Жизнь арсеньева. Юность

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Н. А. Горбанев вершины русского романа «МЫ» «жизнь арсеньева» «доктор живаго» Учебное, 1869.46kb.
• Что читать летом, 14.07kb.
• Лаборатория жизнь. Анфилада из комнат: Детство, отрочество, юность, замужество, зрелость, 39.37kb.
• 11 класс, 12.33kb.
• Класса лнмо а. Куприн Гранатовый браслет, 35.57kb.
• Конкурс исследовательских работ «юность, наука, культура», 310.65kb.
• Тема Предмет и задачи курса, 341.43kb.
• А. С. Пушкин в Царском селе Экскурсия для учащихся 4-8 классов, 69.36kb.
• Основной метод: Создание условий проявлений добра добро творческая и миссионерская, 87.59kb.
• И. А. Бунина По горизонтали: Персонаж романа И. Бунина "Жизнь Арсеньева". Псевдоним, 37.88kb.

III

В начале лета я как-то встретил на деревне невестку Тоньки. Она приостановилась и сказала: — А вам один человек поклон прислал... Воротясь домой, вне себя от этих слов, я оседлал Ка­бардинку и пустился куда глаза глядят: Помню, был в Ма­линовом, доехал до Ливонской большой дороги... Насту­пал один из тех безмятежных вечеров начала лета, когда в полях царит какая-то особенная полнота мира, красоты, благоденствия. Я постоял возле дороги, подумал: куда еще? - пересёк её и поехал целиком дальше. Я ехал на блеск уже низкого солнца, въехал в чей-то большой лес, начинавшийся длинной лощиной с заросшими оврагами и буераками, где цветы и травы, уже свежевшие и пахнув­шие к вечеру лесной и луговой свежестью, были по брю­хо лошади. Кругом, по всем кустам и чащам, сладко голо­сили и цокали соловьи, где-то далеко вдали мерно и на­стойчиво, как бы убежденная среди всех этих тщетных соловьиных восторгов в правоте только своей одинокой, бездомной печали, не смолкая куковала кукушка, и её гулко-полый голос казался то ближе, то дальше, грустно и дивно чередуясь с ещё более дальними откликами вечереющего леса. И я ехал и слушал, потом стал счи­тать, сколько лет нагадает мне она, - сколько ещё оста­лось мне всего того непостижимого, что называется жиз­нью, любовью, разлуками, потерями, воспоминаниями, надеждами... И она все куковала и куковала, суля мне что-то бесконечное. Но что таило в себе это бесконеч­ное? В загадочности и безучастности всего окружающего было что-то даже страшное. Я смотрел на шею Кабардин­ки, на её гриву, откинутую на сторону и ровно, в лад с хо­дом мотавшуюся, на всю эту поднятую конскую голову, когда-то, в дни сказочные, порой говорившую вещим го­лосом: страшна была её роковая бессловесность, это во­веки ничем не могущее бьпъ расторгнутым молчание, немота существа, столь мне близкого и такого же, как я, живого, разумного, чувствующего, думающего, и ещё страшней - сказочная возможность, что она вдруг нару­шит своё молчание... И с бессмысленно-жуткой радостью голосили кругом соловьи, и с колдовской настойчиво­стью куковала вдали кукушка, тщетно весь свой век взы­скующая какого-то заветного гнезда...

IV

Летом я был в городе на Тихвинской ярмарке и ещё раз случайно встретился с Балавиным. Он шел с каким-то барышником. Барышник был на редкость грязен и обор­ван, он же особенно чист и наряден - во всем с иголоч­ки, в новой соломенной шляпе и с блестящей тросточкой. Барышник, поспешая рядом с ним, яростно клялся ему в чем-то, поминутно взглядывал на него дико и вопроси­тельно, - он шел, не слушая, холодно и жёстко г놆††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††ко побеседовать». И мы зашли в один из чайных балаганов, и за беседой он стал с усмешкой меня расспрашивать, - «ну-с, как же по­живаете, в чем преуспеваете?» - а потом заговорил о «бедственном положении» наших дел, - он откуда-то знал их лучше нас самих, - и опять о том, как быть лич­но мне. Я после того простился с ним настолько расстро­енный, что даже решил тотчас же домой уехать. Уже вечерело, в монастыре звонили ко всенощной, ярмар­ка, стоявшая на выгоне возле него, разъезжалась, коро­вы, уводимые за скрипучими телегами, выбиравшимися на шоссе, ревели как-то угрожающе, захлебываясь, об­ратные извозчики, ныряя по пыльным ухабам выгона, бесшабашно неслись мимо. Я вскочил на первого попав­шегося и погнал его на станцию, - был как раз вечерний поезд в нашу сторону. Да, что же делать? - думал я, вспоминая речи Балавина и всё больше убеждаясь, что смысл их был, собственно, отчаянный. «И ума не прило­жу, как вам быть далее, - говорил он мне. - Отцы ваши в таких обстоятельствах на Кавказ служить скакали, к раз­ным иностранным коллегиям приписывались, а вам куда скакать или приписываться? Вы вообще, я полагаю, служить не можете - не те у вас мечтания. Вы, как говорит­ся в оракулах, слишком вдаль простираетесь. Насчет Ба­турина один исход вижу: продать как ни можно скорей, пока с молотка не продали. В этом случае у вашего ба­тюшки в кармане хоть грош, а всё-таки останется. А на­счёт себя вы уж как-нибудь сами подумайте...» Но что же я могу выдумать? - спрашивал я себя. - В амбар к нему, что ли, поступить?

Эта встреча несколько охладила даже мою работу над «Гамлетом». Я переводил его для себя, прозой, - он ни­как не был в числе произведений, близких мне. Он про­сто попался мне под руку - как раз тогда, когда мне так хотелось снова начать чистую, трудовую жизнь. Я немед­ля взялся тогда за работу, и она вскоре увлекла меня, ста­ла радовать, возбуждать своей трудностью. Кроме того, родилась во мне тогда мысль стать вообще переводчи­ком, открыть себе впоследствии источник не только не­изменных художественных наслаждений, но и существования. Теперь, воротясь домой, я вдруг понял всю сом­нительность подобных надежд. Понял и то, что дни идут, а все мои «мечтания», которые Балавин, сам того не же­лая, вновь взволновал во мне, так и остаются мечтаниями. О нашем «бедственном положении» я быстро забыл. Дру­гое дело были «мечтания»... В чем собственно состояли они? Да вот упомянул, например, Балавин случайно про Кавказ - «отцы ваши в таких обстоятельствах на Кавказ служить скакали», - и опять стало казаться мне, что я бы полжизни отдал, лишь бы быть на месте отцов... На ярмарке гадала мне по руке молоденькая цыганка. Уж как не новы эти цыганки! Но чего только не перечувствовал я, пока она держала меня за руку своими цепкими черны­ми пальцами, и сколько думал потом о ней! Вся она была, конечно, необыкновенно пестра разноцветностью своих желтых и красных лохмотьев и все время слегка поводи­ла бедрами, говоря мне обычный вздор, откинув шаль с маленькой смоляной головы и томя меня не только этими бедрами, сонной сладостью глаз и губ, но и всей своей древностью, говорившей о каких-то далеких кра­ях, и тем ещё, что опять тут были мои «отцы», - кому же из них не гадали цыганки? - моя тайная связь с ними, жажда ощущения этой связи, ибо разве могли бы мы лю­бить мир так, как любим его, если бы он уж совсем был нов для нас.

В те дни я часто как бы останавливался и с резким удивлением молодости спрашивал себя: всё-таки что же такое моя жизнь в этом непонятном, вечном и огромном мире, окружающем меня, в беспредельности прошлого и будущего и вместе с тем в каком-то Батурине, в ограни­ченности лично мне данного пространства и времени? И видел, что жизнь (моя и всякая) есть смена дней и ночей, дел и отдыха, встреч и бесед, удовольствий и неприятно­стей, иногда называемых событиями; есть беспорядочное накопление впечатлений, картин и образов, из которых лишь самая ничтожная часть (да и то неизвестно, зачем и как) удерживается в нас; есть непрестанное, ни на еди­ный миг нас не оставляющее течение несвязных чувств и мыслей, беспорядочных воспоминаний о прошлом и смутных гаданий о будущем; а ещё - нечто такое, в чем как будто и заключается некая суть её, некий смысл и цель, что-то главное, чего уж никак нельзя уловить и вы­разить, и - связанное с ним вечное ожидание: ожидание не только счастья, какой-то особенной полноты его, но ещё и чего-то такого, в чём (когда настанет оно) эта суть, этот смысл вдруг наконец обнаружится. «Вы, как го­ворится в оракулах, слишком вдаль простираетесь...» И впрямь: втайне я весь простирался в неё. Зачем? Может быть, именно за этим смыслом?