В. М. Бакусев (зам председателя), Ю. В. Божко, А. В. Гофман, В. В. Сапов, Л. С. Чибисенков (председатель) Перевод с немецкого А. К. Судакова Номер страницы предшествует странице (прим сканировщика)

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 15 16 17 18 19 20 21 22 ... 37

200

Хотя, как мы только что напомнили, одной только честности как таковой невозможно с уверенностью обещать, что ее — в учении ли, в частности, или же в отношении другой какой-нибудь цели, которую она вообще перед собой ставит, — ожидает счастье успеха, но и она обнаруживает в этом самостоятельную и уверенно шествующую к своей цели силу идеи — и честному человеку можно уверенно обещать одно то, что в самой честности, ее укреплении и возвышении, его ожидает счастливый успех. В его дальнейшем продвижении по пути честности у него будет все меньше надобности ободрять, воодушевлять себя самого и бороться с возвращающимся зложеланием, но в нем само собой явится сообразное праву и закону воззрение и умонастроение — и станет в нем господствующим, станет в нем второй натурой. Делай добросовестно то, что составляет твое занятие, например твое учение, если ты — учащийся; а удастся ли тебе исполнить то, чем ты занят, как, например, здесь — учение, это предоставь Богу, и ты наверняка предоставил бы ему это, если бы приступил к делу добросовестно; обрести же самое честность, а сверх того, еще и нерушимый покой, душевную радость и чистую совесть тебе непременно удастся.

Как мы сказали, честный человек вообще рассматривает свою личную свободную жизнь как непреложно определенную вечной мыслью Божества," учащийся честный человек, в частности, рассматривает себя самого как определенного этой мыслью Божества к тому, чтобы божественная идея о свойствах мира овладела им и достигла в нем определенной ясности и определенного влияния на окружающий его мир. Так он понимает свое предназначение, ибо в этом состоит сущность ученого; и если только он честно — т. е. предполагая, что жизнь его входит в замысел Божества и что он должен сообразовывать с этим божественным замыслом о себе всю свою свободную деятельность, — приступил к учению, то он, без сомнения, предполагал: воля Бога велит ему стать ученым. При этом не имеет значения, сами ли мы свободно и обдуманно избрали для себя это сословие или его

201

избрали за нас другие, вывели нас на путь приготовления к нему и закрыли для нас доступ в любое другое сословие. Разве кто-нибудь в юношеские годы, когда происходит обыкновенно выбор сословия, мог бы обладать теми зрелостью и обдуманностью, которые нужны, чтобы решить самому, есть ли в нем, еще неразвитом и неискушенном юноше, способности к наукам? Когда мы начинаем действовать обдуманно, выбор сословия уже бывает сделан, он сделан без нашего содействия, потому что мы в ту пору ничем и не могли ему содействовать, а теперь не можем больше вернуться назад; и эта необходимость совершенно равносильна неизменяемым условиям, в которых находит себя поставленной наша свобода, а значит — воле Бога о нас. Если бы сделанный другими выбор оказался ошибочным, то это была не наша ошибка; мы не можем решить, была ли здесь ошибка в выборе, и не вправе предполагать это; если бы была допущена ошибка, то нам следовало бы исправить эту ошибку, насколько это в наших силах. Во всяком случае, божественная воля такова, чтобы каждый делал в положении, в которое он поставлен необходимостью, все то, что должно совершаться в этом положении. Мы оказались в состоянии учащихся, поэтому, без малейших сомнений, божественная воля требует, чтобы мы рассматривали себя как будущих ученых и как все то, что заключается в этом понятии.

И вот эта мысль с ее непоколебимой достоверностью охватывает и преисполняет душу всякого честного учащегося; мысль вот какая: я, как бы я ни звался, — это определенное и отчетливо определенное лицо, — существую для того и явился в бытие затем, чтобы вечный Промысел Божий о мире был помышлен во мне с некоей новой, доселе совершенно сокрытой стороны, достиг ясности и воздействовал на мир, чтобы его никогда уже нельзя было обратить в ничто; только одна эта, сопряженная с моей личностью, сторона Божественного Промысла есть подлинно сущее во мне; все прочее, чего я еще себе ни приписывал бы, есть сон, тень, ничто; лишь она одна есть непреходящее и вечное во мне, а все прочее исчезнет в ничто, из которого и явилось только мнимым образом, но отнюдь не поистине. Эта мысль преисполняет всю его душу, все равно, мыслит ли он и

202

высказывает ее саму со всей отчетливостью или нет, — все прочее, что он мыслит, высказывает, чего желает или жаждет отчетливо, можно свести к этой мысли как верховной предпосылке, можно объяснить только из нее, и лишь при ее предпослании оно мыслимо как возможное. Благодаря этому первопринципу своей мысли сам он и предмет его деятельности — наука станут для него святы и почтенны превыше всего. Сам он станет почтенен и свят для себя — не в том смысле, что он будет высокомерно почивать на превосходстве своего предназначения (мыслить частицу Промысла Божия и внедрять его в мир) перед другими, не столь значительными, предназначениями; созерцательной мыслью изъяснит сам себе это свое предназначение и потому сочтет свое лицо чем-то лучшим, чем другие лица. Если один род человеческого предназначения кажется нам предпочтительнее другого, то это не оттого, что в первом яснее выступает величие индивидов, а потому, что в нем яснее видна возвышенность божественной идеи. Человек не имеет решительно никакой ценности сам по себе, если только он не исполняет верно своего предназначения, какого бы рода ни было это предназначение, и в этом все, совершенно независимо от характера своего предназначения, могут оказаться равными друг другу. Ведь начинающий ученый еще не знает о том, достигнет ли он подлинной цели своего учения — обладания идеей, а стало быть, и о том, действительно ли ему присуще это высокое предназначение, но он обязан лишь предполагать, что это, возможно, так. Хотя совершенный ученый — о нем мы пока не говорим — может, достигнув успеха в учении, фактически познать свое предназначение, но и для него имеют силу требования постигнутой им идеи: чтобы она была осуществима и осуществлялась им, и они сохранят свою силу до конца его жизни, так что у него никогда не найдется времени предаться размышлениям о превосходстве своего предназначения, несмотря на то что размышления такого рода сами по себе вовсе не так ничтожны. Всякое высокомерие основывается на том, чем мы сами себе кажемся в нашем неподвижном и законченном бытии, и именно поэтому-то высокомерие в самом себе ничтожно и противоречиво, ибо именно то самое, что мы суть и на чем останавливается

203

вечное становление, мы на самом деле не суть. Наше подлинное и непосредственное бытие в божественной идее предстает всякий раз как требование становления, а значит, как порицание нашего каждый раз покоящегося бытия; и так-то идея поистине смиряет нас и заставляет нас преклониться перед своим величием. Высокомерный человек доказывает самим своим высокомерием, что более чем кто-либо другой нуждается в смирении, ибо, думая, будто он есть нечто, он показывает тем самым, что поистине он — совершенное ничто.

А потому благодаря описанной идее учащийся будет свят для себя самого и превыше всего почтенен, не в отношении того, что он есть, а в отношении того, чем он должен — и всегда будет должен — стать. Подлинное самоуничтожение человека состоит в том, что он делает себя средством для чего-то временного и преходящего и удостаивает чести своих забот и стараний что-то иное, кроме непреходящего и вечного. В этом отношении каждый должен быть сам для себя почтенен и свят — и точно так же учащийся.

К какой же цели обращаешь ты, о учащийся юноша, это усердие в науках, которое, велико ли оно или мало, всегда стоит тебе все же некоторого труда, напрягаешь свое внимание, когда с много большей охотой пустил бы свои мысли свободно бродить без цели, отказываешь себе во многих удовольствиях, которых вовсе не перестаешь желать? Если ты ответишь: «Чтобы мне не пришлось однажды умирать с голоду, чтобы получить довольствие, достаточный доход, с которым худо-бедно можно было бы жить, чтобы сограждане воздали мне честь и чтобы мне легче было заставить их исполнять мои желания», — то я спрошу: «Кто же такой этот "Я", благоденствием и опекой для которого в будущем ты так живо интересуешься и уже сейчас утруждаешься и терпишь лишения ради его будущего благополучия?» Еще совершенно неизвестно, достанется ли ему когда-нибудь желанная опека; но предположим даже, что так и будет и что ты сможешь немалую череду лет опекать это «Я»; каков же в итоге будет конец всему этому? Всякой опеке настанет конец, и опекаемое тело увянет и превратится в горстку пепла. Так для этого ты намерен начать однообразное, повторяющееся все в том же обличьи и часто

204

утомительное дело жизни, да еще и преднамеренно отяготить его себе сверх того бремени, которое и так уже ему свойственно? Я бы по крайней мере принялся при подобном условии за роман сразу с конца и уже сегодня сошел бы в могилу, в которую ведь рано или поздно мне предстоит сойти. Или, что имеет вид более похвальный, но оттого не более основательный, ты ответишь так: «Я хочу быть полезен своим ближним и содействовать их благополучию». Тогда я спрошу тебя: «Чему же, в свою очередь, послужит твоя полезность? По прошествии ряда лет от всех тех, кому ты хочешь быть и — добровольно признаю это — будешь полезен, ни один не останется в живых и не сможет больше извлечь ни малейшей дальнейшей пользы из твоей полезности. Ты потратил свои труды на преходящее; они прейдут, и ты прейдешь с ними вместе, и настанет время, когда сотрется всякий след твоего существования». Иное дело — достойно учащийся, даже если он приступил к делу с одним лишь началом честности. «Я есмь, — говорит он себе, — но, коль скоро я есмь, я существую по мысли Божества, ибо лишь Оно — источник существования и вне Его нет существования. То, что я есмь этой мыслью и в этой мысли, я есмь до всякого времени и останусь этим независимо от всякого времени и смены времен. Я хочу стремиться к познанию этого; на выработку этого своего существования я хочу обратить всю свою силу; тогда она потрачена на вечное и результат ее пребудет в вечном. Я вечен, а растратить себя на преходящее было бы ниже достоинства этого вечного».

При этом же принципе учащийся почтит по достоинству и предмет своей деятельности — науку. Начинающий ученый, вступая в область наук, встречает много такого, что представляется ему странным и произвольным, маловажным, незначительным; он неспособен постичь основания его необходимости, влияния его на всю область наук, которая сама еще недоступна его обозрению. Да и что же вообще может объяснить себе начинающий, который еще только должен составить вместе части целого, в том целом, которого он еще не получил? Между тем как один пренебрегает тем, что для него непостижимо, и презирает его, таким образом оставаясь невеждой, другой механически заучивает это в слепой

205

вере и в надежде, что это окажется все-таки полезным для какого-нибудь дела в жизни; честный учащийся достойно и благородно постигает это в общей идее, которую он получил от науки. Что бы ни встретилось ему, в любом случае это относится к множеству того, из чего божественной идее предназначено овладеть его душою, и к материалу, в котором вечное должно образоваться в нем и получить форму. Если тому, кто лишен и дарования и честности, наука представляется простым средством достижения земных целей, то тому, кто просто посвятит себя ей честным сердцем, она — не только в высших и непосредственно касающихся Божества своих отраслях, но во всех отраслях вплоть до самих незначительных родов приготовительных знаний — предстанет чем-то таким, что решено и мыслится в самой вечной идее Божества, и притом мыслится именно для него и в отношении к нему, для того чтобы она могла тем самым исполнить свое дело в нем, а через его посредство — во всей вечной системе мира.

И таким образом, собственное его лицо все больше освящается для него святостью науки и, наоборот, наука — святостью его лица. Вся его жизнь, какой бы незначительной ни казалась она внешне, внутренне приобретает совершенно иной смысл и новое значение. Что бы ни вышло из этой его жизни — это всегда жизнь божественная. А для того чтобы сделаться причастным этой жизни, ни учащемуся, ни тому, кто занимается каким-либо иным делом, не нужны особые дарования, а нужна только живая добрая воля, и такой воле сама собой откроется мысль о нашем высшем назначении и подчинении нашем вечному закону вместе со всем тем, что из этой мысли следует.

ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

Как проявляется честность в учении

206

Лекции, которые я открываю теперь снова, начались при некоторых неблагоприятных обстоятельствах. Прежде всего, я должен был изложить свой предмет с такой точки зрения, высоту которой далеко не всякий из учащихся был готов одолеть. Новоназначенный университетский преподаватель едва ли может достаточно хорошо знать степень научного образования, какое находится в публичном обиходе; естественно также, если он предположит, что употреблялись средства такого образования, имевшиеся в наличии задолго до нас. Но если бы даже я мог знать и предполагать, что публика в целом недостаточно подготовлена к такому воззрению, я все-таки не мог бы изложить свой предмет иначе, чем я его изложил, — или же мне вовсе не следовало бы касаться его. Оставаться на поверхности и лишь в иной форме повторять стократно уже сказанное мы не должны; кто не умеет ничего иного, тому лучше будет совершенно промолчать; но тот, кто может иначе, не выдержит и сделает именно так, как умеет. Далее, отдельные части того, что само по себе составляет все же систематическое целое, приходилось разделять недельными интервалами, — а правила приличия запрещали мне прямым текстом напоминать также и в этих лекциях то, что я предложил в общем для всякого преподавания философии: что изложенное нужно повторять в его взаимной связи и перед каждой новой лекцией вновь переноситься в целое и в дух этого целого. Наконец, изложение в этих лекциях не является, как в других моих лекциях, совершенно свободным и не снисходит до тона доверительной беседы, — но текст лекций действительно разработан, и я читаю их так, как они написаны. Это я также считал соответствующим благопристойности — я хотел придать и этим чтениям все то внешнее образование, какое позволяло дать им остающееся от других моих занятий время, которое следовало употребить на эти лекции. Публичные чтения — вольные дары академического учителя, а человек, не вполне лишенный благородства, охотно желал бы отдать в подарок лучшее, что способен дать. Оба последних обстоятельства неустранимы, и вам не остается ничего иного, как превратить их из невыгодных для себя в выгодные. Первое из них устраняется (для тех, кто посещает мои частные лекции) последними разделами этих частных лекций: об отличии философского воззрения от исторического, — и я убежден в том, что эти разделы в достаточной мере приготовили вас к постижению того воззрения на наш предмет, которого мы здесь придерживаемся. Сегодня я начну с того, что облеку целое, изложенное здесь, в ту форму, с какой вы познакомились там, покажу вам его в этой форме и повторю, исходя из этой формы.

207

Что бы ни подвергал человек рассмотрению, оно может быть рассмотрено двояким образом и как бы двояким органом чувств: или исторически — простым внутренним ощупыванием, или философски — внутренним оком; и теми же самыми двумя способами можно понимать и тот предмет, который мы здесь исследуем: сущность ученого. Историческое воззрение отмечает наличные мнения о предмете, пытается выбрать из них самое общераспространенное и господствующее, выставляет такое мнение как истину, но не получает ничего истинного, а одни только иллюзии. Философское воззрение постигает вещи такими, каковы они и суть в себе, т. е. в мире чистой мысли, первопринцип которого есть Бог, а, следовательно, постигает их так, как должен был бы мыслить их Бог, если бы ему возможно было приписать мышление. Вопрос о сущности ученого как философский вопрос означает поэтому следующее: как должен был бы мыслить сущность ученого Бог, если бы он мыслил. В этом духе мы поняли предложенный вопрос, и в этом духе ответили на него следующим образом. Во-первых, Бог вообще мыслил бы мир не только таким, каков мир есть и каким себя находит, но и таким, каким он должен дальше оформить себя собственной своей силой; в божественной мысли о мире, кроме того, что есть мир, заключается еще принцип вечного дальнейшего развития, и притом развития из того высшего, что имеется в мире — разумных существ в нем, — посредством их свободы. Если же эти разумные существа должны свободным своим деянием реализовать эту божественную мысль о мире, каким он должен стать, то они прежде всего должны сами постичь и познать эту мысль. А это постижение и познание коренной божественной первомысли невозможно для них иначе как вследствие второй божественной мысли: что они, именно эти существа, которым даруется это знание, должны постичь эту мысль. И вот те, кто мыслятся в миротворящей божественной мысли так, что должны отчасти постичь эту коренную божественную первомысль, — мыслятся в этой мысли как

208

ученые; и, напротив, ученые возможны и действительно есть — там, где они есть, — лишь благодаря божественной мысли; и в божественной мысли они суть те, которые отчасти мысленно повторяют за Богом его коренную мысль о мире; они суть, в частности, ученые постольку, поскольку возвысились до этого мышления с помощью тех средств высшего духовного образования, которые — также не без содействия божественной мысли — имеются в каждую эпоху.

Эта божественная мысль о человеке как ученом сама должна овладеть человеком и стать сокровенной душой его, истинной и подлинной жизнью в его жизни. Это может совершиться двумя способами: или непосредственно, или же опосредствованно. Если эта мысль непосредственно завладеет человеком, то оформится в нем совершенно сама собой, без какого-либо содействия, в такое познание божественного замысла о мире, какое только может выступить в этом индивиде; все его мысли и дела сами собой кратчайшим путем направляются к этой цели; все, что он делает на этой почве, является благим, добрым и безупречным, ибо само есть непосредственно божественное деяние. Это явление мы называем гением. Правда, в частном случае никогда нельзя решить, подвержен ли некий индивид этому непосредственному влиянию божественной мысли или не подвержен.

Или же второй, общезначимый случай: божественная мысль об этом индивиде как ученом лишь косвенно овладевает человеком, воодушевляет и живит его. Самим своим положением, которое, поскольку оно определено без его содействия, он должен признать мыслью Божества о нем, он оказывается поставлен перед необходимостью учиться. Он честно принимает это предназначение — именно размышляя о том, что оно есть божественная мысль о нем; ибо как раз так называется мысль о том, что наше существование есть часть замысла Божия. Поскольку же он постигает это свое предназначение и то, что оно не просто вообще таково, но таково единственно и только в силу божественной мысли, его личность и его дело, наука, становятся для него святыми и превыше всего почтенными. Именно эту последнюю мысль мы разъяснили в прошлой лекции, и с нее мы намерены начать сегодня дальнейшее рассуждение.

209

Эта мысль о божественности и святости его предназначения составляет душу его жизни, влечение, вызывающее на свет Божий все из него происходящее, эфир, в который погружается все его окружающее. Ведь его явления и выражения в чувственном мире сами собой оказываются согласны с этой мыслью. Не то чтобы он хотел действовать в согласии с нею, вдохновлял, побуждал, понуждал себя к подобному действию, — но он вовсе не может действовать иначе; случись ему действовать вопреки этой мысли — ему пришлось бы воодушевлять, побуждать и понуждать себя к такому, и все же это ему не удалось бы.

Запечатлейте это крепко в вашей душе здесь, при переходе от идеи честного учащегося к его внешнему проявлению. Наша этика — если только излагаемое нами здесь есть этика [3], — наша этика не высказывает повелений; она, так же как и вся наша философия, держится в рамках закономерности и необходимости и просто описывает то, что следует из нее и что не следует. Если бы эта этика могла позволить себе некое выходящее за такие рамки пожелание и питать надежду на некий успех, то она пожелала бы лишь одного: исторгнуть из сухой и твердой скалы источник добра, который струился бы затем сам собой, в первозданной своей чистоте [4], внутренне улучшить питающие ствол соки, но отнюдь не того, чтобы ничтожными уловками приспособить на ствол чуждые плоды, которые на этом дереве расти не могут. Поэтому многого из того, что могло бы показаться сюда относящимся, я вовсе не коснусь, кое о чем из того, что я упомяну, я буду говорить с неожиданной снисходительностью; отнюдь не потому, чтобы мне было неизвестно, что о том же самом возможны и иные воззрения и что в этих воззрениях следует судить о нем с большей суровостью, но потому, что хочу здесь лишь сопоставить действительность со святостью идеала, который отнюдь не непременно следует погружать во все бездны нравственного падения. Пусть тот, кто хочет, будет виртуозом внешних нравов; мы не хотим иметь здесь решительно ничего общего с той пошлостью, для которой внешние побуждения — тоже побуждения.

210

Мы сказали вначале: постижение своего предназначения как божественной мысли делает для учащегося собственную его личность святой и почтенной. Это воззрение на свою личность совершенно само собой обнаружится в его внешней жизни, и ему нет нужды даже хотеть этого или об этом думать: он находится в состоянии святой невинности и простодушия, хотя сам он, собственно, о них и не знает — иная жизнь просто не попадает в поле его зрения.

Если описать его жизнь одной чертой, то он избегает соприкосновения с пошлым и неблагородным. Там, где оно встречается ему, он стремится прочь, так же как известное нежное растение избегает прикосновения наших пальцев. Там, где царит пошлость и неблагородство, вы не найдете его: он устремился прочь оттуда еще прежде, чем пошлость приблизилась к нему.

Что пошло и неблагородно? Он так не спрашивает: в каждом отдельном случае его непосредственно учит этому его внутреннее чувство. Только мы спрашиваем так, чтобы описать его прекрасную жизнь и порадоваться образу этой жизни.

Blog

Содержание