизывая пересохшие губы, он

добавил:

- Два дня держались... От всей бригады триста человек осталось.

Наверное, все бы полегли, но тут приказ: "Отойти к Старому Петергофу и

занять оборону от залива до железной дороги". Ночью стали отходить. Я

на кладбище выбрал. Могилы разворочены, запах сладкий, противный.

Кладбищенская церквушка разбита. В подвале люди стонут. Выход балками

и щебнем засыпало. В сторожке мы нашли два лома и заступ. Пробили в

полу дыру, посветили в подвал и видим: бородачи, женщины и ребятишки,

прижавшись друг к другу, на каменном полу сидят, к смерти

приготовились... Стали мы их вытаскивать. Видно, неосторожно фонарем

посветили. Гитлеровцы из "сотки" пальнули. Меня взрывной волной

подкинуло и так шмякнуло об землю, что заикаться начал. Заикание скоро

прошло, а вот храпеть продолжаю. Из-за этого в кладовщики подался.

Шкипер! Вот какая у меня новая должность! Зато сплю отдельно. Никто за

нос не подергивает и не клянет. Жаль, вас не предупредили.

Мохначев был из той породы старшин, которые подолгу на штатных

должностях не удерживаются, так как всюду нужны на аварийные случаи.

Какая может быть штатная должность у мастера на все руки? Без него не

обойдешься ни на корабле, ни в базе. Таких старшин берегут как золотой

фонд, без них пропадешь в сложном флотском хозяйстве.

На флоте не существовало дела, которым бы ни занимался Мохначев.

Кончил он школу оружия, плавал минером, рулевым, сигнальщиком,

боцманом и механиком на катерах. Мог подменить радиста. Командовал

самоходной баржей и ботом водолазов. На гражданке чинил и водил по

Неве речные трамваи. В начале Отечественной войны тралил на "рыбинце"

фарватеры. Когда катер под Таллинном подорвался на минном защитнике и

затонул - ушел в морскую пехоту. У нас Мохначев мало занимался

шкиперскими делами, большую часть времени он тратил на возню с

движком, дававшим свет островку. Соляра не хватало для плавающих

кораблей, главстаршина умудрился запускать движок на вонючей смеси,

состоящей из мазута, добываемого со дна очищаемых цистерн, остатков

керосина, которым промывали проржавленные детали машин, и

отработанного масла. На таком горючем движок чихал и постреливал, а

лампочки мигали, но все же это был электрический свет, а не полутьма

коптилок.

Зимой, когда по Дороге жизни мы стали получать горючее, Мохначев

куда-то исчез. Одни говорили, что он ушел со снайперской винтовкой на

передовую; другие - что носится по льду залива на буере, как на

"Летучем Голландце", и обстреливает гитлеровцев, пытающихся ставить на

фарватере мины. А теперь он целой флотилией командует.

Мичманская флотилия состояла из пяти бывших речных трамваев.

Когда-то эти суденышки, сияя белизной и чисто вымытыми зеркальными

стеклами, плавали по Неве. Сейчас же, выкрашенные для маскировки в

свинцово-серый цвет балтийской волны, с выбитыми стеклами и

обшарпанными бортами, имели весьма непрезентабельный вид.

- С какого кладбища повытаскивал их? - спросил я у Мохначева.

Мичман, видимо, обиделся за свою флотилию. Ничего не ответив, он

провел меня в тесную рубку речного трамвая и показал снайперскую

винтовку с семнадцатью зарубками на прикладе.

- Это та самая, которую при вас чинил, - сказал он. - Мне позволили

залечь с ней в развалинах Английского дворца. Сутками среди погнутых

балок и обломков лежал, чтобы зазевавшегося фрица на мушку поймать.

Каждая зарубка - угробленный фашист, - объяснил Мохначев, проведя

ладонью по прикладу винтовки. - Я бы еще полсотни угробил, да вот тут

Мушин, старшина такой вредный есть, выболтал, что я прежде с речным

трамваем дело имел. Меня к начальству. "Хватит, говорят, за фрицами

охотиться. Снайперов много, а специалистов-речников не хватает".

Привезли меня в затон. Смотрю - кладбище инвалидов. У одних

трамвайчиков из воды только носы торчат, другие на берегу без стекол и

обшивки ржавеют, а от третьих одни шпангоуты остались. "Подними

сколько можешь, сказали, всеми командовать будешь. Людей бери, какие

понадобятся, с фронта отзовем". Разыскал я старых речников. Почти все

доходяги - едва ноги таскали. Блокаду они продержались на невской

рыбешке. Но разве на удочку и перемет много наловишь? Я их на военное

довольствие поставил. Сразу ожили. Шестерых мотористов из морской

пехоты отозвал. Да тут кой-кого из саперов подкинули. В общем,

собрался народ мастеровой. За лето из всего хлама пять моторов

собрали, столько же коробок восстановили. И пошли наши трамваи не

только по Неве ходить, но и залива не боятся. За ночь в Рамбов и

обратно ходим, почти батальон можем переправить. Так что я вроде

адмирала - свою флотилию имею.

За войну Мохначев почти не изменился. По-прежнему слегка косил

левым глазом. Несмотря на блокадный паек, был щекаст и даже казался

толстым, наголо брил голову и курил трубку. С первого взгляда трудно

было определить: сколько лет этому богатырю - двадцать пять или

тридцать пять? То он выглядел молодо и, казалось, его распирало от

здоровья, то вдруг сникал, становился похожим на пожилого человека.

Сказывалась контузия.

Мичман угостил меня ужином, притащенным из берегового камбуза. Это

была уха из ершей и окуньков, пойманных его командой, а на второе -

тушенка с макаронами.

Как только надвинулись с залива сумерки, к причалу стали прибывать

воинские части.

Старый фабричный причал не был приспособлен для погрузки тяжелой

артиллерии. Небольшие краны и примитивные тали едва справлялись с

погрузкой пушек. Для крупнокалиберных снарядов подъемников не хватало.

Их приходилось поштучно носить на руках. Для одного бойца снаряд был

тяжел, он весил более сотни килограммов, для двух - неудобен. Того и

гляди вырвется из рук и, чего доброго, взорвется на причале.

Деревянных носилок тоже не хватало, да и на них снаряд катался бы,

соскальзывая.

"Как же артиллеристы выйдут из трудного положения? - подумалось

мне. - Ведь скоро стемнеет".

Вдруг среди артиллеристов появился Мохначев.

- А ну, кто тут покрепче? - спросил мичман. - Кто грузчиком или

носильщиком работал?

Артиллеристы - народ рослый. Около моряка собралось человек

пятнадцать.

Сбросив шинель, Мохначев попросил двух бойцов подать ему на плечо

тяжелую стальную болванку, начиненную взрывчаткой. Подхватив ее под

низ двумя руками и сгибая колени, мичман осторожно понес опасную ношу

к барже. Там он мелкими шажками поднялся по шаткому трапу и передал

двум матросам. Матросы уложили снаряд в ящик и, как на салазках,

спустили по наклонной доске в трюм.

Вернувшись к артиллеристам, мичман спросил:

- Засекли?

- Чего тут засекать? Обыкновенная ломовая работа, - ответил

широкоплечий и рослый сержант. - Нашему брату не в новинку. А ну

подай! - обратился он к товарищам.

Взвалив на плечо снаряд, сержант бегом попытался подняться на баржу

и, не учтя колебаний трапа, запнулся. Неожиданное препятствие нарушило

равновесие. Артиллерист закачался, ноги его подкосились... Падая,

богатырь все же удержал на себе опасную ношу.

Матросы подхватили снаряд и помогли высвободиться из-под него

побледневшему сержанту.

- Тут хвастаться своей силой и показывать свою удаль нечего, -

строго заметил мичман. - Аккуратней носите. Но сержант молодец - упал

грамотно - на спину. Удар смягчил и не дал снаряду скатиться в воду. А

то бы натворил дел! Связки не растянул? Не порвал? Больно небось?

- Есть... Ноет малость. Разогнуться не могу, - сознался сержант.

- То-то! Впредь внимательней будь. Нести надо мягко, не торопясь.

Чуть коленки сгибай, подрессоривай, - принялся учить Мохначев. - Пока

не стемнело, глядите, как надо действовать.

Взвалив на себя новый снаряд, мичман еще раз показал, как следует

подняться с ним на баржу и передать в руки трюмных.

Вскоре погрузка наладилась: к барже цепочкой потянулись носильщики.

Даже невзрачные на вид бойцы приспособились таскать тяжелые снаряды. И

все это делалось в темноте. Только однажды вскрикнул боец,

поскользнувшийся на трапе. Он подвернул ногу, но снаряда из рук не

выпустил и упал на спину. Вечерний урок был усвоен.

Я спросил мичмана, часто ли ему приходится выступать в роли

инструктора.

- Почти каждый вечер, - ответил Мохначев. - Народ-то все новый,

учить надо, особенно при погрузке самоходок и танков. Мы тут придумали

для укрепления палуб широкие настилы делать. Теперь вместо трех танков

баржа пять берет.

Когда погрузку закончили, в залив вошли два бронекатера. Двигаясь

впереди каравана, они разведывали путь и несли боевое охранение. За

бронекатерами Петровский остров покинули речные трамваи, переполненные

бойцами, а им в кильватер пошли буксиры, тащившие осевшие почти до

привальных брусьев баржи.

С берега кажется, что у морских дорог нет ни края, ни конца. Они

так просторны, что плыви как хочешь и куда хочешь без всяких опасений.

На самом же деле у этих дорог есть строгие границы, особенно в Финском

заливе. Они обозначены буями и вешками, сходить с них опасно -

наткнешься на отмели, на подводные камни, на затонувший корабль, а то

и на мину.

Фарватер, по которому прежде ходили крупные корабли, сейчас

оказался на таком близком расстоянии от противника, что без бинокля

можно было разглядеть всякое продвижение по нему. Поэтому караваны шли

стороной - по северному фарватеру либо по мелководью.

Залив окутывала осенняя тьма. Суда шли затемненными. Буксиры

получили специальное топливо, чтобы из труб не вырывались искры и не

валил густой дым. К дизелям были приделаны глушители. Курить

запрещалось.

Мы плыли в тишине, нарушаемой только плеском волн, глухим стуком

механизмов и шлепаньем буксирных тросов.

Я не мог постичь, как командиры бронекатеров в этой кромешной тьме

умудряются замечать вешки и другие навигационные знаки? Судам,

следовавшим в кильватер, идти было легче, так как серебристо светилась

широкая полоса, оставляемая катерами на чернильной воде.

В ораниенбаумский порт мы вошли не видя ни одного огонька. Здесь

суда разошлись по заранее намеченным причалам и сразу же началась

разгрузка.

Артиллеристы, сойдя на берег, построились и немедля покинули пирс.

Баржи же разгружались натренированными специалистами, умело

управлявшими портовыми механизмами. Стоило крану поднять с палубы

пушку и поставить на землю, как ее тут же подхватывал трактор-тягач и

утаскивал в укрытие. Снаряды извлекались из трюмов в ящиках и сразу

попадали на грузовики, которые один за другим уходили к подземным

складам.

Освободившиеся суда моментально отваливали от стенки и отходили в

залив, а на свободные места швартовались сетевые заградители и

самоходные баржи, прибывшие из Лисьего Носа. На их палубах полно было

пехотинцев.

Я невольно усмехнулся, потому что мне подумалось: "Если немцы и

увидят высадку войск, то навряд ли поверят своим глазам. Какие же

разумные люди станут заполнять войсками "котел"? Скорей они

постараются тайно удрать из него".

Проверка документов была строгой. Даже с командировочным

удостоверением Главного политического управления меня продержали в

комендатуре более часа.

Неожиданно начался артиллерийский обстрел. Снаряды со свистом

пролетали над головой и разрывались на акватории порта, поднимая вверх

то землю, то воду.

Поспешив в укрытие, я спросил у помощника коменданта:

- Неужели гитлеровцы заметили ночные корабли?

- Навряд ли, - ответил тот. - Профилактикой занимаются: то вечером,

то утром пугают. По расписанию действуют.

Меня удивила логика портовика, но он оказался прав: минут через

пятнадцать обстрел прекратился. Наступила тишина. Из землянок вышли

саперы и стали засыпать землей воронки, менять разбитые в щепы доски

на причалах.

Ораниенбаумский "пятачок" стал особой республикой, расположенной

внутри большого блокадного кольца. Он имел свой малый обвод, названный

немцами "котлом". Стенки этого "котла" были довольно толстыми и

прочными. Кроме железобетонных дотов, глубоких траншей, они с двух

сторон имели минные поля, надолбы и ряды колючей проволоки. А днище

"котла" осталось все же дырявым. В любой день через ораниенбаумский

порт могли утечь все войска, но они и не думали покидать свой обжитый

"пятачок", наоборот - Вторая ударная армия считает его своим

плацдармом и каждую ночь получает пополнение. Отсюда будет нанесен

один из мощных ударов.

Добравшись пешком до разрушенного вокзала, я сел в поезд,

состоявший из четырех классных вагонов. Оказывается, Лебяженская

республика, как прозвали ее писатели, имеет свою железную дорогу,

протянувшуюся вдоль моря на десятки километров - от Ораниенбаума до

Калищ. По ней ходят не только приземистые бронепоезда моряков, но и

довольно регулярно гражданский паровичок "овечка" с издырявленными и

посеченными осколками зелеными вагонами.

Ровно в назначенный час два железнодорожника прицепили паровичок к

составу, и он, без всяких сигналов, потянул вагоны в другой конец

"пятачка". Вагоны скрипели и покачивались. В них набилось много женщин

и подростков в серых ватниках. Это как бы была гражданская форма

Лебяженской республики. Здешние швейные мастерские, видимо, выпускали

одежду только такого цвета и фасона. В ней легче было маскироваться.

Местные жители везли в мешках и корзинах картофель и овощи. В этом

году хорошо уродилась брюква, репа, картофель и капуста.

Оказывается, Лебяженская республика выращивала свой хлеб, овощи и

корм скоту. Кроме того, жители работали на железной дороге и в

мастерских, выпускающих военную продукцию.

В поезде еще раз у всех проверили документы и проездные билеты. Мы

ехали по часто обстреливаемой местности: по обеим сторонам

железнодорожного полотна виднелись воронки, наполненные водой.

Поезд останавливался в Малых и Больших Ижорах, в Борках. Пассажиры

выходили и входили. Население уже привыкло жить в "котле" и вело себя

так, словно не было вокруг замаскированных зениток, земляных щелей и

неожиданно возникавшей пальбы.

Я сошел в старом лоцманском поселке Лебяжье. Он стал столицей малой

республики. Здесь находился политотдел и многотиражная газета моряков.

В редакции я появился в удачный момент: отпечатанную многотиражку

увязывали в пачки для отправки в дальние воинские части. Пристроившись

к экспедитору и почтальону на дрезину, я отправился по одному из

"усов" железной дороги в лесную часть республики. Оказывается,

железная дорога имела несколько таких отводов, названных "усами", по

которым после стрельбы уходили в лесную чащобу бронепоезда.

В начале тридцатых годов я побывал на трехмесячной военной

подготовке в лебяженских летних лагерях. Местные леса и дороги мне

были знакомы, потому что вузовскую роту не раз поднимали по тревоге и

заставляли с полной выкладкой делать большие переходы и пробежки.

Когда-то на здешних просеках и полянах располагалось много

палаточных городков. Теперь же в лесах выросли многочисленные

землянки, блиндажи, капониры. Под высокими елками и соснами укрывались

танки, самоходки, тягачи с тяжелыми пушками, походные мастерские и

кухни.

Никогда еще в лебяженских лесах не было столько войск, а они все

прибывали и прибывали. Саперы, видимо, не успевали строить землянки и

дороги. Солдаты копошились всюду, даже на болотах.

Побывав на бронепоезде "Балтиец" и на двух тяжелых батареях, я еще

раз убедился, что моряки нигде не меняют своего лексикона. Вагонная

лесенка называлась трапом, площадка - палубой, порог - комингсом.

Здесь, пока не было боевых действий, проводили по тревоге учения,

"крутили" кинокартины, забивали "козла", "травили" в курилках у срезов

бочек, наполненных водой. На флотском просторечии Ораниенбаум

назывался "Рамбовом", Красная Горка - "Форт-фу", бронепоезд - "Борисом

Петровичем", а обед - "бачковой тревогой".

Пообедав, я вернулся в Ораниенбаум. А там на мохначевском речном

трамвае почти под утро отправился в Ленинград.

Теперь я знаю, какая уха заваривается в ораниенбаумском "котле".

Только бы противник не пронюхал!

17 ноября. Женщины, которые не поддавались дистрофии и стойко

выдержали испытания первой блокадной зимы, вдруг на второй год стали

чахнуть и умирать. И это тогда, когда хлеба уже было почти вволю и

других продуктов выдавали по карточкам больше, чем, в Москве.

Пришлось для истощенных создать специальные стационары санаторного

типа, лечить и подкармливать витаминами, чтобы смертность пошла на

убыль.

Ко второй блокадной зиме готовились тщательней: сделав большие

запасы продуктов, стали добывать топливо.

Уголь собирали по насыпи железнодорожных путей. В торговом порту

водолазы опускались на дно, вымощенное толстым слоем кокса и

антрацита, утопленных за многие годы погрузок, наполняли углем бадьи и

с помощью кранов вытаскивали наверх.

Бригады лесорубов пошли выкорчевывать старые пни во всех

пригородных лесах. Но и этого оказалось мало. Исполком Ленсовета

принял решение - пустить на слом деревянные дома. Была объявлена

всеобщая повинность: каждый ленинградец, достигший шестнадцати лет,

должен заготовить четыре кубометра дров. Половина заготовленного

пойдет на отопление его собственного жилья.

И люди охотно трудились. Некоторые выполняли по полторы нормы. Так

было снесено семь тысяч деревянных домов и заготовлено более миллиона

кубометров дров. Всех, кто жил в деревянных домах, пришлось переселить

в каменные.

Но в парках за всю блокаду ни одного дерева не срубили. Парки

охранялись, чтобы город мог дышать кислородом.

За лето и осень водолазы сумели по дну Ладожского озера проложить

трубопровод, по которому пошло в Ленинград жидкое горючее, и

электрокабель от Волховской ГЭС.

Сейчас электричество горит во многих домах. Оно зажигается рано

утром, когда надо собираться на работу, и в семь часов вечера.

Электроэнергия лимитирована. Каждая семья может пользоваться

сорокаваттной лампочкой не более четырех часов в день.

20 ноября. Побывал в кронштадтском ОВРе. Многотиражка, которую я

редактировал, уже носит другое название, а штат старый. Печатник и

наборщицы заметно поправились, а корректор Рая даже обрела пышные

формы. Она вышла замуж за политотдельца.

На сторожевиках, тральщиках и катерах меня еще помнят. Блокада не

повлияла на морское гостеприимство: во время "бачковой тревоги" меня

приглашают к столу в кают-компанию.

25 ноября. Устроился в Кронштадте: получил крохотную комнату в

подплаве. В ней тепло и ярко горит свет электрической лампочки.

Снова я среди подводников и слушаю всякие истории о "малютках",

"щуках" и "эсках".

Здесь я встретил людей, которые в августе 1941 года были обречены

на смерть, но сумели вырваться из стальной могилы. Я побеседовал с

двумя из них и теперь могу написать, как все это было.

Blog

Содержание

Лебяженская республика