- М. А. Мунтян, д и. н., профессор, 586.9kb.
- Индивидуальный план подготовки клинического интерна по рентгенологии на кафедре лучевой, 191.1kb.
- Проблемы и методы исследований национализма и особенно, 286.02kb.
- Нп «сибирская ассоциация консультантов», 98.19kb.
- Программы Evroport в оаэ с вылетом из Екатеринбурга и Уфы Запись, 82.3kb.
- См. Спорные вопросы, появившиеся в связи с поправками Уплата и взыскание налогов, налоговые, 1556.81kb.
- Основные программные вопросы : Спорные вопросы имплантации кава-фильтров у беременных, 22.31kb.
- «Обжалование налогоплательщиками решений налоговых органов в досудебном порядке», 35.91kb.
- Рычков н. А. Библейские пророчества (спорные вопросы), 380.06kb.
- С. В. Львов первый директор малоярославецкого музея а. Е. Дмитриев в письмах к п. М. Володину, 157.28kb.
1 2 3 4 5 6 В.И. Мироненко:
Национализм как фактор общественной жизни второй украинской республики (УССР) в 1950-е - 1980-е годы.
Я попробую начать наполнять повестку, которую интересно и проблематично обозначил Михаил Владимирович Дмитриев, и, естественно, я сосредоточусь на том, что ближе мне. Поскольку я занимаюсь собственно Украиной, поэтому, скорее всего, свой доклад я посвящу следующему вопросу: «Был ли национализм весомым фактором в общественной жизни Украины 1950-е – 1980-е годы».
Если не слишком углубляться в проблему понятия «национализм», его расширенных и по преимуществу негативных коннотаций, особенно в русском языке, отмечу, что национализм, на мой взгляд, в разных формах и в разной степени присутствовал в общественной жизни 1950-х – 1980-х годов. Первая историческая его форма постоянно присутствовала в западных областях Украины, где последние, как известно, очаги открытой вооруженной борьбы украинских националистов были погашены только к началу 1950-х годов. В этих регионах была еще свежа память о войне, о военной и послевоенной деятельности УПА, о репрессиях, еще болели раны. Вторая форма национализма постоянно актуализировалась как элемент индивидуальной и коллективной идентификации. Конкретного русского от конкретного украинца в Украине того времени отличить было чрезвычайно сложно, особенно в городе, где их отличия в урбанизированной среде объективно нивелировались. Но все-таки абстрактный русский и совокупный абстрактный украинец со своими только им присущими национальными культурными качествами, не только в сознании элиты, но и в общественном сознании в этот период, безусловно, присутствовали. Третья форма национализма в тот период - это идеология, которая была альтернативной официальной, коммунистической, советской или интернационалистической идеологии. Эта альтернативная идеология, находившая себе сторонников в сравнительно узких слоях украиноязычной интеллигенции, причем идеология, которая как бы постоянно находилась под рукой и не требовала, на первый взгляд, ни глубоких теоретических проработок, ни исторического обоснования, являлась всегда готовой к актуализации и активизации альтернативой общественно-политической системе Второй Советской Украинской Республики.
В качестве примера можно вспомнить то, чему я сам был свидетелем. Иван Драч, поэт, колоритная фигура в украинской литературе того времени, спасенный Петром Шелестом от преследования за национализм, в 1986 году на съезде писателей Украины, собравшемся вскоре после Чернобыльской аварии, взрывается неожиданным, демонстративно вызывающим (в присутствии всего высшего политического руководства республики, включая В. Щербицкого!) выступлением, с одной стороны, созвучным тревожным настроениям в украинском обществе тех дней, а с другой стороны, впервые вносящим в публичный политический дискурс тему, которая позднее станет краеугольным камнем государственной идеологии Третьей Украинской Республики - темы Украины как жертвы коммунизма. То есть на десятилетие, почти на пятнадцать лет, Иван Драч как бы затихает, исчезает из поля общественного внимания, но стоит чуть-чуть измениться ситуации, начаться либерализации, произойти чернобыльским событиям, как эта тема всплывает и всплывает достаточно остро.
Но, может быть, самой важной сферой общественной жизни, в которой присутствовал национализм, была сфера внутриэлитной, внутрипартийной борьбы, где он использовался как испытанное и действенное оружие. Об этом написано достаточно много. Прежде всего, в этой связи следует вспомнить книгу М. Агурского12. В ней много интересных рассуждений и фактов, касающихся эволюции русского национализма – был он, или не был, и вообще относительно роли националистической идеологии в раннее советское время и чуть позднее. Представляет интерес и серия статей, с которой выступил в свое время Г. Попов, если мне не изменяет память, осенью 2004 года, которая называлась «К вопросу о праве наций на самоопределение»13.
То, что национализм присутствовал в качестве орудия политической борьбы внутри партийно-государственной элиты периода Второй украинской республики у меня не вызывает никаких сомнений. Его использовал, например, Л.Берия. Не так давно украинский историк К. Бондаренко, обращаясь к украинским националистам в хорошем смысле этого слова, задавался вопросом: «Что ж вы осуждаете Берию?!» Берия был очень лоялен и даже комплиментарен по отношению к украинцам и не боялся украинского национализма. Более того, он окружил себя преимущественно людьми украинской национальности.
Или другие примеры. Н. Хрущев в борьбе за власть активно использует национальные настроения во внутрипартийной борьбе. Заметьте, то же самое повторяется в значительной мере и в 1964 году у Л. Брежнева – смещая Хрущева, Брежнев тоже опирается на партийные верхи Украины. С другой стороны, именно национальные чувства - искренние или политически мотивированные - российской элиты поздней советской поры сыграли видную роль в разрушении СССР. Насколько весомым фактором в общественно-политической жизни Украины в эти годы был национализм – это другой вопрос. То есть, он, несомненно, присутствовал скорее психологически, чем политически. Он как бы и был, и не был. Как это может быть?!
Здесь я попробую воспользоваться помощью украинского историка И. Лысяка-Рудницкого, избранные произведения которого составили первый том издаваемой нами «Библиотеки украинской мысли»14. После всех чисток, пропагандистских кампаний, целенаправленной дискредитации, арестов, преследований национализм в Украине не мог существовать открыто и быть весомым фактором общественно-политической жизни; это совершенно очевидно. Кстати, об этом говорит и Лысяк-Рудницкий: «...точное количество украинских диссидентов неизвестно, но в любом случае оно мизерное в сопоставлении с 50-ти миллионным населением Украины. Богдан Кравченко составил список из 975 человек, известных как участники диссидентского движения в стране между 1960-м и 1972 годом».
Численность действительно невелика. Но национализм в ней несомненно присутствовал весомо и зримо, как постоянная угроза, как своего рода ахиллесова пята системы, которая, кстати, очень хорошо, я имею ввиду систему, понимала, что это ахиллесова пята и что присутствие национализма зримо и опасно. Можно привести пример воспоминание В. Чебрикова, опубликованное незадолго до его смерти. Только один маленький штрих, где он говорит, что «...от меня требовали даже при отсутствии каких-то зримых проявлений национализма каждый год отчитываться перед руководством Комитета госбезопасности в Москве об обнаружении трех, четырех, пятерых, шестерых националистов, которых даже приходилось нам придумывать за их отсутствием, для того, чтобы выглядеть нормально».
Или можно привести другой пример, уже из моего личного опыта. Я помню, как проходил собеседование при выдвижении для избрания первым секретарем ЦК ЛКСМУ. Попав в кабинет В. Щербицкого, я был крайне удивлен тем, что он заговорил со мной на украинском языке и спросил: «А ты знаешь украинский язык?» Я ответил: «Конечно, знаю». После чего он сказал: «Ну, тогда все в порядке». Перейдя затем на русский язык, В. Щербицкий сказал, что в Украине руководитель должен держать в поле исключительно своего зрения, никому не передоверяя, только два вопроса: кадровый и национальный.
В том же, что касается собственно украинского национализма, на мой взгляд, две его главные формы – «национал-коммунизм» и «интегральный национализм» – к этому времени изрядно поистерлись. Я снова прибегну к авторитету И. Лысяка-Рудницкого. Он пишет: «Два выдающихся украинских диссидента Иван Дзюба и Валентин Мороз, пройдя каждый собственным трагическим путем, зашли в глухой угол. Их неудачу нельзя объяснить только личной моральной неустойчивостью. Скорее она имеет более широкое симптоматическое значение. Дзюба и Мороз воплощали возрождение в украинском диссидентском движении двух мощных движений: национал-коммунизма и интегрального национализма, доминировавших на украинской политической сцене в межвоенный период. Падение Дзюба и Мороза иллюстрирует банкротство этих двух течений в современной украинской политической мысли».
И еще одно интереснейшее наблюдение украинского историка. Снова цитата – «Здесь не место обсуждать истоки и развитие украинского коммунизма и интегрального национализма-фашизма. Скажу, однако, что я признаю местный характер обоих направлений на Украине».
Я хотел бы подчеркнуть это еще и потому, что сейчас украинская политическая жизнь часто вращается вокруг тезиса о том, что русский коммунизм, и коммунизм, социализм вообще есть вещи чуждые Украине, чуждые ментальности и психологии украинцев, поскольку они были принесены из России. Лысяк-Рудницкий, которого трудно обвинить в симпатиях и к России, и к коммунизму, констатирует, что это все-таки явление автохтонное: «Не буду отрицать, что в прошлом они сыграли для своей нации определенную положительную роль, но я также считаю, что оба направления по их сути были историческими отклонениями и что они завели украинский народ в глухой угол. Опыт сталинизма с одной стороны и нацистская оккупация во время Второй мировой войны с другой подорвали фундамент, на котором украинский национал-коммунизм и интегральный национализм были построены. Падение Дзюба и Мороза свидетельствует о том, что национал-коммунизм и интегральный национализм перестали быть и в философском и в политическом отношении жизнеспособными альтернативами для украинского народа в поисках лучшего будущего».
И, тем не менее, после 1991 года, именно два этих уже изрядно выхолощенных и приговоренных историей течения возрождаются в Украине. Вначале появляются «национал-коммунисты» - фракция еще в Верховном Совете УССР, избранном в советское время, а затем инициатива от них переходит к людям, на мой взгляд, представляющим бледное подобие интегрального национализма Донцова. Здесь сложно что-нибудь добавить, я полностью разделяю эту оценку Рудницкого, и здесь же содержится ответ на последний вопрос, вынесенный Михаилом Владимировичем в то, что он назвал agenda. Обращение к идеологии национализма вообще и в особенности к идеологии интегрального национализма а-ля «Донцов со товарищи», было, возможно, на каком-то первом этапе государственного строительства в постсоветской, или, точнее сказать, в постреволюционной Украине не только исторически предопределено, но и политически оправдано. Я понимаю, что это спорный тезис, но ничего не могу поделать; мне так кажется. Но назвать это шагом вперед в идеологическом отношении, в том числе и учитывая все сказанное, процитированное до этого, в отношении глубины осмысления задач, ставших перед Украиной на повороте ее судьбы, конечно, нельзя.
Еще одно обстоятельство, имеющее чрезвычайно большое значение для сегодняшней Украины. У И. Лысяка-Рудницкого хватило проницательности ответить на важнейший вопрос задолго до того, как этот вопрос стал значим в политической жизни Украины. Лысяк-Рудницкий признал местный характер украинского национал-коммунизма, явно упредив проводимую сегодня идеологическую акцию по отрицанию автохтонности социализма и коммунизма в Украине.
Наконец, последнее замечание. Я опять сошлюсь на Лысяка-Рудницкого, где он пытается сравнивать специфику национализма российского и украинского. Он пишет: «Пытаясь оценить сильные и слабые стороны украинского движения (он говорит о диссидентском движении, но имея ввиду, что на Украине это в основном движение националистов – прим. докладчика) полезно сравнить его с соответствующим российским движением. Российские диссиденты разделены на несколько непримиримых фракций: коммунисты-реформаторы, либералы западного типа и неославянофилы разговаривают на различных политических языках. В отличие от них украинская оппозиция выглядит намного более сплоченной. Общим знаменателем для всех украинских диссидентов выступает, вне всяких сомнений, национальный фактор. Можно также допустить, что украинское диссидентство способно значительно сильнее привлекать массы, чем русское. В России патриотизм или национализм по существу действуют в пользу нынешнего режима, который поднял русское государство на вершину славы и престижа. Очевидно, русский патриотизм отделится от советского режима только в случае серьезных неудач на международной арене. На Украине, которая страдает от явной национальной дискриминации и притеснений патриотические чувства имеют тенденцию быть стихийно направленными против статус кво. Это дает украинскому диссидентскому движению широкий круг поддержки. Режим, осознавший эту опасность, преследовал украинских диссидентов более жестоко, чем русских». На мой взгляд, при всем уважении, здесь И. Лысяк-Рудницкий явно поторопился и переоценил однородность украинского общества и диссидентского движения. Я думаю, что ему это можно простить хотя бы за одно совершенно фантастическое, на мой взгляд, предсказание о том, что активизирует русский национализм, или русский патриотизм. Сказано это было лет за 15-20 до начала реформ в Советском Союзе.
Подводя итог, отметим, что и с исторической, и с политической точек зрения рецидив интегрального национализма в Украине и ксенофобские интенции в российском социуме, в российском обществе, конечно, заслуживают нашего очень серьезного и пристального внимания. Я добавлю еще одну очень тревожащую меня мысль. На мой взгляд, вообще весь период политической борьбы в Советском Союзе, внутрипартийной борьбы, те проблемы, о которых говорил уважаемый Михаил Владимирович – как преломлялись процессы, шедшие еще в российской империи в XIX веке – начале XX века, проблемы, например, 15-го съезда ВКП(б), когда побеждает национал-большевизм Сталина, - эти все проблемы остаются для нас все еще terra incognita. По этой проблематике мне редко встречаются какие-то исследования. Они будто бы не актуальны, не интересны. Вычеркивание этого периода, как некой досадной ошибки, как некоего отклонения, недоразумения, конечно, серьезно снижает наши интеллектуальные возможности для осмысления тех процессов, которые происходят сегодня в Украине и в России и в российско-украинских отношениях. Спасибо.
М.В. Дмитриев:
Спасибо большое, Виктор Иванович. У нас есть некоторый «сценарий» нашего коллоквиума, потому что я у всех, кому звонил заранее, спрашивал: хотите ли вы заранее обозначить вашу тему? И некоторые сказали, что они хотят обозначить тему. Вот, в частности, Андрей Николаевич Окара, который к тому же в три часа или в начале четвертого должен уйти, просил, чтобы его, по возможности, в поставили в начало повестки дня. И у него задуманное выступление это «Дискурс «советского малороссийства» в национальной политике СССР в 1940-е – 1980-е годы». Пожалуйста.
А.Н. Окара (Институт восточноевропейских исследований, Москва):
Дискурс "советского малороссийства" в национальной политике СССР 1940-х- 1980-х годов.
Я, честно говоря, не очень понимаю, что такое национализм — этим словом чего только не обозначают. Часто — в политических целях — чтобы дискредитировать оппонентов, поскольку это слово в общественном восприятии имеет сугубо негативные коннотации и стилистическо-эмоциональные окраски.
Но по поводу чего я готов спорить — так это о том, является ли национализм полновесной политической идеологией — наряду с консерватизмом, социал-демократией и либерализмом. Нет, не является! Это так называемая «фрагментарная» идеология — наряду, например, с популизмом, у которой нет своих абсолютных идейных и ценностных констант и неизменных координат — в отличие от того же либерализма. Это как бы политический «гарнир», но не «основное блюдо». Национализм как бы «прикладывается» к какой-либо «большой» идеологии.
Я являюсь сторонником понимания нациогенеза в формате Бенедикта Андерсена и его концепции воображаемых сообществ. Этничность — это некая биологическая характеристика, тогда как национальная идентичность — это то, что конструируется при помощи различных дискурсов и политических практик. В общем-то мы, говоря на эту тему, тоже занимаемся конструированием идентичностей.
Любой имперский проект манифестирует некую универсальную идею. Российская империя, а потом Советский Союз также манифестировали сверхидею — каждый свою. Для Советского Союза - это был проект альтернативного Модерна — альтернативного по отношению к европейско-американскому пониманию модернизации. Я думаю, что уже в этом контексте выстраивалась новая иерархия этничности, новое понимание национального вопроса и, соответственно, новые форматы лояльности по отношению к имперскому дискурсу. В национальном строительстве Российской империи, а потом в Советском Союзе, украинская проблематика, как и большинство других этнокультурных и национальных проблематик, выстраивалась по определенной схеме: искались новые форматы лояльности по отношению к империи, имперскому центру, имперскому дискурсу. В контексте украинской идентичности сложилось три крайне негативных образа — образа «неправильной» украинской идентичности — это «мазепенцы», после Гражданской войны и до Второй мировой войны — «петлюровцы», после Второй мировой — «бандеровцы». Удивительно, но эти негативные, враждебные идентичности сохраняют свою актуальность и в наши дни.
В противовес негативной идентичности формировался и формат лояльной идентичности. Условно его можно определить как малороссийство. Почему условно? Потому, что до революции это был официальный термин и официальная идентичность. После революции это понятие или конструируемая таким образом идентичность претерпела изменения, но, в принципе, осталась. Следует отметить, что в это время претерпела трансформацию вся концепция этногенеза восточных славян. Если до революции в контексте официальной народности это было представление о «едином русском этносе», состоящем из трех субэтносов, то после 1917 года речь идет о трех этносах, имеющих общую колыбель, общий корень, общее происхождение. В 1920–1930-х была также сформулирована концепция древнерусской народности, конструировавшая «общих предков» для советских украинцев, белорусов и русских.
«Малороссийская» или украинская советская сталинская идентичность имела очень важное значение. Она формировалась по отношению к имперскому центру как принципиально провинциальная идентичность, лишенная какой-либо субъектности. Я сейчас говорю уже о ситуации после 1933-го года, так как в 1920-х годах все было принципиально иначе. В рамках новой, сталинской, концепции национального дискурса украинская советская идентичность формировалась как несубъектная. Иными словами, Украина мыслилась как буколическая провинция и никак иначе.
Всё это можно проследить по тому, как шло преподавание в школе украинской литературы. Было две главные идеи: первая о том, что Украина и украинский народ веками боролись за воссоединение с братским русским народом, вторая — о том, как украинцы боролись за коммунизм. Соответственно, такое позиционирование украинской литературы и культуры уже предполагало провинциальность и отсутствие субъектности. Если мы говорим об отношении «центр — периферия», «метрополия — провинция», то следует уяснить, чем принципиально метрополия отличается от провинции или от колонии. Отличие в тех вещах, которые теперь принято называть «soft power», «мягкой силой». Имперский центр генерирует модели, генерирует образцы, генерирует дискурс. В этом дискурсе провинциям, относящимся к титульному этносу, и иноэтничным провинциям предлагается вписываться в дискурс «официальной народности». Если мы исследуем украинскую культуру 1920-х — 1980-х годов на предмет появления в ней каких-то явлений, которые выходят за рамки копирования моделей, предложенных имперским центром, то мы отмечаем, что с людьми, генерировавшими новые культурные формы и отличавшимся креативностью, обязательно что-то случалось. Сергей Параджанов, Василь Стус, Лесь Курбас с его театром «Березиль», Павло Тычина, украинское поэтическое кино, композитор Владимир Ивасюк, написавший «Червону руту», — куда они все делись? То есть пока человек так или иначе вписывается в дискурс, смоделированный в имперском центре, у него все благополучно — он может стать лауреатом премии, его покажут по центральному телевидению и скажут «Вот какой хороший!». Но когда явление перерастает в своем масштабе те форматы, которые генерирует центр, то у этого человека обязательно начинаются прблемы: он оказывается либо в тюрьме, либо морально сломленным, как Павло Тычина, либо физически уничтоженным — как Владимир Ивасюк или Васыль Стус.
Для понимания «малороссийской» идентичности как формы лояльности в советском контексте принципиально важным мне кажется невозможность субъектности и собственного проекта. Именно такой формат вписывается в устройство российской политической культуры и российской политической системы. Для них, — и тут я ссылаюсь на концепцию Андрея Ильича Фурсова, — характерно наличие сильной власти, выступающей в качестве монопольного субъекта. Такая власть не допускает, или, по крайней мере, жестко борется с проявлением субъектности иных субъектов. Соответственно, власть перемалывает все любые субъекты, но остаются некие «недомолотые» «лишние люби» — казачество, дворянство и проч.
Соответственно для понимания прописки в формат официальной народности в поздние советские времена украинского феномена принципиально важным вопросом становится следующее: что такое имперский формат? И какое место в нем занимал ассоциированный с метрополией народ — великорусский народ?
Теперь всё это называется «русским орденом» в КПСС. Я сам могу вспомнить: конец 1980-х — 1990-е годы, журнальную борьбу, Союз писателей РСФСР, и такие общества как ВООПИК и др. Они резко критиковали правящий режим, считая его не просто антинародным, но и антинациональным, антивеликорусским. В значительной степени именно этот дискурс, оставшийся без присмотра в начале 1990-х годов, стал одним из главных факторов разрушения Советского Союза. Речь идет о двоевластии: РСФСР против СССР. Осуществилось пожелание Валентина Распутина о том, что Россия должна выйти из состава СССР.
Насколько можно говорить о солидарности имперского субъекта с великорусским этносом и великорусским культурным началом? Это очень сложный вопрос, на него нет однозначного ответа. Глядя из Украины, Беларуси, или из Закавказья людям казалось, что их угнетают злобные великорусские шовинисты. Что они запрещают всё украинское, сокращают и всячески навязывают тот дискурс, о котором писал Иван Дзюба в своем «Интернационализме или русификации». Однако люди, живущие в России, мыслили иначе. Они говорили: «У нас нет Компартии, Академии наук РСФСР (а в Академии наук СССР заседают люди не нашего происхождения) посмотрите, как живут в Закавказье и как плохо живет великорусская провинция, уничтожен Север, уничтожена деревня, всё это названо «Нечерноземьем» и пущено под каток» и т.д. Все эти дискурсы известны и понятны. Принципиальным вопросом для понимания места того, что называется украинский национализм или украинская идентичность в позднесоветском контексте, стал вопрос о месте великорусской идентичности, великорусского фактора в позднесоветском контексте.
Я также хотел сказать о нереализованных возможностях, начиная с Н.С. Хрущева. Хрущев привел с собой южно-великорусско-украинскую элиту. В его речах мы встречаем «Украину — вторую среди равных», «великий украинский народ», при Хрущеве отмечается 300-летие Переяславской рады, при Брежневе — 1500 лет Киеву. Это сравнительно новые форматы лояльности, новые консенсусы московского центра и украинской элиты.
Но при всем том была упущена возможность, которой, как я полагаю, очень опасались Кремль и прочие носители российской политической культуры. Они опасались легализации украинской идентичности и украинства как элитного и одновременно массового фактора как общесоюзного, общеимперского феномена и как второй составляющей в контексте официальной народности. Подобно тому как Австрия превратилась в Австро-Венгрию и венгерское начало, венгерская идентичность и венгерские элиты были легализованы, так и украинцы — «вторые среди равных» — могли бы стать аналогом австрийских венгров, т.е. вторым федеральным народом (этносом).
В Советском Союзе этого сделано не было. И я думаю, что это стало одной из основных причин кризиса и распада советского режима.