Проф. Е. Месснер луцкий прорыв к 50-летию великой победы Всеславянское Издательство Нью-Йорк

Вид материала

Документы

Содержание Нутро войны Ив. Эйхенбаум Без ропота План генерала алексеева

Подобный материал:

• Восточный берег + флорида нью-Йорк Ниагарские Водопады Вашингтон Орландо Майами Нью-Йорк, 67.45kb.
• Нью-Йорк – Бостон Ниагарские водопады Вашингтон, 231.21kb.
• Атлантика США нью-Йорк Ниагарские Водопады (сша) – Вашингтон 8 дней Цена тура:$1280, 27.96kb.
• Нью-Йорк, Филадельфия, Атлантик Сити, Вашингтон, 32.63kb.
• Программа тура день 1 Пятница Нью-Йорк Прибытие в Нью-Йорк, в аэропорт jfk/ lga. Встреча, 52.55kb.
• Нью-йорк! нью-йорк! 8 дней/7 ночей 1 день, 72.22kb.
• Тур 12-В: vip-тур в нью-йорк и майами, 58.75kb.
• Нью-Йорк хамелеон. Широкая улыбка на его физиономии легко сменяется презрительной гримасой., 9.06kb.
• Наволокин Дмитрий Гаврилович. По окончании урок, 13.37kb.
• Приказ №16 от 21 января 2010 года Опроведении районного конкурса сочинений, посвященного, 30.06kb.

НУТРО ВОЙНЫ

видимое с уровня роты


...Идти, потеть, не уставать, не молкнуть,

Коль надо, на солдатском шаге сгинуть,

Бодряся песней, перед тем как смолкнуть,

Махоркой греясь, перед тем как стынуть.

Ив. Эйхенбаум


Много мы знаем войн. Изучали их историю; классифици­ровали их, сообразно талантам их руководителей, создава­ли примеры, выводили статистику и, что–то поняв и высчи­тав, укладывали в правила и в науку. Но Великая война не пошла по обычному трафарету и многие славные генераль­ные штабы просчитались и не смогли реализовать свои пла­ны... На основании некоторого её опыта, насколько мой глаз сможет, постараюсь всмотреться во внутреннее содержание войны, как очень маленький участник её и все же, как основ­ной зубец её движения. Командуя ротой в чине подпоручика, имел возможность вместе с моими солдатами, хорошо про­потеть и прокроветь. И вот, я полагаю, что нутро это не только некоторый расчет стратегов и тактиков, но и живой организм, со всеми законами жизни функциональной и ду­шевной, включая и, так называемые, бесплодные мечтания.

Для своего обзора возьму 15–й неудачный год нашего отступления–гибели и 16–й год, более удачный, нашего на­ступления–возрождения. Очень много рассказано про успехи армий, подвиги корпусов, геройство дивизий, полков и очень мало упомянуто о страде рот и выдержке батальонов. Ду­маю, что это – по причине их незначительности и нехватке оставшихся в живых грамотных авторов. 15–й год очень много выявил и объяснил, тогда как 16–й доказал выводы и техникой подпер дух.

В 15–м году, для сохранения боеспособности войск и фи­зической жизни отдельного воина, требовалось большое на­пряжение, мускульное и моральное, воля и уменье. Состоя­ние, когда человеческая жизнь ничего не стоила, подавляло психику; это надо было преодолеть и вернуть жизни опять ценность, личную и войсковую, чтобы не списаться в расход окончательно.

Обычно, преодолев или избежав опасности, человек исходит в беспредметной радости, добреет, становится про­ще, теряет свои зазубрины, обходится без заскоков и заносок, раскрывается, как говорится, настежь, вроде деревен­ских ворот. Радуется непосредственно и просто, как ребенок, как бедняк, нашедший рубль. Офицеру это давалось труд­нее, чем солдату: психический шок и напряжение были слож­нее, маскироваться надо было убедительнее, чтобы не расшифроваться пред "меньшим братом". Поэтому, чтобы, при повторении, не опуститься насчет мужественности и началь­нического примера, мы являли как бы синтетическую му­жественность, которая не специалисту казалась настоящей, и мы выглядели прежними безупречными "отцами–командирами". Это давалось с трудом, потому что внутренне мы не являлись свободными. Ответственность за выполнение приказа, за жизнь и настроение "вверенных" нам солдат и за собственный вид и авторитет клокотали в нас. Мысль о себе у нас была перемещена с переднего плана на задний. Как бы подчеркивалось и ещё раз указывалось на то, что мы здесь не для личного "миндальничанья", а для преодо­ления того и другого, третьего и четвертого; что должны мы поучать для "ура!", когда нутро просится "на караул". Мы, как в предбаннике, обнаженные до естества, без каких одежд личных и начальнических, нам уже не стыдно, а толь­ко холодно. Рубеж крайней опасности выявляет безраз­личие, когда изживаются беспомощность и страх. А у нас нет времени преодолеть всё это нормально и постепенно, мы должны себя вздёрнуть в обратное, т. е. должны продолжать идти, согласно выдуманным приказам и привитой нравствен­ности и долгу, поскольку нам положено командовать наши­ми "жертвами вечерними".

"Приказ есть приказ" – это страшные слова и нечело­веческое дело; отдающий его, не отдает себе отчета в его противожизненности; на передовую пехоту он ложится тя­желой могильной плитой. Когда отдаем его мы, ротные ко­мандиры, мы идем 'на его выполнение в пяти шагах впереди передних – гак требует наше нутро, потому что оно тоже солдатское. Надо, чтобы на какого–то близкого человека был обращен последний взгляд солдата.

Солдатские начальники тоже идут по этому пути, уклады­вая свои шаги в свои понятия: то примера, то стыда, то дол­га. Но у них это не ученое, проще и действительнее. Самое трудное у них – словесность, в ней, главным образом, и черпается начальнический авторитет.

– Про Микалая Миколаевича, главнейшего команду­ющего кумякуешь? – спрашивает ефрейтор: – А хельхебель, соображаешь, на что?.. Штоб ты пужался и слухал – продолжает дальше, когда спрашиваемый молчит: "Война тебе не ярманка, где можно толкаться без толку по своей нужде и приятности".

– Женат? – спрашивает своего следующий ефрейтора Солдат улыбается, словно сдернутый с военных полатей на сеновал.

– Так точно, женат.

– А дети есть?

– Так точно: парнишка да девонька. От таких душевных–расспросов солдат размяк и смотрит на отделенного, как на близкого родственника.

– Это вы знаете, – поучительно резюмирует началь­ник: – а про военную ерографию ничаво... вам все равно, что мы тут хронт держим... Ну, а баба у тебя хорошая?

– Так точно: очень даже хорошая – работает, как ло­шадь... ...мы на выселки вышедши.

– Я не в лошадиных смыслах, а в бабьих. И улы­бается, исходя и в своих смыслах. Солдат тоже улыбается.

– Звать то как?

– Аграфеной.... Грушей, значит.

– А пишет?.

– Никак нет, не пишет: не грамотная, а под чужой ру­кой писать скесняется".

– Ну, и лучше... а то по письму будет тебе стряпать ребячье пополнение... бабы нонче пошли хитрые...

Словесность на этом оканчивается: авторитет соз­дан, знания преподаны и оба – начальник и подчиненный – с парой добровольных слушателей согласно и тоскливо погружаются в проблемы ,"войны и мира". Более деловые начальники сразу хватают "быка за рога":

– А какого года у тебя винтовка? А зачем её заглавие – трилинейная? А как ты целишься постоянным, ежели он вылез из окопа и уже пузо показал? в морду или в брюхо?..

СТРАДА

К Перемышлю из Венгрии мы подошли совсем налегке, растеряв на боевой дороге добрую половину полка. Здесь, простояв целый месяц, оправились, отдохнули и пополнились людьми. Сидя в глубоких окопах за крепкой проволо­кой, мы опять набирались военного духа, а иногда даже наглели, покушаясь темной ночью на противника одними штыками да гранатами (патронов не было). Когда мы отош­ли к Мосциске, то Горячев, командир 4–го взвода обратил­ся ко мне с добровольной просьбой:

– Дозвольте в разведку. Може у австрийцев где какой пулемет без призору лежит, а нам тут очинно его не хватает.

Горячев пулемет достал и потом ещё пару ночей гонял­ся за патронами и лентами, – словом, и австрийцы приняли участие в восстановлении нашего духа, тогда как немцы никакого участия в этом деле не приняли. Но когда на пятый день они у Мосциски сменили австрийцев, началось наше военное образование.

– Ты, братец, теперь рта не разевай, в бойницу лба не совай, а наблюдай в перископ – предупреждали мы де­журных наблюдателей: ерман тебе не австрияк: не прозе­вает, всадит пулю в лоб.

Но "очкатая перископа" наблюдателям была не по душе. Когда же паре земляков продырявили лбы, прочие сами по­добрались, туже затянулись, винтовку хоронили от песку, а внимание удвоили.

Уже одно слово "ерман" (безжалостный) имело целое воспитательное значение, тогда как на слова собственного начальства (жалостливого), поучения и предупреждения обращали очень мало внимания.

Выходило, что наш солдатский народ, брошенный Оте­чеством в жестокую войну без боевого снаряжения и при­пасов, насчет духа обучали австрийцы, а насчет боевого порядка и поведения – немцы. Мы, офицеры, как бы являлись агентами этого незаботливого Отечества и поэтому не были вполне авторитетны насчет духа и боевого порядка – казалось, мы не заслуживали добровольного послушания. А Отечество, растерявшись в 15–м году или не зная подлин­ной войны, требовало от нас, маленьких людей фронта, большого дела и главного напряжения, которое выливалось в затыкании фронтовых дыр людской массой.

Профессионалы войны с водительским уменьем, стой­костью и готовностью спать на ходу, не оступиться даже во сне, пали или, израненные, рассосались после 14–го года по незаменимым должностям, или получили во фронтовых ча­стях более высокие командные места. А в роты, на смену им, пришли подпоручики и прапорщики ускоренных вы­пусков и стали по–любительски командовать, досрочного призыва и еще много более досрочного обучения солдатами. Конечно, учились на крови, практику войны приобретали на чистом поде, и, если Бог миловал, через месяц были отлич­ными и примерными командирами рот и полурот. Могли по­вести роту в штыки и на пушки, без каких особых правил и наставлений, тем паче приказов; очень скоро освоились с неприятельским огнем, приобрели боевое чутье и автори­тет у подчиненных. Только трудно было с методичностью, с взнуздыванием подчиненных на бессмысленную смерть. Но в этом случае спасал пример.

Случалось не выдержать, справить труса. Но и это есте­ственно. Нельзя все время ходить в героях, идти на вилы с поленом. Можно когда и испугаться, если не привидения, то пулеметной очереди у самой барабанной перепонки или тяжелого снаряда у котелка, когда туда суем ложку.

Геройство – вещь больная, нервная, скоро расплыва­ющаяся и выветривающаяся. Сегодня ты первый герой, а завтра последний трус. Это человечно, естественно.

Покинутость нас Отечеством чувствуется особенно в ти­шине, когда мысли связываются с деревней и миром. Из смерти может выволочь только чудо: ранение или плен. Ес­ли ротный состав меняется каждый месяц, а в боях еще ско­рее, и войне конца не предвидится, то не надо быть боль­шим математиком, чтобы высчитать жизненную вероятность.

По утрам больше всего задумчивости. Но есть и веселые, радостные взгляды, принадлежащие бесшабашным смельча­кам, которые бывают в каждой деревне, а здесь в каждой роте.

– Или грудь в крестах, или голова в кустах, – гово­рят они.

На войне с ними хорошо. Если командирская совесть позволяет, их можно послать в ночной поиск только для то­го, чтобы сделать "беспокой" противнику и заработать пару "Егорьев''. Это подымает роту, её дух в собственных глазах, а пара пленных, которых все рассматривают, как заморскую невидаль, вызывает какое–то чувство своего превосходства.

– Тоже не ахти какие богатыри, а держатся, как суки­ны сыны, как какие–то ардейцы – заключают земляки, – може и у них михрюток полным полно, только по ихнему такого слова нет, вот и держатся, как слепни за воздуху.

Если Перемышлянская позиция подобрала солдат внеш­не, то Мосциская дала и некоторую воинственность. Горячев вздернул свой взвод от окопной обыденщины. Он уже вылез в авторитета: всё знает, всё может. У него три Георгия. Толь­ко у фельдфебеля полная колодка, его в Горячевском взводе встречают радостно, восхищенно глядят на его грудь, тогда как другие взводы больше косятся на его палку, которой он отечески орудует во время наступления. Командир впе­реди, полуротные – тоже, а солдатские командиры в пяти­десяти шагах сзади; фельдфебель же – по всему ротному тылу и перетрусившим загривкам, поднимая их. Практика выработала такой вид действия. "Пужайся, но не гораздо" – объясняет он и, грозя палкой, понуждает не отставать, не бояться, создает из труса бойца и героя. Без этого рота разлеглась бы по всему полю, как снег–первопуток. Своим ротным, выбегающим вперед с винтовкой в руках в атаку, восхищаются и гордятся и, если ему случится остаться в строю, не оставляют и своей любовью.

– Вот наш ротный – так ротный... что там ваш..., – фельдфебеля же боятся и слушаются. Кому труднее, чье дело важнее? Здесь материя и дух смётаны и стоят перед вечной проблемой: "быть или не быть".

К геройству, выполнению кровного долга надо понуж­дать, кого окриком, кого наградами, кого романтикой или же нажимая на его самолюбие или особенность. Все дока­зательства и убеждения "лечь костьми", то есть разлюбить свою единственную жизнь, в сравнении с ценностью этих костей, на которых стоит не только сам солдат, но и его солдатка с кучей солдатёнков и все бедное хозяйство в Чухломе или на Вятке, не имеют ни психологической, ни нравственной базы и противоестественны.

Фельдфебель же до понятия жертвоваться дошел собственным путем, своей сильной кровью, и он даже не считает это чем–то особенным, Богом отмеченным делом. Он себя для себя не ценит, по полю боя ходит, как по своему деревенскому двору, хозяйственно и спокойно. Он освоил самую большую человеческую силу: не боится смерти, все равно какой – нужной или не нужной. Скоро будет пра­порщик, мог бы немного поберечься.

– Слушай, Гаврилыч, – говорю ему, – поберегись, если не для своих детей, то ради своих Георгиев: убьют – кто их носить будет?

– А убьют, Россейе останутся.

Такой человек переворачивает и мою, сравнительно ле­нивую натуру, росшую на стихах и отметках "достаточно­сти". И мне не трудно: я не погряз в науках отвлеченности и не вкусил их выгоду или глубину...

И если рота своей стойкостью или даже только своей массой и страдой не даёт противнику вбить длинный гвоздь славы на своем участке, то это, главным образом, благода­ря фельдфебелю и Горячеву, солдатским начальникам.

Моя заслуга и других офицеров, что мы эти самородки не по­давили, а выявили и дали им рост. Думаю, что таких само­родков было несколько у каждого командира: русский на­род не обессужен такими людьми, а то как бы держаться!

– Солдат есть для того, чтобы сполнять приказ... ён могит два раза умереть, а не сполнить приказу не могит ни разу, – говорит фельдфебель, как аксиому, побрякивая восьмью Георгиями.

БЕЗ РОПОТА

Идем на восток. Уже которые сутки. Ночью нам указы­вают дорогу две горящие деревни, в их промежуток идет весь наш Корпус. Песни давно смолкли, разговоры оборва­лись. Нет курева, сухарей. Птица да поросята, что несли на штыках, протухли: нет времени даже скипятить воду, толь­ко подложили сучьев и зажгли огонь, как тявкают горные пушки. "В ружье! Шагом марш!" А кухни исчезли "без из­вести", но, конечно, в тыловом направлении.

Равнодушно слушаем выстрелы и без участия смотрим, как санитары копают в придорожной канаве яму и кладут туда солдата, не застегнув ему даже штанов; мелькает еще дырявая подошва и через пару минут санитар по сырой земле проводит лопатой крест.

И вот, наконец, Вишинька Белька, где нам положено по­гореть на три четверти. Ретивый Макензен здесь нас моло­тит и долбит без устали и передышки, без жалости и зазре­ния совести два часа, чтобы обратить нас в щебень и рас­чистить себе дорогу. И все же первая, гордая тевтонская атака, парадными рядами, не удается. За это на нас накладывается новая железная покрышка двойной тяжести. Нам при­ходится полегать в белых известковых окопах, заранее вырытых нашими мудрецами с высшим образованием... Только четверть полка вылезла из этой сталеварни. А три четверти, как легли, так и не встали и не ради Отечествен­ной пользы или славы, а просто прикрывая чужое голово­тяпство. И все это без ропота, голой грудью студя раска­ленное железо, беря врага на свой измор, на невозмож­ность своим военным порядком осилить дебри нашего бес­порядка. Мы, оказывается сильны своей слабостью, мяг­котелостью; когда–нибудь противник завязнет в них, хва­тило бы только наших мертвых душ...

Мне тоже кажется, что наше положение и состояние естественны, а их – организованное, построено на выдумке. И так ясно, что никакие постройки не вечны, а организация, если прогрессирует, то, как паралич... Такие мысли облег­чают, от обратного доказывают нужность противления во что бы то не стало.

Жалко, конечно, солдат, не доевших своего сухаря и не докуривших своей "козьей ножки", которые на завтра не ответят на мой "здравствуй", но это – война. Может быть, так закаляется нация, крепнет дух, выветривается малокровие, а сама кровь молодеет. Я чувствую полное удов­летворение и нахожу оправдание всей страде, когда вижу, что и сам я не исключение из этой массы, а ее завтрашнее дополнение.

И за эту особенную тяжесть другие роды войск вы­ливают на своего передового смертника своё пустое острословие: "Не пыли, пехота, дай солнце разглядеть... Ей, кру­па, посторонись: видишь, урядник едет... Прибери, михрют­ка, котелок, дай коню пройти..." Шутки, конечно, дружеские, но в них сквозит какое–то превосходство, на что "земляки" реагируют новым наплывом своей малоценности. Вот, у тех и кони, и сено, и ловко притороченные рты, а у нас – ничего, только и годны мы на солому... Другие роды войск и сотой доли военного погорания не испытали, были, мож­но сказать, при войне, а не на войне... Ну, да что там мудр­ствовать и откусываться: русская пехота издавна являлась многострадальной и не мне её слезы вытирать через пять­десят лет.

Военная мудрость "полнения и стояния" действитель­нее по низовой линии. И отделённый командир на то и есть, чтобы подогнать своё отделение в нужную одинаковость, чтобы все "слухали" начальство, которое лучче знает – когда солдату спать, жрать или помирать"...

Буг прошли у Камионки–Струмиловой по горящему мо­сту. Горел, собственно, только дымил он по способу князя Игоря, от дров и горящей смолы.

Опять, как на сортировочную станцию: убить, ранить, сдать в плен. Прибыло пополнение. Давай, давай новые снопы в военную молотилку... От этой действительности находит тоска без поволоки и просвета. Сидя в узком око­пе, больше понимаешь ценить Божий простор и дальше ви­дишь горизонт жизни. Но, как странно, даже вырвавшись из этого пекла, тоскуешь по нему, считая его своим настоя­щим местом, домом и – после ранения – спешишь обрат­но, чтобы вычистить душу и набраться настоящего содружества, которое почему–то ходит об руку со смертью. А мо­жет быть, это – всего лишь скобление романтической ду­ши, нервной и больной, хотящей ходить по бровке жизни, где острее ход и чернее страх...

Нации формируются во времени и в борьбе. То же мож­но сказать и о войске. Но в 15–м году ни своё начальство, ни противник нам этой возможности не давали. Если случалось когда выскакивать со штыком на перевес, то это бы­ло больше ночью и те являлось закалкой, а всего лишь пар­тизанщиной.

Когда в июле, под Сокалем, случилось неприятельскую батарею взять под ротный огонь, её не взяли только пото­му, что не было приказа переходить реку и ввязываться в бой сегодня, когда он плановался на завтра.

– Так завтра же она будет долбить и не пущать...

– Ну, и пускай! Нам не привыкать... Одна батарея больше, одна меньше – все равно, – заключает батальон­ный командир.

И завтра от роты остались ошмётки: все офицерское и солдатское начальство было переранено. Мой фельдфебель также пал на чужую землю, оставив свою еловую палку, ко­торой некому было подобрать ни для памяти, ни для дела. И почти вся его отмеченная и не отмеченная слава соглас­но полегла вместе с ним. Она никому не была нужна. Или, может быть, её было так много, что она выпирала под каж­дым солдатским шагом.

В ТЫЛУ

Больше я боев и обстановку 15–го года не знаю и свиде­тельствовать не могу, но полагаю, что больших перемен не было. Однако претерпели весь 15–й год и дождались 16–го, удержав подступы к дальнейшей русский земле. Пали и па­дали, как кошки, на ноги.

Тыл являл неприглядную картину себялюбия и ловчения. Каждый старался словчиться, чтобы не замараться фронто­вой страдой. В этом преуспевали более богатые и образо­ванные.

Все вдруг оказались инвалидами или незаменимыми, не способными защищать свою привилегированную жизнь, пре­доставив это дело меньшому брату – батраку "войны и мира".

Полагаю, что это не сказалось благотворно на духе на­родном. Образовались полчища дезертиров, кормившихся в запасных частях, и когда их обмундировывали и снаряжа­ли для отправки на фронт, они "улетали" из теплушек, "проживали" шинели, сапоги и даже ватные штаны и тогда опять являлись к коменданту, чтобы начать все сначала. Они ре­шили прождать войну, как "летчики"; на этой своей новой профессии, они так наловчились, что с ними не могли спра­виться ни коменданты, ни полиция, ни госпитали, ни запас­ные части. Благодаря им, почти вся деревенская Россия в 16–м году ходила в солдатском обмундировании. Безделье и безбоязнь, равнодушие начальства вызвали дезорганизацию ты­ла, переполнение городов, больниц и железнодорожных станций, которые плохо разгружались: не было ни обязательств труда, ни запретных зон, совсем не говоря о заградитель­ных отрядах и судах. На этом фоне ярко выделялись некоторые ретивые начальники, у которых все было в порядке и в отличном действии; у большинства же порядок держался на выдыхающейся инерции.

Когда я просился на фронт, меня не пускали, ссылаясь на мою категорию ранения и нужность в тыловом полку, тогда как растратчиков ротных денег и буянов в ночных ресторанах садили на неделю на гауптвахту и потом отпра­вляли на фронт. Фронт, защиту Родины, подвели под нака­зание криминального толка.

Зерно недовольства от таких порядков было брошено глубоко в сознание не только "сполняющих", но и "приказующих". Это зерно, поливалось кровью, прорастало без нужного света и рыхлилось цапкой ожившего социализма.

Ореол Родины потускнел, а сама Держава ничего не де­лала, чтобы поставить жизнь на её привычные рельсы. Ко­гда порыв и горение иссякают, надо что–то делать, чтобы тепло народное не падало ниже нормального или не перехо­дило в горячку. К тому же порыв нельзя впрягать, как кля­чу, в будни.

ВОЗРОЖДЕНИЕ

Мы на реке Икве. За месяцы сидения, сравнительно спокойного, сытого "земляки" превратились из обалдевших в "сполнительных" солдат. Прекратился огонь, отошел страх и у солдат не стало причины рассыпаться на свои состав­ные части и отговариваться: "Мы люди тёмные: не могим этого знать"...

Появилась тяжелая артиллерия, понавезли снарядов и солдаты поняли, что "замирения" так скоро не будет. Раз "Шипку" перенесли, то придется и "Плевну" брать. Это как бы обязывало скорее превращаться в солдата, без которого, как видно, война не окончится.

Как–то отодвинулся 15–й год, когда русская пехота по­горала соломой и противнику казалось "на совсем". А всё же, заняв шестую часть Европейской России, он до её гор­ла не дотянулся... Как–то забылась Венгрия, Карпаты, Галиция и опять воскрес неумирающий ефрейтор и его незамыс­ловатый метод воспитания и обучения.

– А про мулёк знаешь? А воображаемую линию видал? А фельдфебельская палка на что – кумякаешь?

Метод, конечно, ни к чему: стрелял бы земляк вперед, не тянулся бы назад, не балдел бы от огня и слушался бы.

Но у каждого, даже самого маленького начальника есть свой "знай", инициатива и метод, по которому он хочет по­бедить и принудить к этому и свой подчинённый народ. В этом мешать не следует, так как этот самый ефрейтор, уве­ренный в себе, ещё не так давно устоял против толстых пу­шек Макензена.

Воскрес и неумирающий фельдфебель. Он постоянно по ротному делу. И дух и каша, и чистота, и боевая наука, – все в сфере его влияния и воздействия.

– Душа не портянка, – поучает он – её не высти­раешь, стало быть, и не грязни.

Он поучает и крепит слабые характеры, укладывая долг и любовь к Отечеству в простые понятия:

– Свою Калину любишь? Батьку, матку почитаешь? И своих малых солдатёнков тоже любишь?... Ну, вот они и есть Россия, Отечество. Их и защищай!..

Еще больше он стоит над унтерами, вдувая в них ко­мандирский авторитет и ясность. Когда он ещё был ефрей­тором и мы переживали неблагополучный 15–й год, я его оценил, как выдающегося солдата. В поисках немецкого "языка" встретились затруднения и надо было возвращать­ся ни с чем.

– А ведь неловко будет, коли не сполним того, за чем пошли, – сказал он и приказ был "сполнен".

Он все подгоняет в ударную крепость. Он даже то по­нимает, что офицеры в этом "споднем солдатском деле" ни­чего не должны знать, так как это не их дело. Офицеры "на потом", для примера и показа, для "настоящего разу". Раз­мениваться на мелочь и свой авторитет совать в солдатский пот им не зачем.....

Только бой рождает настоящего солдата, а до боя мы только полагаем и надеемся, напрягая силы и не теряя ду­ха...

Итак, мы на реке Икве. Противник – австрийцы. Оплелся проволокой, понастроил убежищ, понавез пушек, пулеме­тов и бомбометов и решил, что его позиция неприступна. Во всяком случае, не по зубам всмятку разбитым "руссам". Австрийцы чрезвычайно горды, дух у них пылает во всю: еще бы, побили такую великую державу, больше которой нету на свете. Они переваривают свою военную победу, и в её отрыжке та же военная близорукость, как у всех самовлю­бленных народов.

Мы в этом деле тоже не отстаем: стараемся в своего сражателя вдунуть воинственность, но нам это труднее: нет на­глядных пособий наших успехов.

– Ну, что–же, что отступили. Французы тоже в Москве побывали, чтобы стать нашими поводырями для Парижа. Держись, российство: Вена ближе Парижа...

Землякам приятна эта история, по всему видно, что и они не прочь влезть в неё.

Всем видно, что у противника плохо с людским запасом, что в долготу ему не вытянуть, а деды, да внуки какое вой­ско!.. Только бы продержаться.

Издавна так повелось, что война – это страда, отече­ственная боль, а не безопасная и удобная жизнь залезших под землю "дорогих защитников".

– Ты воюй и сырую картошку жри, накрывайся ело­вой веточкой, а не краденными пуховиками... Слухай пуле­метную и пушечную музыку, а не свои венские вальсы,.. – поучают наши ефрейторские начальники.

Спасен будет претерпевший и христолюбивый воин в первую голову. Эта логика как бы неопровержима, если она построена внутренне и в неё веришь.

Конечно, и мы не в грязи жили, не растили вшей и не тосковали все ночи по своим выселкам Верхним Осинкам и теплым солдаткам. Окопы наши были добротные, против легких и тяжелых снарядов; местами вымощены дровяным настилом, подбиты матами, камышом или досками, оплете­ны лозой, ольхой и другими ветками. Пулеметные площадки – неуязвимые с хорошим фланговым обстрелом. А житье – в крепких блиндажах, чисто подметенных и пахнущих не потом и кислой шерстью, а березками или какой другой зе­ленью. Солому старались менять и чистить. Солдаты креп­чают физически, стригутся, моются и к утреннему осмотру выглядят довольно празднично.

В роте – более двухсот человек, но это все малообстрелянные. Только пара десятков выдержавших 14–й и видевших 15–й годы. На этих первоучителях стоит ротный костяк.

– Чаво вы там по тылам робыли? – спрашивает своего подчиненного младший унтер–офицер с Георгием.

– Ходисти на ученья, делали стрельбу, знаем про знамя, супостатов... пели песни...

– А што пели–то?.

– Соловья–пташечку", "Пишет, пишет царь ерманский", да..."

– Всё светское... А Отче наш когда певал? Спраши­ваемый певал.

– Ну, тады ты готовый солдат.

– Супротив нас австрияк, – объясняет своему отде­лению ефрейтор, – понастроил себе подземного жилья, сплелся проволокой, как паук паутиной, а того не пони­мает, что спокон веков против российства он слабой... Как дёрнем его под мякитки, мокрое место не останется... и пуш­ки не помогут, и проволока за зря будет, и ихний Гот их не спасет.

Подчиненные согласно хлопают плазами, как бы согла­шаясь "дернуть". Они, кажется, теперь понимают, что без этого войны не выиграть и "спокоя" не добиться.

Мы, вообще, довольны, готовностью и настроением на­ших солдат. Полагаем, что солдатская река потечет и против течения без "сумлений" и задержек. Даже популярные раз­говоры о "замирении" тоже замерли. Надо дать сдачи, по­казать супостату "кузькину муттер", а без этого с этими бусурманами толку не будет.

Еще тоскуют по ночам о своих бабах, но не так истош­но, как год тому назад, беспокоятся о хозяйстве. Командир полка пишет бумажки исправнику, земскому начальнику, волостному старшине. Эти бумажки защищают деревенское житье солдат.

При виде этой жизни, вспоминается другая: проверяя ночную готовность роты под Перемышлем, подхожу к де­журному отделению – все в порядке. Подсаживаюсь, чтобы побыть с ними. Когда выясняется, что я ничего не скажу, продолжает свой прерванный рассказ один из неприметных солдат, не почитая меня чужим. Его незамысловатая жизнь, простые её эпизоды откровенно, под свет ракет и луны, пе­реливались в слух его сотоварищей. Он, как бы исповедывался перед неизвестным завтра, а эту исповедь некому бы­ло понять и облегчить. Никому не было дело до внутрен­него мира своего солдата. "Защищай, мол, нас и всё тут, раз ты солдат"... А солдата давно уже не было – был народ, принявший на себя это звание.

Неправильно было поэтому думать, что солдату нужен только запах каши или махорки, выветривающие задумчи­вость и боязнь. И что, кроме "слушаюсь" и "ура!" ему ни­чего не надо знать.

Русская душа довольно своеобразная, чтобы не сказать мятущаяся и ищущая, подчас сентиментальная, а иногда и дикая, не укладывающаяся ни в аршин, ни в котелок и, при том хрупкая, обидчивая и злая. Для её доброго воспитания ничего не делалось. Принималось, что она без подпорок, од­ним своим естеством, выдержит всякие тяжести, напасти и социальные "выкрутасы" по формуле: "Наш народ – всем народам народ" и "всех врагов шапками закидаем". Не по этой ли формуле часть солдат, не имея в 15–м году винто­вок, по наступающему врагу хлопали в ладоши, изображая "убийственный огонь?" Бывало такое...

Но идем, идем, отступаем, только что пообедали, сели в придорожную канаву, подставили пыльный лоб солнцу, пустили дым и радостно дышим пылью чужой дороги. "Ах жизнь! Как хороша "... А там "гудет"... ну, и пускай: нас это пока не касаемо...

Теперь же на Икве постепенно пыль окопов и тень тос­ки сходят с солдат и они покрываются полевым загаром. Ударная крепость тоже понемногу входит в их стойку и соз­нание. Полагаем, что они потекут солдатской рекой, если их сразу не огорошат и не встретится сильная запруда.

Роль начальников вдвойне ответственна – им придется широко раскрыть глаза и реагировать на все перипетии об­становки, не только авторитетом командира, но и знанием крепости противника в данный момент, чтобы его превоз­мочь и владеть своим участком дельно и начальнически. Успех будет от этого, от этой координации и от направле­ния, без затёков и застоя во времени, и, конечно, чтобы резервы были на месте и без заминки и вовремя сделали своё дело.

Мы ретиво репетируем предстоящую атаку, распреде­ляем роли, предвидя то такое, то этакое положение. Война усложняется. Надо учитывать, распределять, действовать так–то и так; здесь прикрываться, а там прорываться; связы­ваться с соседями, поддерживать их или самому просить поддержки – словом, правильно учесть обстановку, согла­совать действия и использовать огневые средства, не забы­вая при этом инициативу и используя геройство.

Нас, командиров, смущает только то, что войско – под­земное, что оно, просидев так долго в канавах и норах, вы­лезши на свет Божий, растеряется и заблудится. В открытом поле под огнём они ещё не стояли; даже проходя ходами сообщения, они сгибаются при свисте пуль, а что же будет, когда пули запылят под ногами!

Тренируем солдат на невозможное: вылезть из окопа и идти на пули, не осоловеть от горизонта и бесстрашно хо­дить по верху земли и, преимущественно, вперёд. Когда "земляк" в ходе сообщения колол "чучалу", мы над его ухом стреляли. Сперва штык выпадал из рук, а потом ничего: привык, только, разве ругнется, если подле начальник из не особенно высоких.

В конце мая загудело справа, в 8–й Армии генерала Ка­ледина. Армия эта перешла в наступление, действуя, по образцу Макензена, тараном. Неприятельская позиция была прорвана и войска, выйдя в открытое поле, зашагали, ста­ли отвоевывать русскую землю, являя опять потерян­ную было мощь. Потекли в наш тыл десятки тысяч пленных, умолкли сотни вражеских орудий и пулеметов, разбитые или плененные.

Нас также захватили эти успехи: два раза в день мы чи­таем нашим "землякам" фронтовые сводки, кричим "ура!" и преисполняемся боевым нетерпением и желанием не отстать от "калединцев".


Глава III

ПЛАН ГЕНЕРАЛА АЛЕКСЕЕВА

Центральные Державы вступили в 1916 год, имея весь­ма благоприятный баланс стратегии 1915 года: русское вой­ско разбито и отброшено далеко на восток, сербское войско разбито, Сербия завоевана и таким образом создана прямая связь с союзной Турцией; правда, изменившая Тройственно­му Союзу Италия выступила на стороне Тройственного Со­глашения, но беспомощному итальянскому войску Берлин и Вена придавали мало значения: зато на Салоникском фронте против англичан, французов, сербов и греков появился бое­способный союзник – болгарская Армия.

Возглавитель Австро–Венгерской стратегии генерал Конрад–фон–Гётцендорф предлагал Берлину зимой 1915/16 года разгромить итальянцев, весной сбросить в море Салоникский фронт, а летом докончить победу над Россией. Но На­чальник Главной Германской Квартиры генерал фон–Фалькенгайн предоставлял Вене самой расправиться с Италией, не считал нужным заниматься Салоникским фронтом, (где, под влиянием англичан противник был совершенно пассивен), был убежден, что Россия не может восстановить свою воен­ную силу и задачей на 1916 год наметил победу над Фран­цией. Для этой победы была разработана новая система боя: бой на истощение. Надо избрать такой участок фpoнтa, с которого противник, по тем или иным соображениям, не счи­тает возможным отступить, уклоняясь от боя; упорствуя в обороне этого участка, он будет вынужден подводить туда новые резервы, а нападающий будет их истреблять сверхмощными артиллерийскими ударами и массивными пехот­ными атаками – враг будет взят на измор. Германские стра­теги, в их числе и Кронпринц, возражали против примене­ния такой "мясорубки", но Фалькенгайн настоял на своем и для атаки избрал Верден на изломе французской фронтовой линии, где можно было, атакуя, занять охватывающее поло­жение. Крепость Верден была построена во второй половине XVII века знаменитым маршалом Вобаном, а в 1871 году бы­ла перестроена по требованиям современной фортификации. Тут генерал Жоффр не мог уклониться от боя и должен был принять бой на измор.

8/21 февраля немцы начали невиданной силы канонаду; на следующий день 3 Армейских Корпуса кинулись в атаку; через три дня в жестоком бою были взяты форты Дуомон, Во и высоты „Мертвый Человек" и 304. Жоффр кинул резер­вы и обратился к Ставке с просьбой–требованием пред­принять наступление на немцев ради спасения Вердена. Пов­торилась история 1914 года, когда мы кинулись спасать Па­риж. Наша Ставка импровизирует мощные удары и 5–17 марта две Армии Северного Фронта атакуют вдоль железной дороги Поставы–Свецяны и у озер Нарочь и Вишневское; атакует и одна Армия Западного Фронта. Мы потерпели, вследствие совершенной недостаточности артиллерийских средств, кровавую неудачу. Ходили слухи, что масса в 264.000 наших солдат не могла сломать сопротивление 62.000 германцев, прикрытых мощной фортификацией. Успе­хом было лишь то, что генерал Фалькенгайн, встревожен­ный активностью русских, на несколько дней ослабил на­пряженность Верденского сражения, пока не убедился, что русское наступление захлебнулось в крови. Во всяком случае, французы получили передышку, использованную ими для организации обороны Вердена.

Наступление у озёр Нарочь и Вишневское было внепла­новым, не предусмотренным планом, который разработал генерал Алексеев для операций 1916 г. План его был таков: усилить Юго–Западный Фронт резервами Северного и Западного фронтов и от базы Ровно–Проскуров предпринять энергичное наступление на запад – та Галицию, на Карпаты; одновременно с этим англо–франко–сербо–греческие войска должны от Салоник повести наступление на север через Ма­кедонию и Сербию; пунктом встречи этих двух армейских масс будет Будапешт. Говорили, что одной из деталей это­го широко задуманного плана было: собрать в тылу Юго–Западного фронта всю нашу кавалерию и, по прорыве пехо­той укреплённых полос австро–венгров, кинуть эту конни­цу вперёд, чтобы стотысячной массой коней растоптать вражеское сопротивление на пути к венгерской столице.

В Великую войну уже один раз было выполнено опера­тивное массирование конницы: в сентябре 1915 года, пола­гая, что русские армии уже настолько потрясены, что на них можно пустить конницу, генерал Гинденбург приказал со­брать несколько кавалерийских дивизий и они прорвались у станции Ново–Свенцяны в тыл русских, дойдя до Молодечно; но оказалось, что русская пехота на колесах поездов передвигается быстрее, чем германская конница на ногах своих коней – подоспевшими пехотными отрядами (и кава­лерийскими) немцы были остановлены, потеснены и принуж­дены к отступлению. Рассчитывал ли генерал Алексеев, что его конница не будет остановлена в Галиции, в Карпатах или в Венгрии потому, что огромна сила и натиск 25 кавалерий­ских дивизий?

План генерала Алексеева имел целью занятием столицы Венгрии побудить эту страну к отделению от Австрии и за­ключению сепаратного мира; это заставило бы и Австрию капитулировать; в результате, Германия была бы изолирова­на и к дальнейшему сопротивлению не способна.

Если бы обще–стратегические проблемы Антанты реша­ли англичане, они бы воодушевились этим планом, потому что их стратеги вообще склонны оперировать на второсте­пенных театрах, чтобы не делать больших боевых усилий на главном театре (Австро–Венгрия, конечно, считалась против­ником второстепенным, по сравнению с Германией). Но в Антанте дирижерская палочка была в руках французов, а они, наследники идей Наполеона, считали правилом ударять главными силами на главном участке главного театра войны. Они начисто отвергли план Алексеева, как на протяжении войны опротестовывали каждое намерение Ставки вести операции в направлении Вены – они требовали русского по­дхода на Берлин.

Насчет Наполеонова наследства у французов дело об­стояло плохо. На протяжении целого века никто не унаследовал его гения (вообще, гений не наследуем ни в семье, ни в народе – примеры: Виктор Гюго, Гете, Пушкин, Мюрат, Фридрих Великий, Суворов), но и в наследование гениаль­ными стратегическими и оперативными идеями Наполеона никто, па настоящему, не вступил. Перед Великой войной только капитан Гранмэзон проповедывал в военной печати Наполеонову стремительность, а генерал Фош в Военной Академии учил осмотрительности, которую тоже черпал из "Корреспонденции" Наполеона; в Генеральном же Штабе генерал Жоффр, оставив Наполеона великолепно лежать во Дворце Инвалидов, разрабатывал – противоположно прин­ципам Великого Корсиканца план войны на базе: посмо­трим сперва, что предпримет Германское Командование. Во время войны Жоффр, Нивель, Петэн, Фош, пренебрегая заветами Императора, оперировали в духе "посмотрим спер­ва...". И почитали они "главный театр войны" не потому что это был принцип Наполеона, а потому что, ссылаясь на ав­торитет Наполеона, могли требовать от союзников своих, чтобы все помогали им защищать территорию Франции.

Военная конвенция, которую в 1892 году подписали от имени России и Франции генералы Обручев и Буадеффр рас­сматривалась французами как страховой полис: они застра­ховали победу над немцами – Россия поможет, застрахова­лись и от поражения – Россия выручит. Россия выручала, Россия выполняла требования Франции. Это послушание русской стратегии было – воспроизвожу мнение, услышан­ное в Петрограде, но может быть и ошибочное – следствием двух комплексов, которыми страдал Петроград: дипломатия болела комплексом виновности – когда в Европе, после вспышки воинственности в августе 1914 года, ощутили тя­жесть войны, то стали винить Россию, что она своим заступ­ничеством за Сербию втянула почти всю Европу в вооружен­ный конфликт; общество же наше и так называемые сферы, восторгаясь Францией, болели комплексом неполноценности, давним, наследственным; эти два комплекса якобы и побуж­дали нас слушаться Франции в вопросах стратегии.

На Всесоюзном Военном Совещании весной 1916 года в. Париже Россия была представлена Извольским, уволенным с поста министра иностранных дел за его постоянные "Извольте–с!" перед иностранными державами, и генералом Жилинским, уволенным с поста Главнокомандующего Севе­ро–Западным фронтом за его оперативное "Извольте–с!", за преждевременное наступление в Восточную Пруссию по мольбам Франции. Этим двум уступчивым людям пришлось на Совещании состязаться с такими запряжками, как гене­рал Жоффр и динамичный Бриан, как английский премьер Асквит и знаменитый генерал лорд Китченер (представители Италии, Саландра и генералиссимус Кадорна, Бельгии, де–Броквиль и барон Баяан, Сербии, королевич Александр и премьер Пашич, Японии, посол Матсуи были на этой меж­дународной стратегически–дипломатической сцене на малых ролях). На этом Парижском совещании подтвердили реше­ние франко–русско–англо–бельгийского военного совета в Шантильи (в предшествовавшем декабре), которое отвергло план генерала Алексеева. Решено было, что союзники и Рос­сия одновременно поведут наступление на Германию, но не на Австро–Венгрию, которая французами признавалась вели­чиной незначительной.

Генералу Алексееву пришлось разработать новый план операций 1916 года, план наступления на Берлин, а не на Будапешт. Можно думать, что генерал Алексеев, скрепя сердце, согласился на это. Пробыв полгода Начальником Штаба Юго–Западного Фронта, он убедился, что австрий­цев мы можем бить при всех обстоятельствах. Сменивши в начале 1915 года заболевшего генерала Рузского на посту Главнокомандующего Северо–Западным Фронтом, генерал Алексеев убедился, как велик, огневой перевес германских дивизий над русскими и как трудно нам поэтому одолеть немцев. Генерал Алексеев, надо думать, был уверен, что ре­шения в Шантильи и в Париже лишают нас возможности одержать победу, может быть даже решительную, над ав­стрийцами. Луцк–Черновицкая битва подтвердила правиль­ность такой мысли.

Против наших Северного и Западного Фронтов стояли Армии генерала Гинденбурга – от Рижского района до Немана – и 2 Армии Леопольда Баварского – от Немана до Пинска; к югу от Полесья тянулся Фронт эрцгерцога Иосифа–Фердинанда из 6 австро–венгерских Армий, в кото­рые – на севере и на юге – были вкраплены германские пехотные и конные дивизии. В общей сложности противник имел против нас 127 пехотных и 21 кавалерийскую дивизии. Нельзя не указать, что французы, англичане и бельгийцы притянули на себя всего лишь 83 дивизии пехоты и 1 кава­лерийскую. Такое – за малыми изменениями – соотноше­ние тяжестей на Российском и Французском театрах суще­ствовало на протяжении всей войны. Считая каждую диви­зию – пешую или конную оперативной единицей – полу­чим, что враг имел на Востоке 161 оперативную единицу, а на Западе всего лишь 84.

Союзники наши считали это совершенно естественным.. И с арифметической точки зрения это казалось естествен­ным: у Царя 170.000.000 подданных, они и держат 1.200 кило­метров фронта от Балтики до границы Румынии (фронт на Кавказе не в счет), а 80.000.000 франко–англичан стоят на фронте в 600 километров от Ламанша до Швейцарии (350.000.000 вне–европейских подданных Короля Велико­британии и Императора Индии не в счет). И тяжесть вра­жеского войска тоже распределена справедливо – с точки зрения союзников: 84 оперативных единицы (дивизии) на Западе против 80.000.000 франко–англичан и 161 опера­тивная единица на Востоке против 170.000.000 русских. Но мы, офицеры, считали это несправедливым и нечестным: "союзнички" держали свой фронт огнедышащими машинами – гаубицами, пушками, пулеметами, а мы его держали сол­датскими телами, потому что крайне различен был наш и их промышленный и, следовательно, военно–промышленный потенциал.

Впрочем, насчет солдатских тел у "союзничков" было мнение, что их у нас большой избыток. Уже в самом начале войны Лондон обратился к Петербургу с просьбой присы­лать ежемесячно 40.000 русских солдат для усиления англий­ской армии во Франции. Эта возмутительная просьба была повторяема и каждый раз отклоняема. А в конце 1915 года Париж прислал в Петроград весьма высокопоставленное ли­цо – это был будущий президент республики Поль Думэр – просить об отправке во Францию 40.000–го корпуса, ко­торый бы символизировал военное единство Антанты (не была предложена присылка французских и английских пол­ков в Россию тоже для символики). Государь согласился пос­лать несколько бригад. Не без труда были завербованы фрон­товые офицеры для формирования этих бригад: ни выплата жалования золотом, ни возможность украситься француз­скими орденами, ни длительный отдых от боевой страды (сперва, формирование бригад, а потом во Франции переучивание владению французским оружием) не соблазняли – только было раздражение в офицерстве против бессовест­ных союзников.

Итак, наши 137 пехотных дивизий противостояли 127 пехотным и наши 24 кавалерийские – 21 конной. Некото­рый перевес в количестве оперативных единиц не имел боль­шого значения. Значение имело то, что вражеские дивизии были в огневом отношении сильнее наших – больше пу­леметов и артиллерийских орудий. Поэтому можно утвер­ждать, что не мы, а противник был сильнее нас на театре нашем, восточном.

Качеством возрожденного нашего войска мы могли быть довольны. Кавалерия и артиллерия, понесшие в 1914–15 годах сравнительно небольшие потери, были отличны. К качеству столько раз обескровленной пехоты нельзя было предъявлять требований, как к артиллерии и к кавалерий­ским дивизиям. В пехоте не все Корпуса были равнокачественными. Были дивизии, которые удовлетворяли таким же высоким боевым требованиям, как и в начале похода 1914 года; были дивизии, понесшие в боях такие потери, что невозможно было полностью восстановить их первона­чальное качество; второочередные дивизии, вообще говоря, были несколько слабее качеством, нежели дивизии, суще­ствовавшие в мирное время; были, наконец, дивизии густо наполненные ратниками ополчения, которые обычно не мог­ли сравняться в воинских способностях с запасными солда­тами или с новобранцами. Но – и это надо поставить в большую заслугу офицерам – за месяцы, когда война была в зимней спячке, они так подняли дух и дисциплину, что от тягостных психологических последствий катастрофы 1915 года ничего не осталось. Войско возродилось организацион­но, возродилось и духовно и имело, по выражению Суворо­ва "на себя надежность". А "на себя надежность есть осно­вание храбрости" – учил великий наш, стопобедный полко­водец.

На Северном Фронте (генерал Куропаткин) стояли 12–я, 5–я и 1–я Армии из 13 Армейских Корпусов. На Западном Фронте (генерал Эверт) – 2–я, 10–я, 4–я, 3–я Армии в 23 Ар­мейских Корпуса. На Юго–Западном Фронте (генерал Брусилов) располагались 8–я, 11–я, 7–я и 9–я Армии из 19 Ар­мейских Корпусов. Ставка резервов не имела.

Это были те фигуры, которые должен был расставить на шахматной доске стратегии генерал Алексеев, разрабаты­вая второй план кампании 1916 года, соответственно реше­нию Общесоюзного военного совета. 1–го марта в Ставке собрались Главнокомандующие фронтами и их Начальники Штабов. Рассказы участников этого военного совета и офи­церов Ставки, которые можно было прочесть или услы­шать после войны, рисуют такую картину совещания страте­гов под председательством Императора:

Генерал Алексеев читает директиву, по которой 4–я Армия генерала Рагозы наносит 28 или 29 мая мощный удар от Молодечно в направлении на Вильно; слева его поддер­жит 3–я Армия (генерал Леш); одновременно с этим насту­плением двух Армий Западного Фронта (генерала Эверта) произведёт атаку и Северный Фронт (генерала Куропаткина), действуя из района Двинска на Вильно. Это был новый ва­риант уже не раз намечавшегося "Южного похода на Бер­лин". Такая идея родилась (не знаю, где именно – в Став­ке ли или во Французской Главной Квартире) в начале осе­ни 1914 года, когда гибель Армии генерала Самсонова пока­зала, как труден "Северный поход" – через Восточную Прус­сию. Под "Южным походом" понимали движение через Рус­скую Польшу на Торн, на Познань, на Берлин.

Генерал Куропаткин, только что (за две недели перед военным советом в Ставке) переживший кровавый неуспех атаки своими двумя Армиями, был настроен весьма пессимистично и говорил, что прорыв германской фортификацион­ной системы невозможен, пока нет мощной, многочислен­ной тяжелой и тяжелейшей артиллерии. Великий Князь Сер­гий Михайлович, Генерал–Инспектор Артиллерии доложил, что все еще не известно, когда англичане намерены выпол­нить свое обещание о доставке бомб для тяжелой артилле­рии.

Генерал Эверт не только согласен был с Куропаткиным в крайне пессимистической оценке наших возможностей в позиционном воевании (по причине нехватки батарей тяже­лых мортир и гаубичных), но глянул глубже в дело и высказал мнение, что нам – пока мы не довооружимся артил­лерией всех типов 11 пулеметам и вообще всеми видами во­енной техники, необходимой для позиционного воевания – не следует вообще наступать. Зачем проливать кровь сотен тысяч солдат ради спасения Вердена, раз эти защитники Вердена не кинулись в 1915 году спасать Осовец и Новогеоргиевск, и Ивангород, и наш Перемышль? Главнокоманду­ющий Фронтом занимает столь высокий пост в Действую­щей Армии и в государстве, что имеет право „свое суждение иметь" не только по вопросам оператики и стратегии, но и по проблемам дипломатической стратегии, а отношение со­юзников к воюющей России представляло сложнейшую, деликатнейшую и роковую для нашего Отечества пробле­му. Мы, строевые офицеры, мало зная, мало видя (не далек был наш горизонт), чувствовали все же, что союзнички – иначе как союзничками мы их не называли – эксплуати­руют Российскую Армию. В конце 1916 года мы прямо го­ворили, что они решили воевать до последней капли русской крови. А в начале 1916 года мы были полны негодования на тех горе–воителей, которые только в сентябре 1915 года раскачались немного ударить по немцам у Арраса и в Шам­пани, а мы к тому времени уже потеряли Тарнов, Львов, Станиславов, Варшаву, Ковно, Гродно... всего не перечесть.

Вопрос о пролитии крови был больным вопросом стра­тегии Великой войны. Англичане за первых 8 месяцев вой­ны потеряли 139.347 человек, т. е. 17.500 в месяц, а мы в каждый из тех 8 месяцев теряли по 140.000 убитыми и ранен­ными. Забегая несколько вперед, можно дать такие цифры: серия Верденских битв, начавшаяся в феврале 1916 и закон­чившаяся в октябре 1917 года, обошлась германцам в 600.000 убитых, а французам в 400.000; это значит, что Франция те­ряла по 20.000 солдат в месяц убитыми на протяжении этих 20 месяцев. Россия же на протяжении 31 месяца войны (до февральской революции), теряла убитыми 50.000 воинов, потеряв в общей сложности 1.650.000 человек. А француз­ский Главнокомандующий генерал Жоффр имел дерзость сказать в декабре 1915 года генералу Жилинскому: „Войну ведет только одна Франция, остальные лишь просят у неё содействия".

Слова генерала Жоффра – это Франция легкомыслен­ная, самовлюбленная, эгоистичная.

Слова генерала Эверта – это русское офицерство, спра­шивающее себя в негодовании на французов и англичан: в военном союзе надо ли быть честным в отношении бесчест­ных союзников?

Ответом русской воинской чести на эти слова было повеление Верховного Главнокомандующего: наступать.

Тогда генерал Брусилов, жаждавший, конечно, проявить себя в новой для него должности Главнокомандующего Юго–Западным Фронтом, доложил, что вверенные ему войска будут считать себя оскорбленными, если им не дозволят участвовать в наступлении. Странно звучало это заявление: никогда армии не включают в сражение, чтобы не обидеть их неучастием – сражение не званный пир, банкет; вклю­чают же по оперативной потребности. По плану генерала Алексеева такая потребность в отношении Юго–Западного Фронта не возникала. Начальник Штаба Верховного Главнокомандующего дал это понять ответом, что генералу Бруси­лову не может быть дано в его подкрепление ни одного полка, ни одной батареи – все будет отдано ударным груп­пам Западного и Северного фронтов. Генерал Брусилов от­парировал уверением, что он справится и без подкреплений, но при условии, чтобы наступления трех Фронтов были од­новременными. Так военный совет и порешил: Юго–Запад­ный фронт произведет наступление демонстративного ха­рактера с целью не дать противостоящим вражеским Ар­миям послать свои резервы для отражения атак Западного и Северного Фронтов.

В тактике и оператике существуют такие термины: ло­бовой удар, охват и обход. Лобовой удар это – прямая атака на противника с целью прорвать или опрокинуть его боевую линию. Если одно из крыльев нашего боевого раз­вертывания наносит удар во фланг врага, то это – охват. Если одна из наших наступающих колонн нацелится на вражески тыл, то такой маневр называется обходом.

Первый план генерала Алексеева был основан на изу­мительном замысле: нашей лобовой атакой прорвать непри­ятельскую линию к югу от Полесья и, идя на Будапешт, тем самым совершать глубокий обход вражеских сил к северу от Полесья; союзные войска Салоникского Фронта прорывают там лобовой атакой линию неприятеля и, по занятии Буда­пешта, идут в глубокий обход вражеского фронта во Фран­ции. Этот план большого стратега был отвергнуть мелочны­ми стратегами Запада (предлогом их несогласия была вы­ставлена нехватка якобы тоннажа для доставки подкрепле­ний в Салоники).

Брусиловское предложение давало возможность совер­шить красивый и победный маневр охвата: по прорыве ли­нии противника у Луцка, идти на Ковель и, обходя болоти­стое Полесье двигаться на Брест–Литовск, охватывая таким образом германские силы, противостоящие Эверту.

Но про­рыв у Луцка надо было произвести не двумя, а двенадцатью Армейскими Корпусами, усиливши Брусилова за счет Куропаткина и Эверта. А дать Брусилову десяток Корпусов зна­чило бы ослабить силу того удара (пресловутый "Южный поход"), которого так желало Всесоюзное Совещание.

Обход через Будапешт отвергнут, охват через Ковель был бы опротестован Парижем – остается лишь лобовой удар, то есть второй план генерала Алексеева с незначитель­ной поправкой генерала Брусилова.


Глава IV