Национальная культура (в «деревенской» прозе 1950-1970-х годов ХХ века)

Вид материала

Содержание

Задания для проверки знаний студента
Василий Белов «Привычное дело»
Семантика словосочетания «привычное дело»
Задания для проверки знаний студента
Валентин Распутин «Прощание с Матерой» (1976)

Подобный материал:

1 2 3

Задания для проверки знаний студента:

1)Назовите стиль художественного изображения и тип повествования в рассказе «Матренин двор».

2)Какую новую концепцию личности предлагает Солженицын литературе 1960х годов?

3)Какие особенности русского национального менталитета воплотились в образе главной героини – Матрены?

4)Почему многим исследователям история Матрены в изображении Солженицына напоминает житие святых?

5)Какие «две России» представлены (и противопоставлены) в рассказе «Матренин двор»?

6)Дайте определение понятию «нутряная Россия».

7)Определите семантику названия поселка «Торфопродукт» и деревни «Высокое Поле».

Василий Белов «Привычное дело»

Повесть Василия Белова, по мнению критика И.Дедкова, «возвращает нас к земле надежнее, чем все обещания возвращения у иных писателей. Она не зовет «спасать» или «спасаться», она учит видеть и помнить то, что есть».^³⁸

Игорь Шайтанов отмечает, что книга погружена в суть явления, «самим названием дает главное понятие, если не сказать символ, для истолкования современной литературы о деревне, характера человека, его отношения к жизни, - «привычное дело».^³⁹

Белов последовательно идет путем эпического повествования. Эпос, в котором повествователь не передает события собственными словами, а лишь организует рассказ о них. В роли же непосредственного рассказчика в разных эпизодах могут выступать сами персонажи. Такой закон построения задается Беловым с самого начала, с первой же сцены.

Пожалуй, как никто другой, Белов умеет быть глубоким и точным по отношению к своему герою, от которого в то же время он в состоянии себя отделить, делая необходимый для оценки и такой трудный шаг в сторону. «Привычное дело» начинается с монолога героя, который, подвыпивши и оставшись один на один с лошадью, ведет с ней задушевный разговор. Здесь – воспринимаемая слухом, не только по слову, но по интонации достоверная, слышимая вологодская речь.

Огромный – в несколько страниц – монолог героя рассекают краткие, противостоящие ему стилистически авторские реплики. Персонаж ничего не объясняет – он живет и говорит так, как он привык, не ощущая на себе постороннего, наблюдающего взгляда и не работая на предполагаемого зрителя, как нередко случается. Автор тоже не вмешивается в эту жизнь, не перебивает рассказ излишним комментарием, но лишь дополняет его таким образом, чтобы взгляд изнутри сочетался с изображением, увиденным глазами объективного повествователя.

Катлин Партэ видит в этом монологе работу автора с «очень новым, пожалуй, даже собственно народным языком». Монолог героя, по мнению исследователя, один из «замечательнейших примеров воспроизведения или моделирования народной речи». ^⁴⁰

Можно предположить, что Белов дает сказ*^⁴¹ главного героя с первых же страниц, потому что именно «сказка сохранила следы исчезнувших форм социальной жизни, которые подлежат изучению».^⁴² «Первобытное мышление не знает абстракций. – Пишет В.Пропп. – Оно манифестируется в действиях, в формах социальной организации, в фольклоре, в языке».^⁴³

Через слова (сказ) персонажа открывается его миропонимание. Иван Африканович разговаривает с конем на равных, не ставит себя (и, вообще, людей) выше животного. «Друг», «парень» - обращается он к лошади, Пармену. Прослеживается мысль о равенстве человека и всякого живого существа, а значит, сознание Ивана Африкановича солидарно окружению.

В «Привычном деле» Белов попытался проследить судьбы и движение традиционных духовно-нравственных основ в народном характере, по мнению исследователя В.Протченко. Объектом первостепенного внимания явились национально-исторические черты народного характера, устойчивость и жизненное богатство которых неоднократно проверены в свое время историей. С этим связана и существенная особенность в подходе к проблеме развития социальной и духовно-нравственной жизни народа. В исследовании внутренних начал этой жизни писатель избирает исторически поворотные моменты народной судьбы, сопровождающиеся глубокими изломами и испытанием сложившихся отношений на всех уровнях социальной общности – семейно-бытовом и классовом, индивидуально человеческом и общенациональном. ^⁴⁴

Исследователь Е.Старикова пишет: «Перечитывая сегодня после всех толков и мнений «Привычное дело», диву даешься, как могла возникнуть потребность и представиться возможность попытаться сделать из героя повести Ивана Африканыча идеал русского характера, эталон высоких национальных добродетелей, пригодный и сегодня для подражания и воспроизведения».^⁴⁵

Конечно, попытки идеализировать образ крестьянина, созданный с такой полнотой и внутренней свободой Беловым, не могли не вызвать ответного стремления других критиков представить Ивана Африканыча на суд современной морали и исторически развитых нравственных представлений.

И.Дедков в статье «Страницы деревенской жизни» предъявляет герою следующие моральные требования: не пить без меры, помогать жене, думать о завтрашнем дне трезво и здраво. Он справедливо противопоставляет Ивану Африкановичу его любимую жену Катерину и ее судьбу, куда более горькую и несправедливую, чем судьба ее мужа.^⁴⁶

На протяжении повести читатель может проследить реконструкцию культурного сознания Ивана Африкановича. Белов воскрешает древнее, архаическое качество человеческого сознания – анимизм (от «анима» - душа). В начале он ведет органически-растворенное существование, живет вне обстоятельств, но все меняется, после того, как Митька уговаривает Африкановича уехать в Мурманск. Митька – человек маргинального сознания, который выпал из деревенской традиции, но и в городе свою не сформировал. Он бы «на месте начальства все деревни бензином бы облил, а потом спичку чиркнул». Митька весело напевает частушку: «Сами, сами блигадиры, Сами председатели, Никого мы не боимся, Ни отца, ни матери».^⁴⁷

Достаточно вспомнить сказку бабушки Евстольи, чтобы понять отношение автора к коллективной памяти и роли традиций в жизни современного общества.

Евстолья рассказывает ребятишкам сказку про пошехонцев: «... печи-то бабы топили все в разное времечко... Ребетешечка без штанов бегали, девки, да робята плясать не умели. А старики да старухи любили табак нюхать».^⁴⁸

Сказки^⁴⁹* бабушки Евстольи, как спрессованный тысячелетний опыт. У пошехонцев «все неладно шло», потому что не было у них традиций, передающихся от отца к сыну, из поколения в поколение. От этого идет: отсутствие житейских норм (ребятишки бегали без штанов), культуры (не умели плясать), безделье (все любили нюхать табак), то есть показана безопорность пошехонцев, как этноса. Белов говорит о необходимости традиций для последующего существования поколений во времени.

По мнению исследователя Г.Белой, Иван Африканыч – человек, «отмеченный высоко развитым чувством личности и столь же органической причастностью к общей жизни. Глубоко выстраданное собственное жизнеощущение сплавлено в этом человеке с тысячелетним опытом народа, он его как бы единичный высокоорганизованный представитель. Личная причастность – это крайне современная форма реализации той системы отношений, которую мы привычно называем «судьба человеческая – судьба народная» и которая является важнейшей эпической предпосылкой создания романа. Поверяя чувством личной причастности человека к общей жизни мироощущение своих персонажей, писатели исследуют тем самым родовую связь личности с миром, связь, отложившуюся в глубинах психики человека, в строе его национальное сознание». Иван Африканыч – это и праведник, «который стал «единицей хранения» традиций, точкой, где оказалась неразъятой и неразомкнутой цепь времен».^⁵⁰

Поэтому и оказался настолько драматичен выход героя за пределы деревенской околицы. Его сознание, архаично^⁵¹* по своему складу, сформировано традицией, исходящее из нее и в нее же нисходящее, несет на себе печать некоторой изолированности от окружающего мира.

Итак, Иван Африканыч, покидает пределы своей исторической среды, в рамках которой он был полноправным выразителем культурного сознания. Теперь он должен начинать с азов, войдя в круг новых для него культурных ценностей, нового сознания. «Вот этот контраст прежнего культурного полноправия и теперешнего положения новичка, - пишет И.Шайтанов в статье «Реакция на перемены»^⁵², - на первых парах способного перенять лишь поверхностное и далеко не самое лучшее, очень болезненно ощущается писателем».

«Будто потерялось в жизни что-то самое нужное, без чего жить нельзя и что теперь вроде бы и не нужным стало, а глупым и пустым, даже обманным казалось». ^⁵³

Под влиянием этого ощущения возникает склонность забыть (или не заметить) настоящую причину культурного контраста, которая не в том, что одна культура хороша (духовна), а другая плоха (бездуховна), а только в том, какое место способен в данный момент занять в пределах той или другой культуры изображаемый и любимый писателем герой.

Изменения произошли и в сознании, и в поведении героя. Когда Иван Африканович пошел получать справку на получение паспорта, он «сидел на скамье с виду спокойно. Только никто не знал, что творилось у него внутри. Он сам дивился, откуда взялось у него такое упрямство, чувствовал, что эту справку он зубами сейчас выгрызет, а пустым из конторы не выйдет». Когда же председатель колхоза отказался давать ему справку у Ивана Африкановича «застыли, онемели глаза... удаль сковала готовые к безумной работе мускулы... исчезал страх и все мысли исчезали...»^⁵⁴

«Строго говоря, пишет Г.Белая, Иван Африканович, бросивший колхоз и свою семью, поддавшись уговорам Митьки и польстившись на «длинный рубль», не заслуживает снисхождения. И казалось бы, та горькая расплата – смерть Катерины, которая уготована ему судьбой, - это кара именно за неправедный поступок. Но автор так чуток к душевной сумятице, внезапно охватившей Ивана Африкановича, так внимателен к тем неуловимо тонким побуждениям и сомнениям, которые сопровождали его отъезд, что Иван Африканович предстает перед читателем как человек редкой душевной силы и внутренней стойкости».^⁵⁵

И все-таки смерть Катерины можно прочитать как наказание Ивану Африкановичу за отъезд из родной деревни, отрыву от своих корней.

Раньше для Ивана Африкановича все делом привычным: и то, что они с Мишкой водку пьют, и что девки в деревне – «третий сорт», и что у Ивана Африкановича «все сроки прошли». И воевать – дело привычное, и сыновей рожать, и сына Иваном назвать. И спать по два часа в день – «дело привычное», и виноватым быть, и обиду свою забыть. И даже сама «жись» - дело привычное, и смерть: «и тебя не будет, дело привычное».

Семантика словосочетания «привычное дело» до и после смерти Катерины различна. В начале жизнь воспринимается Иваном Африкановичем, как нечто само собой разумеющиеся. Привычное дело связано с семантикой «обвыкать». В финале повести – несмотря на бессмысленность бунта, появляется семантика уникальности жизни.

Жизнь – «привычное дело», по формуле героя В.Белова, продолжает мысль об отношении героя к жизни критик Т. Рыбальченко, и поэтому «не страх регулирует поведение человека, а совесть, потребность постоянной коррекции поведения голосом самой жизни: красотой природы, которая вносит в сознание надбытовой смысл жизни; инстинктом, который знает больше, чем сознание конкретных правил жизни. Страх – ненормальное чувство, свидетельствующее об отступлении человека от верховного закона жизни. Дважды в повести страх настигает Ивана Африкановича, и каждый раз это состояние свидетельствует о нарушении нормы. Белов не наделяет героя социальным страхом, даже арестованный за незаконную косьбу, Иван Африканович испытывает не страх, а стыд («чуть не плакал от стыда»), потому что нарушил не абсурдный социальный закон, запрещающий крестьянину кормиться своим трудом от природы, но закон открытый – совестливой – жизни в социуме. «Стыд, срам, дело привычное...» испытывает он и после своей роковой поездки в город («Была такая фильма»). И только тогда, когда герой решается на выбор другого способа существования, нежели предопределен ему бытием, он испытывает помрачающее сознание чувство страха».^⁵⁶

Возмущение природы нарисовано Беловым не просто для того, чтобы живописнее изобразить душевное состояние героя, по мнению Ю.Давыдова, автор повести идет дальше – «он заставляет Ивана Африкановича, взглянув на небо и звезды, почувствовать себя частицей огромного мироздания, ощутить страх перед смертью и задуматься над тем, «с чего началось, чем кончится, пошто все это?»^⁵⁷

Подобные вопросы и выводы, к которым в конце повести приходит Иван Африканович говорят о наличии у него самосознания. Путь Ивана Африкановича – это путь от инстинктивного существования к совестливому. «Страх перед смертью – проявление онтологического закона жизни, предотвращение нарушения закона жизни («привычного дела») индивидом, это надличностное чувство, и оно помогает Ивану Африкановичу преодолеть усталость, трагедию утраты и вернуться в круг своего существования, «узнать» место: «Земля под ногами Ивана Африкановича будто развернулась и встала на свое место: теперь он знал, куда идти. И он пошел, хотя знал, что без хлеба все равно далеко не уйдешь, напрасно измотанные за вчерашний день силы покидали Ивана Африкановича».^⁵⁸

Примечательно, подчеркивает Т.Рыбальченко, что физическая усталость и тревога, связанная с пониманием возможности смерти, теперь не возбуждают ужаса, поскольку кардинальный выбор сделан, человек принял как высшие над собой законы жизни, и теперь даже смерть не пугает, поскольку она станет результатом не личного выбора, а стечением обстоятельств. «Нарушение онтологических законов предотвращается чувством метафизического страха, сродни религиозному ужасу».^⁵⁹

По мнению исследователя Е.Стариковой образы В.Белова ни в малейшей степени не обладают тенденцией превращаться в «выхолощенные абстрактные символы». Е.Старикова отмечает, что Катерина – человек в полном смысле этого слова высокой душевной организации в сфере природной и традиционной: в любви к мужу, в любви к детям, в трудовом крестьянском долге. Замученная неотложными обязательствами она еще и соглашается «обихаживать» чужих телят, она делает это не только по неумению отказать во имя своего собственного блага и даже спасения своей жизни, но и потому, что эти телята – живые маленькие существа, похожие в чем-то на ее собственных детей, «дети ее подопечных коров, с которыми она находится в сложном неразрывном внутреннем сосуществовании. Это-то и дает основание увидеть в параллельной истории судьбы женщины и судьбы коровы известную ассоциацию, не приравнивающую эти судьбы, но в чем-то их сближающую».^⁶⁰

По мнению И. Золотусского «Привычное дело» - это еще и повесть о любви, которую пронесли через всю жизнь Иван Африканыч и его Катерина.

Игорь Золотусский в статье «Тепло добра (о прозе Василия Белова)» пишет, «Привычное дело» - повесть страданий, но это и повесть любви, веры. Это книга духовная, где земное, телесное возвышается до осознания себя, до прощения и решимости.

«Смысл – в продолжении, растворении в таких же, как ты, в плате жизнью за жизнь. В этом спасение от тления, от уничтожения. Тепло Катерины не умерло, оно осталось в Иване Африканыче, в детках его. Белов так и пишет: детки».^⁶¹

В своей статье «Социологический аспект современной «деревенской прозы» Е.Старикова называет характеры Ивана Африкановича и Катерины – характерами исторического значения: они сложились в условиях относительно устойчивого и замкнутого состояния глухой северной деревни. Позицию писателя критик обозначает, как позицию писателя – реалиста, «с любовью и болью изображающего драму столкновения человеческих типов, созданных одними условиями, с обстоятельствами исторической эпохи, коренным образом изменившейся за время существования одного человеческого поколения и требующей для участия в своих делах иной психической структуры от всех современников, в том числе и тех, кто вырос и воспитался в замкнутой сфере деревенского существования». В этом, по мнению Е.Стариковой, заключается в первую очередь драматизм быстрых социальных изменений.

Быт, обычное течение дня даже может приглушить страх смерти. В финале повести В.Белова «Привычное дело» Иван Африканович сидит на берегу деревенского озера поздней осенью. Исследователь К. Партэ отмечает, «хотя это и сороковой день после смерти его жены Катерины, он думает не о конце жизни, а о бесконечности ее циклов. Придет зима и будет очень долгой, но настанет день, когда вновь вернется тепло, и рыба зашевелится подо льдом, и лед сломается, а лягушки и утки подадут голос. «И так повторяется каждый раз». Эти размышления о смене времен года приносят неожиданный покой и растревоженную душу Ивана Африкановича. Впервые за все время он идет на могилу жены, приносит ей рябину – дар от мира живых. Он будет продолжать жить и

примет не только жестокую реальность смерти жены, но и бесконечный круговорот жизни».^⁶²

Задания для проверки знаний студента:

1)Почему Василий Белов начинает повесть со сказового повествования героя? О чем говорит нам этот монолог?

2)Охарактеризуйте тип сознания главного героя – Ивана Африкановича Дрынова.

3)Как реконструируется на протяжении повести культурное сознание Ивана Африкановича?

4)В чем по мнению автора заключается новое сознание? (на примере Митьки Полякова)

5)В каких отношениях находится главный герой с природой?

6)Охарактеризуйте образ Катерины.

7)Какова семантика словосочетания «привычное дело» в начале и конце повести?

8)Охарактеризуйте отношение автора к сохранению национальных традиций, на примере сказки бабушки Евстольи.

Валентин Распутин «Прощание с Матерой» (1976)

Конкретно-социальный сюжет «Прощания с Матерой» - затопление острова и деревни Матеры в связи с постройкой новой гидроэоектростанции – только один план происходящих перемен, поднятых до символики. Эту символику первым раскрал А.Адамович. Прощание с Матерой, этот центральный образ-символ произведения Распутина, он категорически отказался анализировать только в бытовой, событийно-тематической плоскости. Истинная тема повести была обнаружена им на глубинном философском уровне: «Прощание с Матерой», писал А.Адамович, это «всенародное наше прощание с крестьянской Атлантидой», которая уходит под воду «во всем мире, не только у нас... в волнах энтээровского века...».^⁶³

«Прощание с Матерой» - это и самая высокая точка в развитии деревенской прозы, и – одновременно – точка, которая обозначила, что дальше пути нет.

«Понимание масштабности экономических, социальных и следующих за ними нравственных изменений в обществе «соединяется в повести с глубоко личностным, сыновним отношением к происходящему».^⁶⁴

Матера*^⁶⁵ – деревня старая, и в имени ее есть материнство и матерость, древняя сила. «Прощание с Матерой», по мнению исследователя Катлин Партэ, «показывает старую деревню в момент распада, когда все ее традиционные ценности и обычаи видны очень отчетливо».^⁶⁶

«...И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матеры, для острова и деревни, носящих одно название», - так начинается повесть «Прощание с Матерой». Уже в самом противопоставлении нескончаемости ряда весны («И опять...») и «конечности» мира матеры заложены зерна двух разросшихся смысловых рядов: незыблемости порядка природы и жизни, съехавшей со своей налаженной колеи: «Опять с грохотом и страстью пронесло лед... Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода, скатываясь по реке на две стороны; опять запылала по земле и деревьям зелень... Матера была внутри происходящих в природе перемен, не отставая и не забегая вперед каждого дня. Но теперь – все изменилось». Короче: «Та Матера и не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да баню разобрали на дрова, все пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят петухи, ревут коровы, трезвонят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, как подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода». Так, по мнению Г.Белой, писатель уже на первой странице создал живописную картину, смысл которой вскрыт обобщающей фразой: «Все, что недавно еще казалось вековечным и неподатным, как камень, с такой легкостью полетело в тар-тарары – хоть глаза закрывай».

Может показаться, что главное, что волнует писателя, это элигическое «вот и нарушился порядок Матеры...». Распутина и впрямь это очень тревожит. Критик Г.Белая видит «ключ к смыслу повести – не в мысли о наступивших изменениях, а в словах: «Все это бывало много раз, и много раз Матера была внутри происходящих в природе перемен...», на этот раз все иначе, все не так. Наступившие изменения волнуют Распутина не потому, что он против перемен вообще, нет; гораздо важнее для него вопрос об органичности этих перемен».^⁶⁷

Исследователь О.Шахерова отмечает, что Распутин, создавая произведение неосознанно творит ритуал прощания с островом. Авторский ритуал восходит к архаике «коллективного бессознательного».^⁶⁸ Обновление исчезающего пространства и времени достигалось, как пишет О.Шахерова, в древние времена с помощью ритуала – одной из форм символического действа, которая выражала связь человека с системой ценностей общества и была лишена какого-либо утилитарного значения. «В ритуале человек заново переживал сокровенные основы бытия, обновляя свою веру в незыблемость мирового порядка».^⁶⁹

Уже в 1980-е годы литературоведы относили «Прощание с Матерой» к разряду мифологической повести, справедливо говоря о наличии в ней попытки «образного конструирования онтологии, объясняющей устройство мира по принципу мифотворчества и с опорой на традиционные мифологические представления, символику. <…> Архетип, лежащий в основе повести «Прощание с Матерой», - это ритуал проводов «на тот свет».^⁷⁰

«Прекрасна земля» и «жутко небо», - писал Распутин о последних днях Матеры, - и этот контраст символичен: он означает разрыв, брешь во вселенской связи, и таящуюся в этом факте угрозу («прощальный голос» Хозяина острова разносится в «разверстой пустоте»). Матера – «малый мир» - становится символом тревожного состояния современного мира. Матера, писал Распутин, «сейчас на самом сгибе: одна половина есть и будет, другая была, но вот-вот продернится вниз, а на сгиб встанет новое кольцо. Где же больше – впереди или позади?»^⁷¹

Затопляемый остров напоминает, как верно отметила Н. Тендитник, Ноев ковчег, что подчеркнуто даже в библейских ассоциациях – на Матере было «всякой твари по паре», и все это жило, «отделившись от материка», и все это однажды куда-то поплыло и растворилось в сошедшем на землю и все поглотившем тумане.^⁷²

Г.Белая отмечает, что жизнь и смерть – это «средоточие философского содержания повести – приобретают как проблемы актуальный смысл потому, что они замешаны на дрожжах той действительности, в которой все мы живем, в них нет отвлеченной, надмирной высоты. Жизнь и смерть, эти важнейшие константы человеческого бытия, - главные «герои» повестей Распутина, хотя пишет он о нашем смятении и нашем сумасшедшем ритме, нашем скоростном быте и бессмысленности нашего перенапряжения, о самоутверждении современного человека и тщетности усилий одинокого, отрывающегося от рода «я»...»^⁷³

Вечно круговращение жизни. Человек – часть природы, ее малая толика. От рождения и до смерти ощущают свое родство с нею герои Распутина. И, умирая, ее зов, зов земли, природы, слышат они отчетливо и ясно: «Земля не молчала о своих старухах, - звала их перед смертью проститься». ^⁷⁴

Вечное круговращение жизни – не столько утомляет распутинского героя, подчеркивает Г.Белая, сколько наполняет его философским отношением к происходящему. Это ясно слышится в словах, которыми Распутин объясняет спокойное отношение своих старух к смерти: «Думаю, что этому спокойствию их научил долгий жизненный опыт. Перед их глазами проходили посевы и жатва, зима сменялась весной, осень роняла листву...»^⁷⁵

Новость о том, что остров будет затоплен водами искусственно созданного моря, испугала стариков. Когда Богодул кричит что-то нечленораздельное о разграблении могил, Дарья не отвергает вероятность того, что это может произойти. «Такое теперь время, что и нельзя поверить, да приходится; скажи кто, будто остров сорвало и понесло, как щепку, надо выбегать и смотреть, не понесло ли взаправду».^⁷⁶

«Все, что еще недавно казалось вечным и незыблемым, теперь подвергается уничтожению и разрушению».^⁷⁷

Композиционно тема прощания развивается в три этапа. Первая часть, по мнению О. Шахеровой, может быть названа «началом прощания» (гл. 1-8), вторая – «коллективным прощанием» (гл. 9-14), третья – «прощанием Дарьи» (гл. 15-22).^⁷⁸

Герои Распутина находятся в особой позиции по отношению к миру: они, по словам писателя, как бы на «суровом судном месте», перед лицом испытующей их истории человечества.

Критик Г. Белая замечает своеобразное расслоение обитателей мира, нарисованного Распутиным. «Есть «свои». «Свои» - это не просто жители своей деревни, это люди, которые находятся внутри жизненного развития. И есть «чужие». Это те, кто вне его, решают все сходу, мыслят по верхам, слепы в видении и понимании жизни. Люди, нарушающие извечный «порядок» жизни».^⁷⁹ В «чужих» ходят не только «городские», к ним относится и Петруха в «Прощании с Матерой». Его переход в «чужих» вроде противоестествен (почему и называют их матери словом «обсевки»), но это только на взгляд обыденного сознания, отмечает Г.Белая. Она считает этот процесс остро социальным и межсословным. Общее в «чужих» то, что они чужды естественному ходу жизни, ее здравому смыслу, ее высшему порядку.

Образ Дарьи непрерывно связан с образом самой Матеры – деревни и острова, доживающих последний срок. Исследователь О. Шахерова считает, что потребность осмысления жизни существовала в Дарье, как в человеке религиозном и духовном, всегда, но исключительность ситуации затопления родных мест заставляет размышлять о жизни и о своем месте в ней более обостренно.^⁸⁰

Литературовед Курбатов пишет: «... старуха Дарья Васильевна Пинигина, из тех строгих и справедливых старух с характером, которых в России хватает на каждое село и «под защиту которых стягиваются слабые и страдательные», из тех «ранешних людей», которые «совесть сильно различали». ^⁸¹

Всю повесть, все оставшиеся до затопления дни Дарья собирает, настойчиво воскрешает в памяти родную материнскую историю, торопиться обдумать ее воссоединить, чтобы хоть в ее серце деревня дожила по-человечески, не уронила себя, чтобы весь ее опыт не канул без внимания, потому что всем веками наработанным и хранимым ею умом она знает главное: «Правда в памяти. У кого нет памяти, у того нет и жизни». Знает это и Распутин и взволнованно и настойчиво предупреждает, что если сейчас неоплаканным, неприбранным для последней дороги сгорят материнские избы, то скоро пожар вспыхнет и в новом поселке, куда перебирается деревня. Начавшись, он уже не остановится, потому что пал пошел по душе, где без живой влаги памяти все высыхает и вспыхивает от пустой искры.^⁸² «Конечно, время кочевничества и беспамятства, - писал позднее Распутин, - не прошло бесследно и породило во всех слоях общества тип деятельного преобразователя, начисто лишенного родового чутья, по образу мыслей и действия пирата на собственном корабле, с которым предстоит долгая борьба, как гражданская война».

Многие критики считают категорию памяти – ключевой в повести «Прощание с Матерой». Под памятью понимается «специфическая человеческая способность, обеспечивающая закрепление, сохранение, устойчивое многократное повторение, а также забывание прошлого опыта. С культурологической точки зрения память – это надиндивидуальная система вещных и функциональных средств, которая формируется в недрах социокультурной целостности для хранения, пополнения, свободного выбора из имеющегося запаса и воспроизведения различных форм человеческой жизнедеятельности, преобразованных в символические структуры. Память первоначально обеспечивала ориентацию в пространстве и времени. <...> Культура – продолжение и амплификатор естественной способности сохранять содержание прошлого опыта с помощью средств, имеющих надиндивидуальный характер. Нейроны – лишь часть этих средств, однако такая часть, без которой память не может функционировать. На этом основании культура в целом может быть названа «машиной памяти», функционирующей в соответствии со своими собственными законами, отличными от чисто биологических законов сохранения следов различных воздействий. Культура как «машина памяти» становится возможной лишь при том условии, что она связывает людей с тем пограничным состоянием, в котором они некогда перестали быть чисто биологическими существами и обрели то, что называют человеческим в человеке».^⁸³

О. Шахерова отмечает, что мотив памяти в повести развивается в последовательности: от общечеловеческого к личному пониманию и утверждению. В 13-й главе дается подробное описание труда жителей Матеры, говорится об их общении с природой. Здесь, по мнению О. Шахеровой, от утверждения необходимости эмоциональной памяти автор приводит свою героиню к сомнению: «Неужели и о Матере люди, которые останутся, будут вспоминать не больше, чем о прошлогоднем снеге?» И все же додумать до конца эту мысль она не может, «... для чего-то полное и понятного не хватало связи». В казалось бы, окончательно оформившемся варианте осмысления – «Правда в памяти. У кого нет памяти, у того нет жизни», все-таки существует обратная сторона: «Но она понимала: это не вся правда».^⁸⁴

Курбатов в своей книге «Валентин Распутин» называет распутинских старух «великими хранительницами памяти», которые не дают обществу забыться в механическом, ложно-передовом движении, в заботах одного нынешнего дня. «Хранительницы» эти утверждают здоровую и необходимую правду, что «ты – не только то, что ты носишь в себе, но и то, не всегда замечаемое, что вокруг тебя» и что, может быть, вот это «незамечаемое» и есть основа жизни и передается «от отцов к детям и от детей к внукам, смущая и оберегая их, поправляя и очищая, и вынесет когда-нибудь к чему-то, ради чего жили поколения людей». Об этом твердит старуха Дарья, об этом, подхватывая ее правду, не устает говорить автор, «всей уходящей перед нами в рассказах и воспоминаниях деревенской жизнью напоминая нам, что мы – только звено, а не вся цепь, и держимся мы равно тем, что было позади, и тем, что еще далеко впереди и еще неразличимо в очертаниях, но уже натягивает эту единую цепь, суля впереди ободряющую бесконечность».^⁸⁵

Даже скептический П. Я. Чаадаев не крестьянским умом, но туда же поворачивал, утверждая, что совершенство достигается «через непрерывное взаимовлияние сознаний разных поколений», образующих «канву социально – исторического движения».^⁸⁶

Нагляднее всего столкновение нетерпеливого сегодня и опытного прошлого, как точно подчеркивает В.Курбатов, выговаривается во внешне спокойных, но готовых сорваться в жестокий спор беседах Дарьи с вернувшимся из армии внуком Андреем и в беседах Андрея с отцом. Напор молодого человека так понятен, и правота его как будто так очевидна: «Пока молодой, надо бабушка, все посмотреть, везде побывать. Что хорошего, что ты тут, не сходя с места, всю жизнь прожила?» И вот как замечательно, как глубоко отвечает старуха: «Я мало видела, да много жила. На че мне довелось смотреть, я до-о-олго на его смотрела, а не походя, как ты».

Вот и весь секрет опыта, скучно и слушать молодому нетерпеливцу – «до-о-олго смотрела». А между тем это, пожалуй, основа «великого несуетливого народного миропонимания, да и всей народной мысли, которая не бегала за каждым днем, а всматривалась в него и в створке одного деревенского окна и в великой спасительной скуке однообразного опыта открывала внимательному человеку все связи жизни».^⁸⁷

Больно задетый Андрей продолжает потом спор с отцом, тревожит его бабушкино непонимание, живое-то, от нее взятое чувство не дает просто так отмахнуться, он ведь вроде как лучше хочет, работать рвется: «Люди вон из какой дали едут... а я тут рядом – и мимо. Как-то неудобно даже... будто прячусь». «Бабушка не понимает – ей простительно, она старая... А ты-то?.. Вы почему-то о себе только думаете, да и то, однако, памятью больше думаете, памяти у вас много накопилось, а там думают обо всех сразу».

Конечно, страшно на старости лет начинать новую жизнь и наживать «новое прошлое». Но больше всего ее беспокоит, как легко прощаются с деревней люди, как бесцеремонны они с могилами, за которыми вековая жизнь и память и воспитываемое ими чувство ответственности за свою душу и дело.

Для младшего из рода Пинигиных – Андрея – время острых противоречий в душе пока не наступило. Автор воспроизводит беседы членов семьи, но не разводит их на антагонистические позиции. По мнению, О. Шахеровой, они искренне пытаются понять друг друга. Разговор Дарьи, Андрея и Павла – это три точки зрения на происходящее, обоснованные разным жизненным опытом и разным отношением к новому и старому. Андрей прав своей правотой, он с детства верит в силу знания, а не чувства, и поэтому не понимает состояние отца и бабушки. Происходящее на Матере воспринимается им как справедливое и необходимое, поскольку с ранних лет знал он, что новое неизбежно сменяет старое и оно всегда лучше уже оттого, что новое.

Старуха Дарья по-народному крепко умна, чтобы знать, что «был сноп казист, да выколочен, кажись», но она на мир «до-о-олго глядела» и успела понять, что много нового, да мало хорошего и что новизна, то и кривизна. Ее заботит, что «мир уже очень торопится поделиться на бабушек и внуков, что каждый в свою сторону и со своей верой. Мы слишком долго учили детей гордиться новизной своего миропонимания. Теперь вот даже закон для них отдельный выкраиваем, чтобы окончательно уж отдельным «сословием» сделать.^⁸⁸

Суть состояния современного человека, по разумению Дарьи, в том, что он забыл себя самого и подчинился «механизированной» жизни. «Забыть себя», по Распутину, - это означает «забыть свою душу, принадлежность к Родине, роду и устремиться усредненности жизни и мысли для того, чтобы быть «как все». Эти мысли всегда были составляющей его размышлений о традиции народа».^⁸⁹

В. Курбатов пишет, что когда-то человек должен понять, что ослепление прогрессом кончится самоуничтожением, что «техническая гордость, мнившая накормить мир машинами, была только приглашением Великого Инквизитора для строительства новой Вавилонской башни, которую лучше строить без памяти о том, чем кончилось первое ее строительство. И тут все средства годятся – и обман мальчиков, которым так потребен самоутвердительный романтизм «первых колышков» вместо будничной, требующей истинного, но невидного подвига работы на своих «скучных местах», и «объективная» философия новой технической культуры, которая принесет новую свободу и новую духовную культуру, и, наконец, невольное ослепление литературы, ищущей своей свободы от «деспотизма классики» в никелированных просторах наступающей цивилизации».^⁹⁰

В прозе Распутина, отмечает Т. Рыбальченко, онтологическое сознание, обладая эмпирическим страхом, не должно хранить в себе ни страха перед жизнью, ни страха перед смертью, ибо смерть – естественный предел человеческого существования. Но именно человеку и присущ страх перед концом, сопротивление высшей воле: «Никто в свете так не боится смерти, как он... А от страха чего не наделаешь», - размышляет Дарья в «Прощании с Матерой».^⁹¹

«Силе страха Распутин противопоставляет не бесстрашие, а культуру совести. Страху перед собственным исчезновением может быть противопоставлено лишь сознание этических законов, обеспечивающих и жизнь рода, и жизнь индивида. «Сюжет страха» параллелен «сюжету совести», показывающему рождение личностного сознания в ситуации нарушения бытийных и родовых законов».^⁹²

Состояние страха и ужаса, которые испытывает Дарья в «Прощании с Матерой», связано с сознанием нарушения высших, метафизических законов. Страшным кажется ей последний год жизни Матеры, но это не страх перед индивидуальной смертью, а страх, вызванный исчезновением чувства вечного бытия, превращением времени из циклического в линейное и конечное: «И особенно страшным, несправедливым казалось то, что он (год – Т.Р.), как всегда, обычным своим порядком и обычной скоростью день за днем подвигался к тому, что будет, и ничем это «что будет» оттянуть было нельзя. Потом, когда оно состоится... станет, наверное, легче, а пока все впереди пугало».^⁹³

«Культура высокого страха связана у Распутина с культурой стыда тем, что вызвана не опасностью личного нарушения законов бытия, а чувством ответственности за бытие: «стеснительно» чувствовать собственную безгрешность в ситуации гибели Матеры». ^⁹⁴

О. Шахерова подчеркивает, что Дарья ощущает конец жизни острова как свою вину перед всем родом, жизнь которого оказывается перерубленной. «Ей представилось, как потом, когда она сойдет отсюда в свой род, соберется на суд много-много людей - там будут и отец с матерью, и деды, и прадеды - все, кто прошел свой черед до нее. Ей казалось, что она хорошо видит их, стоящих огромным, клином расходящимся строем, которому нет конца,- все с угрюмыми, строгими и вопрошающими лицами. А на острие этого многовекового клина, чуть отступив, чтобы лучше ее было видно, лицом к нему одна она. Она слышит голоса и понимает, о чем они, хоть слова звучат и неразборчиво, но самой ей сказать в ответ нечего... Они спрашивают о надежде, они говорят, что она, Дарья, оставила их без надежды и будущего».^⁹⁵

«...На мгновение создается реальное ощущение прикосновения к «потустороннему миру», - пишет о размышлениях Дарьи критик Катлин Партэ, - того прикосновения, которое иногда ощущали персонажи деревенской прозы, думая о роде, к которому они принадлежали, и который они должны были чтить и помнить. ...Предки всегда были очень важны для русского фольклора и русского православия, и деревенская проза отражает эти все еще живые поверья».^⁹⁶

Нельзя не согласиться с литературоведом Г. Белой, которая считает, что главной для автора была мысль о «бесконечной жизнеспособности народа, преемственности его исторической памяти».^⁹⁷

О внутреннем, нравственно психологическом смысле современного исторического чувства очень точно писал Е.Дорош в книге «Живое древо искусства»: писатель сегодня ставит нашего современника лицом к лицу с прошлым, считая, что именно эта «встреча поколений и времен» и рождает «чувство истории, сопутствующее мужающему чувству родины».^⁹⁸ «История, отложившаяся в глубинах психики человека, выступает в современной советской прозе как форма связи человека с теми людьми, кто жил до нас, кто живет с нами, кто придет после нас».^⁹⁹

С. Семенова в книге «Валентин Распутин» пишет: «... природно- родовую основу жизни нельзя просто выкинуть, ее надо воссоединить с движением, с развитием, с задачей преодоления несовершенства человека». Прощаться, по мнению Семеновой надо, но вопрос в том, как прощаться, «хамитически ли, отбросив все, как старую рухлядь, или любовно - человечески,... не забыв взять с собой все то нетленно ценное, что выработали поколения живых до тебя».^¹⁰⁰

Курбатов подчеркивает, что Распутин в «Прощании с Матерой» взошел «на страшную высоту полного, безостановочного смыкания, слияния со страдающей душой народа и так окончательно совпал с духом, мыслью, любовью и смертью Матеры, что в финале оказался не с сыном Дарьи на катере, блуждающим в тумане, а там, за милосердной и гибельной его пеленой, с последними жителями деревни, предпочел разделить с ними остаток истончавшейся, но еще дотягивающейся до земных корней жизни, чем вязнуть в тумане, потеряв берега с бессильным криком: «Ма-тё-о-ра!»^¹⁰¹

Blog

Национальная культура (в «деревенской» прозе 1950-1970-х годов ХХ века)

Содержание