Федор Михайлович Достоевский. Идиот

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Биография ф. М. Достоевского федор Михайлович Достоевский, 97.64kb.
• Конспект урока по литературе в 10 классе по теме: «Федор Михайлович Достоевский», 90.15kb.
• Лекция 22. Фёдор Михайлович Достоевский. Схождение, 106.72kb.
• Федор Достоевский, основные даты жизни и творчества, 195.93kb.
• Класс: 11 Зачёт №2 «Творчество Ф. М. Достоевского» Фёдор Михайлович Достоевский (1821-1881), 134.81kb.
• Федор Михайлович Достоевский Том Повести и рассказ, 6193.25kb.
• Фёдор Михайлович Достоевский. «Белые ночи». Лев Николаевич Толстой. «Юность», «Севастопольские, 59.52kb.
• Ф. М. Достоевский      Федор Михайлович Достоевский принадлежит к той сравнительно, 164.34kb.
• Федор Михайлович Достоевский, 6340.59kb.
• Федор Михайлович Достоевский. Преступление и наказание Версия 00 от 28 мая 1998, 7064.95kb.

IV.

Пошли чрез те же комнаты, по которым уже князь проходил; Рогожин шел

немного впереди, князь за ним. Вошли в большую залу. Здесь, по стенам, было

несколько картин, все портреты архиереев и пейзажи, на которых ничего нельзя

было различить. Над дверью в следующую комнату висела одна картина, довольно

странная по своей форме, около двух с половиной аршин в длину и никак не

более шести вершков в высоту. Она изображала спасителя, только что снятого

со креста. Князь мельком взглянул на нее, как бы что-то припоминая, впрочем,

не останавливаясь, хотел пройти в дверь. Ему было очень тяжело и хотелось

поскорее из этого дома. Но Рогожин вдруг остановился пред картиной.

- Вот эти все здесь картины, - сказал он, - все за рубль, да за два на

аукционах куплены батюшкой покойным, он любил. Их один знающий человек все

здесь пересмотрел; дрянь, говорит, а вот эта - вот картина, над дверью, тоже

за два целковых купленная, говорит, не дрянь. Еще родителю за нее один

выискался, что триста пятьдесят рублей давал, а Савельев Иван Дмитрич, из

купцов, охотник большой, так тот до четырехсот доходил, а на прошлой неделе

брату Семену Семенычу уж и пятьсот предложил. Я за собой оставил.

- Да это... это копия с Ганса Гольбейна, - сказал князь, успев

разглядеть картину, - и хоть я знаток небольшой, но, кажется, отличная

копия. Я эту картину за границей видел и забыть не могу. Но... что же ты...

Рогожин вдруг бросил картину и пошел прежнею дорогой вперед. Конечно,

рассеянность и особое, странно-раздражительное настроение, так внезапно

обнаружившееся в Рогожине, могло бы, пожалуй, обќяснить эту порывчатость; но

все-таки как-то чудно стало князю, что так вдруг прервался разговор, который

не им же и начат, и что Рогожин даже и не ответил ему.

- А что, Лев Николаич, давно я хотел тебя спросить, веруешь ты в бога

иль нет? - вдруг заговорил опять Рогожин, пройдя несколько шагов.

- Как ты странно спрашиваешь и... глядишь? - заметил князь невольно.

- А на эту картину я люблю смотреть, - пробормотал, помолчав, Рогожин,

точно опять забыв свой вопрос.

- На эту картину! - вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной

мысли, - на эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!

- Пропадает и то, - неожиданно подтвердил вдруг Рогожин. Они дошли уже

до самой выходной двери.

- Как? - остановился вдруг князь, - да что ты! я почти шутил, а ты так

серьезно! И к чему ты меня спросил: верую ли я в бога?

- Да ничего, так. Я и прежде хотел спросить. Многие ведь ноне не

веруют. А что, правда (ты за границей-то жил), - мне вот один с пьяных глаз

говорил, что у нас, по России, больше чем во всех землях таких, что в бога

не веруют? "Нам, говорит, в этом легче чем им, потому что мы дальше их

пошли"...

Рогожин едко усмехнулся; проговорив свой вопрос, он вдруг отворил дверь

и, держась за ручку замка, ждал, пока князь выйдет. Князь удивился, но

вышел. Тот вышел за ним на площадку лестницы и притворил дверь за собой. Оба

стояли друг пред другом с таким видом, что, казалось, оба забыли, куда

пришли и что теперь надо делать.

- Прощай же, - сказал князь, подавая руку.

- Прощай, - проговорил Рогожин, крепко, но совершенно машинально сжимая

протянутую ему руку. Князь сошел одну ступень и обернулся.

- А насчет веры, - начал он, улыбнувшись (видимо не желая так оставлять

Рогожина) и кроме того оживляясь под впечатлением одного внезапного

воспоминания, - насчет веры я, на прошлой неделе, в два дня четыре разные

встречи имел. Утром ехал по одной новой железной дороге и часа четыре с

одним С-м в вагоне проговорил, тут же и познакомился. Я еще прежде о нем

много слыхивал, и между прочим, как об атеисте. Он человек действительно

очень ученый, и я обрадовался, что с настоящим ученым буду говорить. Сверх

того, он на редкость хорошо воспитанный человек, так что со мной говорил

совершенно как с ровным себе, по познаниям и по понятиям. В бога он не

верует. Одно только меня поразило: что он вовсе как будто не про то говорил,

во все время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я ни

встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, все мне казалось,

что и говорят они, и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду и

кажется, что про то. Я это ему тогда же и высказал, но, должно быть, неясно,

или не умел выразить, потому что он: ничего не понял... Вечером я

остановился в уездной гостинице переночевать, и в ней только что одно

убийство случилось, в прошлую ночь, так что все об этом говорили, когда я

приехал. Два крестьянина, и в летах, и не пьяные, и знавшие уже давно друг

друга, приятели, напились чаю и хотели вместе в одной каморке, ложиться

спать. Но один у другого подглядел, в последние два дня, часы, серебряные,

на бисерном желтом снурке, которых, видно, не знал у него прежде. Этот

человек был не вор, был даже честный, и, по крестьянскому быту, совсем не

бедный. Но ему до того понравились эти часы и да того соблазнили его, что он

наконец не выдержал: взял нож и, когда приятель отвернулся, подошел к нему

осторожно сзади, наметился, возвел глаза к небу, перекрестился и, проговорив

про себя с горькою молитвой: "Господи, прости ради Христа!" - зарезал

приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы.

Рогожин покатился со смеху. Он хохотал так, как будто был в каком-то

припадке. Даже странно было смотреть на этот смех после такого мрачного

недавнего настроения.

- Вот это я люблю! Нет, вот это лучше всего! - выкрикивал он

конвульсивно, чуть не задыхаясь: - один совсем в бога не верует, а другой уж

до того верует, что и людей режет по молитве... Нет, этого, брат-князь, не

выдумаешь! Ха-ха-ха! Нет, это лучше всего!..

- На утро я вышел по городу побродить, - продолжал князь, лишь только

приостановился Рогожин, хотя смех все еще судорожно и припадочно вздрагивал

на его губах, - вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный солдат, в

совершенно растерзанном виде. Подходит ко мне: "купи, барин, крест

серебряный всего за двугривенный отдаю; серебряный!" Вижу в руке у него

крест и, должно быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной

ленточке, но только настоящий оловянный с первого взгляда видно, большого

размера, осьмиконечный полного византийского рисунка. Я вынул двугривенный и

отдал ему, а крест тут же на себя надел, - и по лицу его видно было, как он

доволен, что надул глупого барина, и тотчас же отправился свой крест

пропивать, уж это без сомнения. Я, брат, тогда под самым сильным

впечатлением был всего того, что так и хлынуло на меня на Руси; ничего-то я

в ней прежде не понимал, точно бессловесный рос, и как-то фантастически

вспоминал о ней в эти пять лет за границей. Вот иду я да и думаю: нет, этого

христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что в этих пьяных и

слабых сердцах заключается. Чрез час, возвращаясь в гостиницу, наткнулся на

бабу с грудным ребенком. Баба еще молодая, ребенку недель шесть будет.

Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения.

Смотрю, она так набожно, набожно вдруг перекрестилась. "Что ты, говорю,

молодка?" (Я ведь тогда все расспрашивал.) "А вот", говорит: "точно так, как

бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку

заприметит, такая же точно бывает и у бога радость, всякий раз, когда он с

неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву

становится". Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую,

такую тонкую и истинно-религиозную мысль, такую мысль, в которой вся

сущность христианства разом выразилась, то-есть все понятие о боге, как о

нашем родном отце и о радости бога на человека, как отца на свое родное дитя

- главнейшая мысль Христова! Простая баба! Правда, мать... и, кто знает,

может, эта баба женой тому же солдату была. Слушай, Парфен, ты давеча

спросил меня, вот мой ответ: сущность религиозного чувства ни под какие

рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не

подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что

вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить. Но главное

то, что всего яснее и скорее на русском сердце это заметишь, и вот мое

заключение! Это одно из самых первых моих убеждений, которые я из нашей

России выношу. Есть что делать, Парфен! Есть что делать на нашем русском

свете, верь мне! Припомни, как мы в Москве сходились и говорили с тобой одно

время... И совсем не хотел я сюда возвращаться теперь! И совсем, совсем не

так думал с тобой встретиться!.. Ну, да что!.. прощай, до свиданья! Не

оставь тебя бог!

Он повернулся и пошел вниз по лестнице.

- Лев Николаевич! - крикнул сверху Парфен, когда князь дошел до первой

забежной площадки: - крест тот, что у солдата купил, при тебе?

- Да, на мне. - И князь опять остановился.

- Покажь-ка сюда.

Опять новая странность! Он подумал, поднялся наверх и выставил ему на

показ свой крест, не снимая его с шеи.

- Отдай мне, - сказал Рогожин.

- Зачем? Разве ты...

Князю бы не хотелось расставаться с этим крестом.

- Носить буду, а свой тебе сниму, ты носи.

- Поменяться крестами хочешь? Изволь, Парфен, коли так, я рад;

побратаемся!

Князь снял свой оловянный крест, Парфен свой золотой, и поменялись.

Парфен молчал. С тяжелым удивлением заметил князь, что прежняя

недоверчивость, прежняя горькая и почти насмешливая улыбка все еще как бы не

оставляла лица его названного брата, по крайней мере, мгновениями сильно

выказывалась. Молча взял, наконец, Рогожин руку князя и некоторое время

стоял, как бы не решаясь на что-то; наконец, вдруг потянул его за собой,

проговорив едва слышным голосом: "пойдем". Перешли чрез площадку первого

этажа и позвонили у двери, противоположной той, из которой они вышли. Им

отворили скоро. Старенькая женщина, вся сгорбленная и в черном, повязанная

платочком, молча и низко поклонилась Рогожину; тот что-то наскоро спросил ее

и, не останавливаясь за ответом, повел князя далее через комнаты. Опять

пошли темные комнаты, какой-то необыкновенной, холодной чистоты, холодно и

сурово меблированные старинною мебелью в белых, чистых чехлах. Не

докладываясь, Рогожин прямо ввел князя в одну небольшую комнату, похожую на

гостиную, разгороженную лоснящеюся перегородкой, из красного дерева, с двумя

дверьми по бокам, за которою, вероятно, была спальня. В углу гостиной, у

печки, в креслах, сидела маленькая старушка, еще с виду не то чтоб очень

старая, даже с довольно здоровым, приятным и круглым лицом, но уже

совершенно седая и (с первого взгляда заключить было можно) впавшая в

совершенное детство. Она была в черном шерстяном платье, с черным большим

платком на шее, в белом чистом чепце с черными лентами. Ноги ее упирались в

скамеечку. Подле нее находилась другая чистенькая старушка, постарше ее,

тоже в трауре и тоже в белом чепце, должно быть, какая-нибудь приживалка, и

молча вязала чулок. Обе они, должно быть, все время молчали. Первая

старушка, завидев Рогожина и князя, улыбнулась им и несколько раз ласково

наклонила в знак удовольствия голову.

- Матушка, - сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, - вот мой большой

друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за

родного брата в Москве одно время был, много для меня сделал. Благослови

его, матушка, как бы ты родного сына благословила. Постой, старушка, вот

так, дай я сложу тебе руку...

Но старушка, прежде чем Парфен успел взяться, подняла свою правую руку,

сложила пальцы в три перста и три раза набожно перекрестила князя. Затем еще

раз ласково и нежно кивнула ему головой.

- Ну, пойдем, Лев Николаевич, - сказал Парфен, - я только за этим тебя

и приводил...

Когда опять вышли на лестницу, он прибавил:

- Вот она ничего ведь не понимает, что говорят, и ничего не поняла моих

слов, а тебя благословила; значит, сама пожелала... Ну, прощай, и мне, и

тебе пора.

И он отворил свою дверь.

- Да дай же я хоть обниму тебя на прощанье, странный ты человек! -

вскричал князь, с нежным упреком смотря на него, и хотел его обнять. Но

Парфен едва только поднял свои руки, как тотчас же опять опустил их. Он не

решался; он отвертывался, чтобы не глядеть на князя. Он не хотел его

обнимать.

- Небось! Я хоть и взял твой крест, а за часы не зарежу! - невнятно

пробормотал он, как-то странно вдруг засмеявшись. Но вдруг все лицо его

преобразилось: он ужасно побледнел, губы его задрожали, глаза загорелись. Он

поднял руки, крепко обнял князя и, задыхаясь, проговорил:

- Так бери же ее, коли судьба! Твоя! Уступаю!.. Помни Рогожина!

И бросив князя, не глядя на него, поспешно вошел к себе и захлопнул за

собою дверь.