Geum.ru

М. В. Дмитриев Спорные вопросы истории национализма и интерна



СодержаниеМ.В. Дмитриев
Подобный материал:

1   2   3   4   5   6 М.В. Дмитриев:

Спасибо. Тот, кто ведет дискуссию, всегда оказывается в самом несчастном положении, потому что ему сложнее всего участвовать в дебатах. Тем не менее, продолжая на нынешнем витке нашу дискуссию, я хотел бы буквально два-три слова сказать по поводу того, что говорили, в частности, наш коллега Андрей Глебович Макаров и Алексей Давыдович Хайтун. Ими поставлен очень важный вопрос, который является с одной стороны глобальным, а с другой стороны, он проверяется на конкретных «лабораторных» случаях. А именно: национализм, в том числе украинский, в том числе русский, национализм как явление, которое расцветает в XX веке, - создается ли он «сверху», в условиях, когда происходят все те модернизационные процессы, о которых говорил нам Андрей Макаров, или же он, действительно, вырастает изнутри общества, отражая его «национальную идентичность»? Этот ставший банальным вопрос постоянно обсуждается последние 20-30 лет. Мне кажется, что этот вопрос, который был поднят Алексеем Давыдовичем и потом коллегой Макаровым, вводит нас в самую что ни на есть центральную проблему: откуда, как, благодаря каким механизмам появляются дискурсы национальной идентичности, эта индивидуальная и коллективная идея привязанности именно к своему народу, когда свой народ непременно вычленяется из других народов и ради этого приносится в жертву очень много, даже личные выгоды, и появляются фанатики этого «национального дела»? Вопрос совершенно старый, но он звучит с особой силой в контексте советской истории…Мне кажется, что эмпирически советский материал показывает (я в этом отношении согласен с вами, Андрей Глебович и Алексей Давыдович, и не согласен с Анной Леонидовной), что в советское время удалось воспитать десятки, если не сотни, миллионов людей, для которых национальное очень мало что значило… И поэтому для меня сегодня особенно интересно было слушать голоса как бы изнутри, из украинской среды и тех, кто знает хорошо украинскую среду, тех, кто хорошо знает Шелеста, которые вроде бы колеблют мою убежденность в том, что даже для украинцев и для русских национальный вопрос мало что значил. Может быть, я ошибаюсь, но мне все-таки кажется, поддерживая то, что Вы, Алексей Давыдович сказали, что для абсолютного большинства советских людей, тех самых, что работали в «реальном секторе», не очень, может быть, даже много читающих какую-то историческую литературу, но зато любящих поэзию, любящих Кобзона и Зыкову, любящих рыбалку, любящих сходить за грибами, любящих спокойную семейную жизнь, - для этих людей, не приходи сверху эта национальная пропаганда (или националистическая?), ценность национального, наверно, так бы и оставалось очень маргинальной, третьестепенной по значению... Советские экранизации русской классической литературы, советские и постсоветские «почвеннические» движения, когда появлялись такие люди как хороший писатель Владимир Солоухина и прекрасный писатель Валентин Распутин, и такой художник как Глазунов, ставшие идеологами «почвенничества», - эти «движения», как кажется, мало что меняли в господствующем настрое «советского человека», которого национальное интересовало едва ли не в последнюю очередь… Нас интересует, в нашем круглом столе, этот феномен советского интернационализма, то есть феномен вненациональной «советскости»... Это что? Фикция, которая нам сейчас видится как некая, как говорят украинцы, мрія, и те, кто не дорожил “национальным” просто не видел и не замечал, что национальные чувства и ценности в советский период были важны, но скрывались, - или эта самая а-национальная советскость есть всё-таки реальность, которая теперь разрушается под натиском националистических дискурсов? Вот мой вопрос, который касается того, что сказал Алексей Давыдович и Вы, господин Макаров, продолжили, поэтому я даже попросил Алексей Давыдовича не уходить, прежде чем мы этот вопрос не поднимем....

Второй пункт, о котором я хотел сказать, перекликается, с одной стороны, с тем , что сказал Андрей Николаевич Окара, который уже ушел, и тем, что сказал после него Кирилл Александрович Фролов. Понимаете, мне, как историку, всегда очень боязно скатиться в бессодержательный схематизм. Конректная реальность, как мы знаем, описуема в категориях исторического анализа, и она все-таки много сложнее и интереснее, чем схемы, которые выстраиваются, и претендуют на отражение рельаности. Например, я совершенно согласен, в принципе, с Олегом Борисовичем, что была некая “днепровская модель” украинского национализма. Но другое дело, что хочется увидеть, как это понятие, эта модель переводится в какие-либо конкретные, эспирически описываемые, осязаемые реалии... Что именно представлял этот “днепровский национализм”? Был ли он этническим? Допускал ли он, хотя бы в далекой перспекктиве, - сепаратизм?

Ещё в большей степени такие вопросы заставляет поставить Андрей Николаевич Окара. Он, как обычно бывает на наших встречах, любит предложить какое-либо законченное построение, предложить этакие более или менее красивые, глобальные схемы, опираясь, например, на идею, что есть некая специфически “русская” политическая культура, которая вся построена на репрессивности, на отрицании субъектности за кем бы то ни было кроме России, или кроме российской бюрократии. Эта культура, якобы, противостоит украинской традиции... Однако трудно разглядеть где это в исторической реальности видна такая репрессивная “русская” политическая культура, которая была бы сильно отлична от “украинской”... Я понимаю, что такое репрессивная политическая культура вообще, но что такое “русская” репрессивная политическая культура, которая якобы существует с XIV века и до XX века как именно «русская», - я не знаю. Или то, что А.Н. Окара говорил с такой легкостью: ясно, что раз есть выражение «сначала мазепинец, потом петлюровец, потом бандеровец», занчит, мол, в советское время воспроизводятся те стереотипы, которые имперский проект, имперская идеология предлагали, начиная с XVIII века. Но если мы взглянем на это с конкретно исторической точки зрения, я попрошу Андрея Николаевича или кого-либо другого мне сказать: а кто, собственно, этот проект предлагал, внушал, выдумывал, кто выдумывал «мазепинца», насколько выражение или понятие «мазепинцы» было в самом деле распространено? Считается почему-то, что оно было широко употребляемо, но никто не доказал этого, никто не проанализировал большой массовый источник, чтобы рассказать, что, вот, мол в российском обществе XIX века на украинцев смотрели как на мазепинцев. Это не доказано. Ссылаются, например, на статью А. Капеллера, об иерархии этнических понятий в обиходе Российской империи21, в которой распространенность термина «мазепинец» никак не доказывается, а уравнение этого термина со словом «малоросс» уже никак не может быть признано обоснвоанным. Есть примеры употребления слова «мазепинец»… Но примеры, вообще экземплификация - это самая губительная вещь для историка, потому что «примеры» находятся с большей или меньшей легкостью, а то, что в самом деле важно - это массовые явления, в том числе и массовые языковые явления… А вот источники, которые позволяют нам судить о массовом языке применительно к украинцам, показывают, кажется, что в российской империи не слово и понятие «мазепинец» было очень маргинальным, в отличие от малоросса… В итоге те дискурсивные конструкты, которые видятся как устоявшиеся ментальные реалии, даже как некая иерархия понятий, которая якобы организует мировоззрение людей России, или людей советского периода в стройную систему, на самом деле, судя по всему, к реальному самосознанию жителей России и СССР имеют весьма отдаленное отношение…

То же самое невозможно не сказать о том, что представил Кирилл Александрович Фролов… Вы дали, как обычно, такую очень полемичную, острую схему...


К.А. Фролов:

Систему...


М.В. Дмитриев:

Схему, я бы всё-таки сказал. Но если мы берем отдельные элементы этой схемы, начиная (или кончая) от Талергофа и униатских священников внутри Русской Православной церкви, или начиная от Брестской унии, то к каждому элементу этой схемы, которая внешне выглядит довольно гармоничной, можно предъявить массу конкретно-исторических претензий. А в рамках нашего семинара - настолько, насколько он будет выживать - хотелось бы, чтобы мы держались именно исторической эмпирической конкретики. И тут я позволю себе перейти к следующему еще одному пункту. Это будут два последних соображения. Тут я к Виктору Ивановичу Мироненко, как к коллеге и как к товарищу, обращусь… Я, честно говоря, не очень понимаю, в чем состоит историческая релевантность понятия «национал-коммунизм». Книгу М. Агурского на эту тему я в свое время, ещё в 1993 или 1995 году прочитал с большим удивлением, и она никак не может считаться фундированной… Может быть, с тех пор удалось собрать доводы в пользу реального существования «национал-коммунизма» в СССР. Однако, прочитав те тексты Ленина, какие мы все должны были прочитать в 1970-е годы очень трудно снять противоречие между этими источниками и весьма хлипкими доводами в пользу существования «национал-коммунизма» как некоей влиятельной идеологии в СССР. У Агурского аргументы сводятся к тому, что люди вокруг Ленина стали читать то, что писалось в Харбинской колонии русской эмиграции, что писалось сменовеховцами… Но разве кто-то доказал, что руководители большевиков в 1920-е годы вдруг все в тайне стали сменовеховцами, думавшими о судьбах России и русских, а всё, что включено в интернациональную риторику классического марксистско-ленинского дискурса, отбросили в сторону? Поэтому я пока с большим недоверием воспринимаю тезис о «национал-коммунизме» большевиков (российских или украинских); какие-то размышления после краха надежд на мировую революцию, кажется, были; но говорить об этом как о «национал-коммунизме» - не насилие ли над фактами? Термин неадекватный хотя бы потому, что он предполагает, во-первых, своего шизофрению, так как нормативный интернационализм не уживался никак с этническим национализмом. В каком-то смысле именно «шизофрения» было бы тут адекватным определением, потому что быть коммунистом и быть националистом с точки зрения этих людей, которые прошли через рабочую школу молодежи, через обыкновенную советскую школу, через рабфак, через университет - это вещь невозможная совершенно. Или они должны были эту шизофрению очень глубоко скрывать, или сам по себе термин национал-большевизм или национал-коммунизм (я с отцом Василием тоже, как видите, не согласен) тут не работает, это неадекватный термин. Во-вторых, самое термин непременно предполагает сходство с немецким национал-социализмом. Но уж по крайней мере в национальном вопросе вряд ли мы найдём больших антагонистов, чем советские коммунисты и нацисты.. И вот вопрос к Виктору Ивановичу в связи с этим: Вы почему-то упомянули, и для меня это было как-то особенно удивительно, что 15-й съезд 1927 года был едва ли не манифестацией, национал-коммунизма или связали этот съезд каким-то образом с национал-коммунизмом…. Я бы хотел попросить Вас уточнить, что имеется ввиду в данном случае под сцепкой «15-й съезд ВКП(б) и национал-коммунизм»?

И самый последний пункт относительно того, что говорила Анна Леонидовна Хорошкевич, которую я безмерно очень искренно уважаю… Анна Леонидовна, я возвращаюсь к проблеме языка и школы… Да, действительно, тиражи украинских книг когда-то выше, когда-то ниже, школы когда-то закрывают, когда-то открывают…. Но на каком основании (я ещё раз возвращаюсь к этому тезису и хочу его прояснить) мы предполагаем, что в сколько-нибудь широких кругах украинского общества это воспринималось как некий удар по идентичности, удар по национальной культуре...


А, Л. Хорошкевич:

А вот представьте себя на месте украинца. Вот поставьте себя... Вот вы русский и вам запрещают учиться на русском.


М.В. Дмитриев:

Но нужно ли предполагать заранее, что если кто-то, кто был украинцем, или считал себя украинцем, или мы его считаем украинцем, считал себя оскорбленным и униженным, если он сам или его сын, шел именно в русскоязычную школу и читал по-русски не меньше, чем по-украински? Так ли на самом деле тесно увязывалось чувство принадлежности к украинцам и потребность читать по-украински и говорить, главным образом, по-украински? Возьмём то, что процитировал сейчас отец Василий или кто-то другой из участников семинара: Виктора Некрасова канадская диаспора спрашивала: «Что вы думаете по тому поводу, что, мол, нет достаточного тиража украинских книг?», а Некрасов говорил в ответ: «дело в том, что читать по-украински не хотят…». А я сам слышал от людей, связанных с книгоизданием (как раз с украинским книгоизданием), что там была чисто техническая, рыночгная проблема – руководство говорило: «Давайте увеличивать тиражи украинских книг», а книгоиздатели отвечали: «Мы можем, конечно. Но экономически это абсурд, потому что их не покупают. А если мы те же самые книги Натана Рыбака или Алеся Гончара издаем в русской версии, их покупают… И самим писателям доход от потиражных много выше…». И тут возникает методологический, который обычно считают неуместным: неужели для того, чтобы чувствовать себя украинцем в Киеве или в Виннице в 1980-е годы, нужно было непременно читать по-украински? Я, например, больше последние годы читаю не по-русски, даже художественную литературу, когда успеваю, и это совершенно никак не связано с ответом на вопрос, русский ли я… Есть давний стереотип, унаследованный от немецкой национальной мысли, знаменитая «мистика языка», утверждение, будто «душа народа» выражает себе в именно в национальном языке, и мы это повторяем как некую обязательную, совершенно непреложную и ясно доказанную идею. А если мы присматриваемся к ней конкретно исторически и вспоминаем, что Пушкин с Натальей Николаевной говорил по-французски и вообще в семье говорил по-французски, а писал по-русски, ясно, что для него его франкоязычие никакого ущерба его русской национальности, идентичности не наносило – тогда, когда он придавал ей какое-либо значение…

И тут мы возвращаемся к проблеме исторического измерения наших попыток вести разговор о национальном. Я сам в каком-то смысле задал ему неверное направление, потому что я сказал, что я не специалист, но делясь своими впечатлениями, воспоминаниями, или наблюдениями, как антропологическим источником, имею, мол, право опираться на них, начиная нашу дискуссию. Но, конечно, нам бы нужно опираться не на то, что и как мы помним, и как мы видели, и как мы чувствуем, подразумевая под этим «мы» свои собственные впечатления… Я, например, мог бы сказать «как мы все прекрасно знаем, приезжая в Киев, во Львов, в Харьков в 1980-е годы, Вы себя чувствовали совершенно по-свойски, русско-украинский антагонизм не существовал, и, как все мы прекрасно понимаем, мол, никакого украинского национализма не было…». Я мог бы так сказать. Но я так не говорю, потому что я более или менее твёрдо знаю, что это неверно. Но с другой стороны, есть много оснований думать, что масштаб украинского национализма в советское время был совсем не так велик, как сейчас нам велят думать авторы недавно изданной украинскими авторами «Истории Украины»22 для русского читателя, которая здесь у нас на столе лежит, или такой автор, как наш уважаемый коллега Ярослав Грицак, автор широко читаемого в Украине учебника по истории Украины 19-20 вв. То есть проблема состоит в том, как нам соотнести поставленные вопросы с данными по возможности выверенного социологического, этнографического, культурологического, исторического анализа, когда берется репрезентативное количество репрезентативных источников, адекватными методами эти источники анализируются… С данными, например, таких исследований, какими занимаются присутствующая здесь Ирина Анатольевна Снежкова и её коллеги23, когда исследуют современные русско-украинские проблемы через призму социолого-этнографических данных. Тогда разговор у нас приобретёт, приобрел бы, вернее, более убедительный характер. Это мои комментарии.

Теперь, конечно, Анна Леонидовна, Вы хотели что-то сказать.


А.Л. Хорошкевич:

Я хотела сказать по поводу выступления Андрея Глебовича Макарова и его представлений об успешности советского индустриального проекта. Конечно, при царизме была действительно трудная ситуация, царская Россия в том, сем, пятом и десятом отставала. Но ни в коим образом, даже принимая все эти представления о том, что каждое явление должно разрушиться и погибнуть, нельзя согласиться с тем, что сказал Андрей Глебович, хотя бы потому, что этот проект строился на крови; на крови - я уж не говорю про интеллигенцию - на крови крестьянства, на крови рабочих и на крови тех же самых замечательных большевиков. Меня крайне возмущает Ваша формулировка о гуманном характере советской системы. Простите, были люди, несколько старше, чем Вы и я, которые наслаждались «гуманностью» этой системы в 1920-е годы - я имею в виду Георгия Петровича Федотова, который о «гуманности» советской системы написал так (я не знаю, читали ли Вы, или нет), что кровь стынет в жилах. И то, что мы имеем сейчас - это как раз результат «гуманности» этой системы. Вы говорите о футболе и о реакции киргизов на нашу победу, но Вы не говорите о русских и об их гуманности по отношению к другим народам. Об этом вы не говорите. В общем, мне кажется, что нужно быть значительно более осторожным. Заслугой советской системы вы считаете то, что не исчезли индейцы. Это, конечно, замечательно, это самый высокий комплимент, который можно сказать о советской системе. Но надо иметь в виду, что если не исчезли все народы, то исчезли народы Севера. Но это, конечно, мелкая деталь. Этим занимался еще царизм, и с XVII века мы этих несчастных северных народов так теснили, что теперь и вовсе о них говорить не приходится. Исчерпание ресурсов - это, конечно, вещь серьезная, но самое главное - это умонастроение каждого индивидуального человека и общества в целом. Наше общество абсолютно антигуманно, я не знаю, испытываете ли вы это на своей шкуре, или нет, но я, во всяком случае, испытываю это постоянно, буквально на каждом шагу, когда я вхожу в метро и когда выхожу. И вот сейчас результаты этой нашей успешности советского проекта, мне кажется, видны очень ясно. В общем, я советовала бы Вам посмотреть на эту проблему с точки зрения простого рядового человека, принадлежащего не важно к кому, к несчастным таджикам, которые к нам приезжают - это тоже результат советской системы; ведь построили хозяйство, где нет самодостаточных производств. Нет самодостаточных производств – развалился Советский Союз и эти несчастные таджики и все прочие приезжают к нам для того, чтобы здесь работать дворниками, строителями и так далее. Равно как и остальные народы.

Есть еще вещи, о которых никто не говорил. Немножко говорила Елена Юрьевна Борисенок относительно источников. Мне кажется, проблемы дальнейшего изучения этой проблемы связаны с активизацией источниковедческой работы. Михаил Николаевич Тихомиров, который славился якобы в свое время как антисемит, в своих дневниках, которые он писал не для КГБ, а писал для себя, предстает совершенно другим человеком. По-моему, путь развития семинара - это путь мобилизации источников и их анализа. Про язык я говорить не буду, здесь вы уже со мной покончили. Так что все благополучно. Но, тем не менее, в заключение я скажу, что я не русская шовинистка, а националистка всех народов, которые были в Советском Союзе. Куда бы я ни приезжала – в Латвию, в Эстонию, в Украину или в Белоруссию, я всюду чувствовала боль каждого из этих народов. И они меня принимали, потому что я понимала их боль. Вы считаете, что правильно - может быть, украинский язык был труден для дальнейшего развития карьеры, но одновременно с этим - это же унижение. Унижение не только оттого, что у кого-то не было своей государственности, но унижение оттого, что их традиционная, или народная, или наследственная культура подавлялась. Я считаю себя униженной оттого, что половину тех англоязычных терминов, которые вошли в наш оборот и которые не понимает мой муж, не все, тем не менее, понимают. И я уже с ним разговариваю на разных языках, хотя я тоже терпеть не могу все эти внедрения англоязычных терминов в русский язык.


М.В. Дмитриев:

Спасибо большое, Анна Леонидовна. У нас сейчас Алексей Давыдович Хайтун, потом отец Василий, потом коллега Демурин, я не помню Ваше имя отчество, потом Ирина Анатольевна Кукушкина, Виктор Иванович Мироненко и… Ваше имя отчество я тоже не знаю...


А.В. Хайтун:

Я буду очень краток. К сожалению, в этой очень интересной дискуссии постоянно звучал один и тот же момент: в рассмотрении национального вопроса народ рассматривался как объект воздействия. На самом деле, рядовая мама, посылая ребенка в русскую школу, прочит ему лучшее будущее. Мой отец рассказывал мне, как в его детстве еврейских детей заставляли ходить в еврейскую школу. Дети не хотели учиться на идише, их мамы не хотели. Хотя они знали идиш, это был их родной язык, но они хотели, чтобы их дети говорили на русском. Поэтому тенденция глобализации объективна, тенденция укрупнения языков объективна и беда украинцев еще и в том, что русский и украинский - это близкородственные языки. Если, допустим, таджики учили бы русский язык, чтобы работать в Москве, никто бы не возмущался. Поэтому нужно смотреть на этот вопрос с точки зрения народа как субъекта своей истории. Если народу не создавать рабочих мест на Украине, он будет учить русский язык.


М.В. Дмитриев:

Пожалуйста, отец Василий.


Отец Василий:

Вы говорили о том, что идти против центра - это было самоубийством для Шелеста или точнее паранойей или шизофренией. Но, мне кажется, это не совсем так, потому что советская система - это администрирование экономики, подавление всякой инициативы, это замена менеджера партийным чиновником, который только губит все дело. А Шелест понимал немножко больше; он понимал, что ему нужно напрямую торговать с заграницей. Это будет гораздо выгоднее для экономики, чем торговать с Западом через Москву. Здесь момент немаловажный.

Вы также говорите, что страна перенесла войну, и общество было здоровым - все как бы безболезненно. Но это было очень болезненно. Те, кто жили в деревне и не имели паспортов, за трудодни горбатились и просто едва сводили концы с концами. Для деревни это было очень плохо. И когда Сталин помер, то все из деревни-то и помчались, потому что она донельзя оскудела. И если мы не истребили команчей, то мы истребили крестьянство, русское крестьянство, которое было до революции основным населением страны и теперь его фактически нет.

И при этом я хотел сказать, что в дореволюционных источниках я встречал разделение: вы – хохлы, мы – кацапы. Это засвидетельствовано этнографическими экспедициями и.т.д. Касательно репрессивной политики царизма и всего русского. Пример – при Александре III шла насильственная русификация окраин, в частности, в Польше, где на русском языке должно было идти преподавание везде даже в начальной школе, за исключением уроков Закона Божьего и польского языка. Это, конечно, пример не очень хороший для России. А вместе с тем, общаясь с эмигрантами, выходцами из России, я должен сказать, что они производят впечатление удивительных людей, по-настоящему русских. Они, живя в Америке, в Австралии, сохранили русское. Их родители заставляли учить русский язык насильно, они этому сопротивлялись. Но они не слились с американцами. Встречаясь с ними, я чувствую, что от них исходит действительно дух доброжелательства, интеллигентности, того, что русские люди утратили сейчас и то, чем они хотя бы обладали до Революции, хотя бы в узком слое элиты. Мне кажется, нельзя упускать из виду, что помимо экономики, есть духовная очень важная составляющая. И вместе с тем, Вы говорили про нравственность, что она в Советском Союзе играла роль скрепляющего фактора, была наследницей дореволюционной духовности. Это, пожалуй, верно. Тот же самый П. Шелест, когда Союз стал разваливаться, обратился к украинскому народу, хотя ему было запрещено въезжать в Украину – он впервые попал на Украину в 1993 году (это тоже немаловажный фактор в пользу того, что он был все-таки приверженец какой-то национальной линии, а не просто пострадавшим в результате заговора, подковерных интриг и.т.д.). Так, обращаясь к народу, он говорит: «Люди, берегите нравственность. То, что накопили наши отцы и деды - это нравственность». И буквально как сталкер у Стругацких, он говорил: «Люди, будьте добрыми». Это, конечно, удивительно, что от него исходила такая проповедь нравственных основ общества, без которых все рушится. И поэтому, мне кажется, что его личность все-таки человечнее. В этом смысле она привлекает...


М.В. Дмитриев:

Спасибо, отец Василий.


М.В. Демурин (чрезвычайный и полномочный посланник, политический аналитик):

Последние десять лет я занимаюсь отношениями с Прибалтикой: семь из них по линии МИДа – был советником-посланником в Латвии и замдиректора Второго европейского департамента - и три последних года в общественно-политическом качестве в партии “Родина”, в Фонде исторической перспективы и т.д. Мне представляется, что изучение прибалтийского национализма и проблем, которые возникли на завершающем этапе советского проекта, а также в реализации вроде бы национального прибалтийского проекта в рамках европейского либерального проекта и мировой тенденции к глобализации, позволяет сделать несколько обобщений, которые будут полезны коллегам, занимающимся Украиной.

Прежде всего, несколько слов о советском общественно-политическом проекте. Я абсолютно согласен, что в нем было много действительно положительных моментов, но он был обречен. Почему? Потому что это был несбалансированный проект. Это была, в общем-то, химера, поскольку нарушался выстраданный русской традицией принцип всеединства. Этот проект строился либо на отрицании, либо на подавлении одной частью целого другой части целого. Что я имею в виду? Давайте рассмотрим это на принципе советского интернационализма. Советский интернационализм – это тоже химера. Почему? Прежде всего, но не только, потому что стержневому этносу было отказано в его национализме. Между тем, право всех других этносов в СССР на национализм, на развитие в рамках собственной национальной традиции фактически признавалось (это только называлось по-другому). Небольшая ремарка в этой связи: на мой взгляд, слову “национализм” необходимо вернуть положительное звучание, которое оно имело в работах, например, Владимира Соловьёва или Ивана Ильина, а агрессивный, разрушительный ультранационализм называть должным словом “шовинизм”. Взять хотя бы маленький эстонский этнос. Он вроде как и не может быть шовинистом, но он шовинист в отношении русского меньшинства сейчас в Эстонии. И это надо признать. Он хочет его ассимилировать, он хочет уничтожить русскую культуру, он хочет уничтожить русский язык. Современный эстонский истеблишмент проводит шовинистическую политику в отношении русского этноса. Поэтому давайте называть национализм национализмом, а шовинизм шовинизмом.

Из слова “интернационализм” для русского этноса был убран корень. А убери из любого слова корень, и то явление, которое ты называешь этим словом, перестает существовать. Какой может быть интернационализм, если русскому этносу не давали любить самого себя? Как же он может любить другие этносы, если он себя не научился любить?

Чтобы понять, что происходило дальше, надо вернуться к тезису о диалектике части и целого. Сегодня это здесь интересно прозвучало: дайте нам Солоухина, но без его националистических философских размышлений. Не может быть писателя Солоухина без его националистических размышлений! Все сразу же рушится. И так же в советское время заявлялось: русские должны быть народом-созидателем, но без русского национализма! Но этого не может быть! И поэтому рассуждения о том, что русский язык в СССР “насаждался” и это было свидетельством национального подавления других этносов, не выдерживают критики. Это было насаждение не русскости, а русскоязычности. То есть русский язык в Советском Союзе не был собственно языком русского этноса - это был язык нового глобального проекта: социалистического, левого, но глобального проекта. Это была русскоязычность, а не русскость.

Что же касается других этносов, то я бы даже не сказал, что они “подавлялись”. Они контролировались и, во всяком случае, гораздо более умеренно, чем русский этнос. Что сейчас говорят прибалтийские русские? Они говорят: “Дайте нам сейчас те права, которые имели латыши, эстонцы и литовцы в Советском Союзе, и вся проблема нашего бесправия, нашей дискриминации будет снята. Мы боремся только за те права, которые имели в Советском Союзе латыши, литовцы и эстонцы”. Вот вам и “подавление”!

Почему так происходит? Напомню все-таки, может быть очень упрощенно, производную от русской религиозной философии диалектику взаимоотношений части и целого, которую наиболее ярко сформулировал Алексей Федорович Лосев в 20-х годах прошлого века после Гражданской войны. Он писал о том, что когда одна часть целого борется с другой частью целого, она тем самым борется против всего целого и, соответственно, против самой себя”. Всему надо найти свое положительное место. И национализму надо найти свое положительное место, а не отрицать его. Национализм присущ любому этносу и поэтому отрицать его невозможно. Как только ты начинаешь с ним бороться, ты непременно разрушаешь сам этнос и, соответственно, рушишь стройную систему развития того или иного государства.

В данной связи возникает другой вопрос: почему современный национализм вокруг России приобретает такое агрессивное содержание и такую агрессивную форму? Происходит это потому, что глобализм – это химера. Говорят: у нас нет другого пути, глобальный проект - это объективная реальность, мы теперь должны жить в рамках глобального проекта. То же самое можно сказать о советском глобальном проекте в 1970-е годы. Это тоже была химера. А глобализм - химера потому, что кому-то в современном глобальном проекте гарантирована субъектность, а кому-то – лишь объектность. И до тех пор, пока это будет так, всемирный глобальный проект обречен. А если это будет не так, то это будет уже не проект глобализации. Во всяком случае, глобализации в её нынешнем виде.

Латышский, эстонский, литовский, украинский этносы, которые втягиваются в этот глобальный проект, заявили, что они строят национальное государство, восстанавливают национальную идентичность. Их идеологи называют себя националистами в хорошем смысле этого слова, но их руководители и организаторы - глобалисты и либералы. В силу этого у них не может быть содержательной консервативной национальной политики. Им никто просто не даст её проводить. Им надо, условно говоря, не своим этносом заниматься, не национальную традицию пестовать, а присягать глобализации, любить сектантов, любить гомосексуалистов, любить американскую культуру больше, чем свою собственную. Но одновременно руководителям этих стран надо держать ответ перед своими национально настроенными избирателями. Поэтому они встали на путь придания своему национализму агрессивной внешней формы, формы борьбы с внешним врагом. В данном случае - с Россией, с русскими. Именно поэтому национализм в постсоветских государствах приобретает агрессивное внешнее содержание.

Да и сами эти “национальные государства” - тоже химера, потому что в них так ещё и не сформировались нации в гражданском, политическом смысле слова. Разве можно считать политической нацией, например, грузинский этнос в том качестве, в каком он себя сейчас провозглашает - в рамках территории, включающей Южную Осетию и Абхазию? Какая же это нация, если они не могут создать с осетинами и абхазами единого национального идеала, не могут включить их в свой национальный проект? Они, наоборот, уничтожают их, так сказать, как часть целого... То же самое относится к латышской нации. Как можно считать нацией современное население этой страны, которого как целого не существует и которое живет в условиях двухобщинности? Латыши не могут найти с русской общиной взаимопонимания и инкорпорировать их как часть единого целого в свой новый национальный проект. И русские не хотят в этот проект инкорпорироваться.

У латышских и эстонских идеологов есть патроны на Западе, которым они могут выгодно “сторговать” свою антироссийскость и русофобию. Они их поддерживают, поддерживают в том, что отдают им “на откуп” нетитульные этносы. Это похоже на то, что происходило в Советском Союзе. В этой связи вспоминается мнение известного этнолога В.Л.Махнача, который не считал Советский Союз империей. Конечно, это была не империя, потому что один из важнейших принципов любой империи – это защита стержневым этносом малых этносов от подавления средними этносами. Этот принцип в Советском Союзе был нарушен. Грузинам при Сталине на откуп отдали абхазов и южных осетин. Средним этносам при соблюдении лояльности руководству страны позволено было вершить судьбы малых этносов. Последствия ошибок в национальной политике советского периода сказываются сегодня в том, как строится политика в отношении национальных меньшинств в новых государствах на пространстве бывшего СССР. Ситуация, к тому же, усугубляется тем, что Россия признала соседние этносы как государствообразующие в тех границах, в которых они не могут обеспечить мир и согласие.

Мы слишком быстро согласились с тем, что нас окружают национальные государства, слишком быстро забыли о том, что Россия ответственна за наследие бывшего Советского Союза, Российской Империи. Боюсь, что это грозит нами новыми и новыми кризисами в нашем окружении в ближайшие годы. Вот те размышления, которыми я хотел поделиться.


М.В. Дмитриев:

Спасибо большое. И теперь Ирина Анатольевна Кукушкина. Пожалуйста.


И.А. Кукушкина (ИВИ РАН):

Я хочу поддержать Андрея Окару. Я практически во всем с ним согласна за исключением одного момента и, мне кажется, что он не схему представил, а действительно показал то, что есть и было в реальности. Создание негативной национальной идентичности – петлюровцы-бандеровцы – действительно, присутствовало и сейчас присутствует, просто здесь надо брать другие источники. Не официальные, конечно, документы, никто не будет писать в официальных документах эти термины, а, скажем, почитать то, что пишут на форумах, на украинских двуязычных форумах. Там этот момент есть - украинцев называют бандеровцами и петлюровцами. Это сплошь и рядом и, по-моему, этот источник тоже нельзя упускать.

В чем я с ним не согласна, это надо действительно подчеркнуть, я с удивлением узнала, и не только от него, что ВООПИК, Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры, оказывается, было каким-то проводником великорусского национализма. Да ничего подобного! Я в ВООПИК тоже, можно сказать, с момента основания, с первого воскресника участвовала в шефском движении по охране памятников истории и культуры. О национализме даже в положительном значении слова там и речи не было. К нам на реставрацию приходили представители Эстонии. Они с нами вместе работали. Кстати, мы считали, что наше движение берет начало от эстонского движения. К нам приходили поляки, тоже вместе с нами на реставрации ездили и там работали. Я сама лично участвовала в таком же литовском движении: бесплатная помощь реставраторам и участие в раскопках. И ни там, и ни здесь даже понятия не было о каком-либо национализме.

По поводу национализма я так и не поняла, хотя услышала много полезного для себя материала, но что такое национализм, я абсолютно не поняла. Являются ли национализмом “национальные ренессансы”, является ли национализмом защита языка, защита культуры. Это национализм или нет? Это я тоже, честно говоря, не поняла.

И буквально два слова по интернационализму в общественной жизни Советского Союза. Безусловно, какой-то момент реальности здесь был, но мне кажется, что в основном мы путаем интернационализм и великодержавный шовинизм, великорусский великодержавный шовинизм. Что это такое, к счастью, мне не придется говорить, потому что господин Макаров и господин Фролов – это, на мой взгляд, яркие представители великодержавного шовинизма, хотя они никак не подчеркивают преимущество русской нации. В одной книге, которую я недавно читала, есть и о великорусском шовинизме. Средний человек русской национальности, приезжая или на постоянное место жительства, или отдыхать в какие-то национальные республики СССР, действительно считал себя выше остальных, а остальные были для него людьми второго сорта. Это я видела в Литве, где часто бывала именно в советский период, и сейчас тоже там иногда бываю. Я хорошо знаю то презрительное отношение среднего русского человека к литовцам, даже того русского человека, который живет в Литве уже долгие годы и принципиально не хочет знать литовский язык. Это было и есть сплошь и рядом. Я не говорю сейчас об отдельных личностях. И с предыдущим коллегой – Михаилом Васильевичем Демуриным - я не согласна по поводу Литвы. То, что он говорил – о том, что литовцы плохо относятся к другим народам, проживающим в республике - в Литве я совершенно не прослеживаю. Это нация, которая вовсе не относится так же свысока, как в Советском Союзе относились к другим нациям, по отношению к тем, кто живет в Литве. Не видела я там никакого подавления русского языка. И русские школы существуют, и газеты на русском языке выходят, и даже телеканалы, что уже мне показалось несколько странным: наш Первый канал - ОРТ – на Литву передается. Спасибо!

.


М.В. Дмитриев:

Спасибо, Ирина Анатольевна. Виктор Иванович.


В.И. Мироненко:

Я не займу много времени. Мне было чревычайно интересно выслушать все сообщения и все точки зрения. Относительно Вашего вопроса, Михаил Владимирович, что касается национал-коммунизма и национал-большевизма и релевантности этого термина, то я думаю, что он вполне релевантен. Каждый термин условен, каждый термин обозначает лишь нечто, иногда не все явление, а какую-то из его сторон. Я думаю, что после Октябрьской революции можно заметить эволюцию политического процесса. Так, в начале была идея мировой революции, где Россия является совершенно незначимым фактором, неким этапом, некой жертвой во имя дальнейшей мировой революции. Постепенно с исчерпанием этого представления появляется идея социализма в одной взятой стране, которую, я думаю, вполне в определенном смысле можно было бы назвать и национал-большевизмом или национал-коммунизмом. Между этими терминами я не вижу особого противоречия.

Еще одно замечание, касающееся в том числе Вашего выступления, Михаил Владимирович, пафоса, которым Вы вполне обоснованно сегодня и начинали и продолжаете этот круглый стол. Вы действительно искренно говорите “А все-таки как быть с национализмом? Был он, или не был в реальности... Ну, я не совсем точно...


М.В. Дмитриев:

Нет. Вопрос о другом - о том, ведет ли нас сейчас национализм в модерность, или он ведет нас назад, из модерности вспять... Исторически это в высшей степени релевантный вопрос.


В.И. Мироненко:

Что касается политического национализма в обычном его понимании, то я с Вами совершенно солидарен. Я думаю, что это тупиковая ветка, она вряд ли соответствует основным тенденциям развития и процессам глобализации и.т.д. Но вся проблема в том (и мы об этом говорили), что когда мы используем термин “национализм”, мы часто понимаем какие-то совершенно разные вещи. Сегодня даже в процессе этой дискуссии меня все время преследовала мысль и складывалось впечатление, что “национальное” не значимо в спокойное время, в спокойное установившееся время с понятной перспективой. Предположим, советское время, среднее брежневское, время застоя – это ощущение того, что так есть и так будет всегда. Национальноетогда имело значение, но оно звучало как-то приглушенно, как-то необостренно. Но стоит только ситуации измениться, создаться обстановке неопределенности, какой-то опасности, социального риска, как немедленно огромное количество людей, в том числе и далеких от этих проблем, начинает искать в национальном убежища и национальное становится самым близким, самым первым, понятным прибежищем для человека, который испытывает дискомфорт и тревогу. Это свойство национализма, если можно так сказать, кажется чрезвычайно итересным. Не являясь самостоятельной, как мне кажется, тут я с Андреем Окарой согласен, политической философией или идеологией, национализм возникает как некое дополнение и к либерализму, и к консерватизму, и к социализму (национал-социализм). Это второе размышление.

И третье, может быть, последнее размышление - это когда мы говорим о Малороссии, о малороссийстве как о понятии как таковом. Вы заете, у меня такая мысль, что мы очень неполно, неясно, неточно воспринимаем сам этот термин и само это понятие. Почему-то мы его относим к какому-то исторически очень ограниченному времени. Столкнувшись буквально этим летом с поиском следов черниговского летописания гнезда Ольговичей, я вдруг начала думать о том – я сам будучи из Чернигова, - что это понятие малороссийства приобрело какое-то уничижительное значение. На самом деле это далеко не так. Мне кажется, что это понятие уходит корнями значительно глубже, оно уходит корянми к сыновьям Владимира Святого, к спору между Ярославом и Мстиславом, к делению Руси по Днепру, затем каким-то странным образом воспроизводится при детях Ярослава Мудрого, во Всеволоде и Святославе и через Олега, Мономаха и Ольговича возникает спор между черниговскими и киевскими князьями. Я не говорю, что это одно и то же явление, я говорю, что у меня эти рассуждения о малороссийстве, о некой специфичности левого берега Днепра, моей черниговской земли, этой чернигово-северской земли, побудили к тому, чтобы мы подошли к этому вопросу глубже и попытались осмысливать это в том числе и с исторической точки зрения. Для нас малороссийство – это что-то малое, не украинское и не российское, что-то подчиненное, то, что в украинском языке называется меньшавартiсть. А это все-таки явление, котрое заслуживает более внимательного, более серьезного прочтения и изучения. Может быть, тогда нам станут несколько более понятными происходящие сегодня в Украине процессы. Кстати, я не согласен с тем – здесь высказывалась точка зрения, по-моему Кириллом Фроловым, что Оранжевая революция - это борьба двух крайностей. Но не замечать там огромной проблемы среднего класса, социального и политического протеста - это просто невозможно, это нужно видеть. Это не борьба только украинского Запада и Востока. Вся эта разделенность Украины в том числе, ее трагическая разделенность лежит значительно глубже... Но это как бы дополнение. А на самом деле я очень благодарен, мне было очень интересно. Спасибо.


Алексей Баканов (аспирант ГАУГН):

Хотелось бы поддержать Виктора Ивановича в том, что противостояние востока и запада Украины, хотя и существует, но, во многом, особенно в российской публицистике, на мой взгляд, сильно преувеличивается. Очень часто забывается, например, что в более западной Хмельницкой области, например, на референдуме о необходимости нового Советского Союза проголосовало больше людей, хоть и ненамного, порядка четырех процентов, но все-таки больше, чем в, казалось бы, прорусском Харькове. Равно как и о том, что в том же Харькове демократический блок получил больше голосов, чем в Киеве во время перестройки (это уже другой вопрос, насколько это было сильное национальное движение, а не общедемократический процесс). Также, возвращаясь к вопросу о языке, мне кажется, что определение понятия угнетаемости или неугнетаемости того или иного народа другим несколько неправильно воспринимается. Прежде всего, говорится о количестве школ, о преподавании в Вузах, но мне кажется гораздо более важным аспектом то, насколько люди сами заинтересованы в этих школах. То есть показателем того, является ли украинский язык угнетаемым в Советском Союзе, или сейчас русский язык на Украине является не то, сколько русских школ существует в Украине, и сколько украинских в России, а имеет ли человек доступ к языку, имеет ли он возможность получить образование на том языке, который он считает родным, если он этого хочет. Допустим, в Крыму сторонники украинизации утверждают, что в Крыму только одна украинская школа и что это очень плохо, так же как противники украинизации Украины говорят, что в Киеве восемь русскоязычных школ, и что это плохо. На мой взгляд, это не плохо и не хорошо, это нормально. И вопрос в том, считают ли сами жители Крыма, украинцы Крыма и русские Киева это хорошим или плохим. Здесь хотел бы поддержать Михаила Владимировича в том, что количество школ еще не означает, что население воспринимало убывание школ как какую-то катастрофу. Возможно, родители сами были заинтересованы в этом. Вполне вероятно, украинское население хотело отдать своих детей сначала в русскоязычные школы, а потом с началом изменением национального самосознания изменило свою позицию, стало смотреть на малое количество украинских школ как на явное угнетение.


В.В. Симиндей (редактор международного отдела еженедельника Российские вести»):

Я - политолог, по образованию историк, работал в качестве дипломата в Риге, там родился. Хотел бы затронуть тему этнической идентичности под несколько другим углом. Нужно отметить, что выбор русского языка для этнических украинцев, или людей смешанных семей, это был естественный выбор в качестве языка развития своей культуры, переход, может быть, от «детского» языка к языку, на котором ты постигаешь мир. И в этом не было элемента подавления национального, и это так не воспринималось. Я могу отметить, что отец у меня украинец, он родился в украинской деревне на территории РСФСР (до 1917 года это была Самарская губерния, сейчас это Саратовская область), ему было выдано свидетельство о рождении на русском и немецком языках, ибо в 1938 году это была «Автономная ССР Немцев Поволжья». Вообще, языковой вопрос на практике, «внизу», решался без применения специфических политических указаний. Бабушка по отцовской линии знала несколько простеньких стихотворений на немецком, ибо рядом был «дорф», и у них были очень тесные соседские отношения. Бабушка по материнской линии, она из Екатеринбургской губернии - там чередовались села русские, татарские и марийские, - работала до войны в больнице и немного говорила по-татарски. Поэтому утверждать, что тотально использовалась русификация и принуждение к русскому языку, было бы явным преувеличением. Для многих народов, и в особенности для представителей украинского народа, на мой взгляд, выбор русского языка в качестве основного для себя являлся естественным.

Что касается северных народов, их подавления, то законодательная практика и национальная политика Николая I несет в себе элементы, которые можно трактовать как защитные для коренных народов Севера, направленные на сохранение их самоуправления. Например, императорские указы о необходимости пресечения свободного доступа русских купцов со спиртом в земли обитания северных народов, о наказаниях за это. То есть, лояльность по отношению к имперскому центру через самоуправление как естественная модель выживания этих народов – она присутствовала. В этом же ключе стоит рассмотреть и тот факт, что малые народы не брали в армию по рекрутской повинности.

Что касается тезиса Михаила Васильевича Демурина о том, что в классическом варианте для «успокоения» имперской жизни имперский центр, выражающий прежде всего интересы основного народа, но в который, естественно, инкорпорируются все остальные, препятствует средним этносам, если оно их не собирается переваривать как в плавильном котле против их уничтожения. Проблемы, которые в этот дискурс укладываются, существовали. Те же северные народы: мало кто об этом знает и говорит, о том, что ненцы еще в советское время претерпевали (да и сейчас в известном смысле), мощное давление со стороны коми – коми-языка, способа хозяйствования. Для ненца олень это священное животное, для коми - это рогатый скот, и так далее. Есть масса нюансов, если внимательно рассматривать национальную политику, этнопсихологию в советский период, в котором остается еще много вопросов для дальнейшего изучения.

Что касается Прибалтики, то нужно отметить, что этнонационализм современных латышей, литовцев и эстонцев, конечно, тоже имеет свои различные составляющие. Безусловно, если мы берем в качестве исходной черты 1914-й год и уровень дискуссии на начало Первой мировой войны, то Прибалтийский край был наиболее развит. Там отмечалась большая грамотность местного населения, среди латышей она достигала по самым оптимистическим подсчетам 75-ти процентов, причем выковалось это в борьбе с местной немецкой бюрократией, бюргерской и общебюрократической имперской. Русификация там провалилась, она была направлена все-таки не на латышский и эстонский этносы, а на курляндскую, лифляндскую и эстляндскую бюрократию, немецкую. И более того, самым угнетенными прослойками как раз были мелкие чиновники русской национальности и, главное, их дети, и русские купцы. Потому что вроде бы «русский» имперский центр проводил русификацию, но на практике продолжали хозяйничать немецкие дворяне - оплот империи. И все попытки славянофилов как-то поддержать и латышей с эстонцами, и местных русских сталкивались с тем, что имперский Петербург это движение старался «погасить», использовав лишь часть аргументации для административных реформ. Но нужно отметить, что постепенно набирал обороты латышский и эстонский национализм, а в 1918-1920 годах были созданы «независимые» национальные государства в условиях попеременной и перекрестной оккупации (германской и англо-франко-американской с задействованием немецких войск). 1920-е годы считаются относительно либеральными, однако в этот период отмечались попытки подавления и даже искоренения православной церкви в Латвии, вплоть до уничтожения храмов, проблем с регистрацией общин. Недавно была канонизация первого православного святого, кстати латыша по национальности Яна Поммера, который был депутатом Сейма Латвии, вызывая жгучую ненависть как «адвокатско-проанглийского» типа латышских националистов, так и коммунистов. То есть когда мы говорим «национализм-интернационализм», здесь нет линейности, здесь всегда есть несколько спиралей, несколько кругов. Например, где-то коммунисты использовали национальный фактор в борьбе со старыми, как они считали, социально-политическими структурами и этим самым выкорчевывали русскость.

Действительно, сегодня не раз отмечалось, что «городская Украина» - это составная часть русской культуры. Украина в деревне - это та среда, где выковывалась иная культура. Так же, как и на территории современной России, культура городов это одно, культура деревни это совершенно другое. Именно это расхождение, как мы знаем, было одним из социальных нагревателей, потом превратившихся в источники революции.

Можно согласиться с тем, что национализм, его всплески, его использование все-таки это не только явление, имеющее социокультурную природу, но и мощный идеологический инструмент, используемый определенными политическими силами с тоё или иной эффективностью в различные исторические («постисторические») периоды. И естественно, когда затухают какие-то кризисы, он несколько уходит, может себя исчерпывать. Но почему его используют: действительно, с одной стороны, эффект страха, мотив самосохранения, с другой стороны, романтизм, недоученность, резкий переход в другую сферу. Еще один аспект – ксенофобия: свой-чужой, то, о чем сейчас говорили – хохол-кацап и так далее. Элементарно, два берега одной деревни могли друг друга недолюбливать и подшучивать друг над другом даже больше, чем по национальному признаку. Появлялись какие-то поговорки, «Пермяк – солены уши» вовсе не к коми-пермякам относилось. Поэтому дихотомия свой-чужой, выделение естественно, а вот привнесение в этот момент этнических, языковых, культурных моментов это уже вопрос конкретного уровня развития, конкретной политической социально-экономической ситуации.

Был какой-то романтизм нашего диссидентского движения: «бедные прибалты, им так плохо». Сейчас латышский этнос, латышская верхушка подавляет остатки латгальского этноса, который сначала был зачищен в «улманисовские времена», затем национал-коммунистами в 1950-е годы в Латвии. Там уже практически нет своей интеллигенции. Они всячески отрицают существование латгальского этноса, латгальской культуры, латгальской литературы, считая это диалектом. Я сторонник единой русскости, но у меня тоже не повернется язык сказать, что украинский язык это диалект, а у латышей поворачивается. Хотя у них даже алфавит отличается, как украинский алфавит отличается от русского, латгальский алфавит отличается от латышского. Поэтому тезис господина Демурина о том, что есть проблемы в сцепке «большой этнос - малый этнос - средний этнос» при реализации какого-то крупного проекта, весьма интересен. В Советском Союзе сделали ставку на формирование какой-то надэтничности с использованием этнических моментов, пытались разрешить этнические противоречия, особенно если мы берем 1920-е годы. Сначала попытка федераризации реальной, то, что Ленин пытался делать в том или ином варианте, потом Сталин, который федерализм вообще не воспринимал, сохранил лишь федеративную форму в названии государства.


М.В. Дмитриев:

Мы, к сожалению, должны уже остановить дискуссию, так как помещение пора закрывать… Спасибо всем участникам…. До следующей встречи!



1 Гриневич В.А., Даниленко В.М., Кульчицкий С.В., Лисенко О.Э. Радянський проект для Украiни. Киiв: Наукова думка, 2004 (=Украiна i Росiя в iсторичнiй ретроспективi. Т.3) – 528 с.



2 Dmitriev M. Ukraine and Russia. About the book: Ukraine and Russia in Their Historical Encounter. Ed. by Peter J. Potichnyj, Marc Raeff, Jaroslaw Pelenski, Gleb N. Zekulin. Edmonton, 1992 // Canadian Slavonic Papers / Revue canadienne des slavistes. XXXV (1993), N 3- 4, March-June 1993. P.131-147.




3 Dunlop J. B. The Faces of Contemporary Russian Nationalism. Princeton, 1983; Dunlop J.B. The Rise of Russia and the Fall of the Soviet Empire. Princeton, 1993



4 Лакёр У. Черная сотня. Происхождение русского фашизма. Пер. В. Меникера. Москва: Текст, 1994 (англ. Название оригинала: W. Laqueur Black Hundred. The Rise of the Extreme Right in Russia).



5 Каппелер А. Россия - многонациональная империя. Возникновение, история, распад. М.: Прогресс, 1996



6 Недавняя книга об этом явлении: Митрохин, Николай. Русская партия. Движение русских националистов в 1953-1985 годы. Москва: Новое литературное обозрение, 2003.



7 Янов А.Л. Патриотизм и национализм в России, 1825-1921. М.: Академкнига, 2002 (второе издание книги 1999 года).



8 Levada Y. Entre le pass et l’avenir. L’homme sovitique ordinaire. Enqute. Trad. du russe par J. Tordjman et A. Berelowitch. Paris: Presses de la Fondation nationale des sciences politiques, 1993.



9 Piirainen T. The Sisyphean Mission: New National Identity in Post-Communist Russia // Imperial and National Identities in Pre-revolutionary, Soviet and Post-soviet Russia. Edited by Ch. J. Chulos and J. Remy. Helsinki, 2002 (Studia Historica, 66). P. 151-171




10 Renner A. Russischer Nationalizmus und Oeffentlichkeit im Zarenreich, 1855 -1875. Boehlau Verlag, 2000; см.также: RENNER Andreas, Defining a Russian nation: Mikhail Katkov and the 'invention' of national politics// Slavonic and East European review., 2003 , vol. 81 , no 4, p. 659-682; Renner A. Nationalismus und Diskurs: Zur Konstruktion nationaler Identitt im Russischen Zarenreich nach 1855 // Nationalismen in Europa. West- und Osteuropa im Vergleich. Hrsg. von Ulrike v. Hirschhausen und Jrn Leonhard. Wallstein Verlag, 2001. P. 433 - 443



11 См.: Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca-New York: Cornell University Press, 2001; Martin T. An Affirmative Action Empire: The Soviet Union as the Highest Form of Imperialism //A State of Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin. Edited by R. G. Suny and T. Martin. Oxford University Press, 2001. P.67-91.



12 Агурский М. Идеология национал-большевизма. Paris: YMCA-PRESS. 1980. 321 с.



13 Попов Г. К вопросу о праве наций на самоопределение» // Московский комсомолец. 10. 11. 2004.



14 Иван Лысяк-Рудницкий. Между историей и политкой. – Москва – Санкт Петербург, 2007. 635 с.



15 Eastern Christianity and Politics in the XX Century. Ed. by Pedro Ramet. Christianity under Stress. Vol. 1. Duke University Stress. 1988; Сatholicism and Politics in Communist Societies. Ed. by P. Ramet. Christianity under stress. Vol. II. Durham and London. 1990; Protestantism and Politics in Eastern Europe and Russia. The Communist and postcommunist Eras. Ed. by S.P. Ramet. Christianity under stress. Vol. III. Durham and London. 1992; Whose Democracy? Nationalism, Religion, and the Doctrine of Collective Rights in Post-1989 Eastern Europe, 1997; Nihil Obstat: Religion, Politics, and Social Change in East-Central Europe and Russia, 1998.



16 Thomas Bremer (Hrsg.) Religion und Nation. Die Situation der Kirchen in der Ukraine. Wiesbaden 2003.



17 ГАРФ. Ф. 6991. оп.6. Д. 3764. Л. 101.



18 ГАРФ. Ф. 6991. оп. 6. Д. 2208. Л. 149




19 Кулик В. Украинский национализм



20 Вообще автокефальное движение было распространено на Волыни, в Буковине и в Центральной Украине, затем эти приходы вошли в состав «Киевского Патриархата».



21 Каппелер А. Мазепинцы, малороссы, хохлы: украинцы в этнической иерархии Российской империи //Россия - Украина: история взаимоотношений. Под ред. А. И. Миллера, В. Ф. Репринцева, Б.Н. Флори. Москва: Школа “Языки русской культуры”, 1997. С. 125-144.




22 История Украины. Научно-популярные очерки. Москва: Олма медиа групп, 2008.



23 Россия и Украина: этнополитические аспекты взаимодействия. Сборник статей. Москва: РУДН, 2007.

n