Geum.ru

Федор Михайлович Достоевский. Идиот

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   50

VII.



Молодой человек, сопровождавший генерала, был лет двадцати восьми,

высокий, стройный, с прекрасным и умным лицом, с блестящим, полным остроумия

и насмешки взглядом больших черных глаз. Аглая даже и не оглянулась на него

и продолжала чтение стихов, с аффектацией продолжая смотреть на одного

только князя и обращаясь только к нему одному. Князю стало явно, что все это

она делает с каким-то особенным расчетом. Но, по крайней мере, новые гости

несколько поправили его неловкое положение. Завидев их, он привстал, любезно

кивнул издали головой генералу, подал знак, чтобы не прерывали чтения, а сам

успел отретироваться за кресла, где, облокотясь левою рукой на спинку,

продолжал слушать балладу уже, так сказать, в более удобном и не в таком

"смешном" положении, как сидя в креслах. С своей стороны Лизавета

Прокофьевна повелительным жестом махнула два раза входившим, чтоб они

остановились. Князь, между прочим, слишком интересовался новым своим гостем,

сопровождавшим генерала; он ясно угадал в нем Евгения Павловича Радомского,

о котором уже много слышал и не раз думал. Его сбивало одно только штатское

платье его; он слышал, что Евгений Павлович военный. Насмешливая улыбка

бродила на губах нового гостя во все время чтения стихов, как будто и он уже

слышал кое-что про "рыцаря бедного".

"Может быть, сам и выдумал", подумал князь про себя.

Но совсем другое было с Аглаей. Всю первоначальную аффектацию и

напыщенность, с которою она выступила читать, она прикрыла такою

серьезностью и таким проникновением в дух и смысл поэтического произведения,

с таким смыслом произносила каждое слово стихов, с такою высшею простотой

проговаривала их, что в конце чтения не только увлекла всеобщее внимание, но

передачей высокого духа баллады как бы и оправдала отчасти ту усиленную

аффектированную важность, с которою она так торжественно вышла на средину

террасы. В этой важности можно было видеть теперь только безграничность и,

пожалуй, даже наивность ее уважения к тому, что она взяла на себя передать.

Глаза ее блистали, и легкая, едва заметная судорога вдохновения и восторга

раза два прошла по ее прекрасному лицу. Она прочла:

Жил на свете рыцарь бедный Молчаливый и простой, С виду сумрачный и

бледный, Духом смелый и прямой.

Он имел одно виденье, Непостижное уму, - И глубоко впечатленье В сердце

врезалось ему.

С той поры, сгорев душою, Он на женщин не смотрел, Он до гроба ни с

одною Молвить слова не хотел.

Он себе на шею четки Вместо шарфа навязал, И с лица стальной решетки Ни

пред кем не подымал, Полон чистою любовью, Верен сладостной мечте, А. М. D.

своею кровью Начертал он на щите.

И в пустынях Палестины, Между тем как по скалам Мчались в битву

паладины, Именуя громко дам, Lumen coeli, sancta Rosa!

Восклицал он дик и рьян, И как гром его угроза Поражала мусульман...

Возвратясь в свой замок дальный, Жил он, строго заключен, все

безмолвный, все печальный, Как безумец умер он.

Припоминая потом всю эту минуту, князь долго в чрезвычайном смущении

мучился одним неразрешимым для него вопросом: как можно было соединить такое

истинное, прекрасное чувство с такою явною и злобною насмешкой? Что была

насмешка, в том он не сомневался; он ясно это понял и имел на то причины: во

время чтения Аглая позволила себе переменить буквы А. Н. Д. в буквы Н. Ф. Б.

Что тут была не ошибка и не ослышка с его стороны, - в том он сомневаться не

мог (впоследствии это было доказано). Во всяком случае выходка Аглаи, -

конечно, шутка, хоть слишком резкая и легкомысленная, - была преднамеренная.

О "рыцаре бедном" все говорили (и "смеялись") еще месяц назад. А между тем,

как ни припоминал потом князь, выходило, что Аглая произнесла эти буквы не

только без всякого вида шутки, или какой-нибудь усмешки, или даже

какого-нибудь напирания на эти буквы чтобы рельефнее выдать их затаенный

смысл, но, напротив, с такою неизменною серьезностью, с такою невинною и

наивною простотой, что можно было подумать, что эти самые буквы и были в

балладе, и что так было в книге напечатано. Что-то тяжелое и неприятное как

бы уязвило князя. Лизавета Прокофьевна, конечно, не поняла и не заметила ни

подмены букв, ни намека. Генерал Иван Федорович понял только, что

декламировали стихи. Из остальных слушателей очень многие поняли и удивились

и смелости выходки, и намерению, но смолчали и старались не показывать виду.

Но Евгений Павлович (князь даже об заклад готов был побиться) не только

понял, но даже старался и вид показать, что понял: он слишком насмешливо

улыбнулся.

- Экая прелесть какая! - воскликнула генеральша в истинном упоении,

только что кончилось чтение: - чьи стихи?

- Пушкина, maman, не стыдите нас, это совестно! - воскликнула Аделаида.

- Да с вами и не такой еще дурой сделаешься! - горько отозвалась

Лизавета Прокофьевна: - Срам! Сейчас, как придем, подайте мне эти стихи

Пушкина!

- Да у нас, кажется, совсем нет Пушкина.

- С незапамятных времен, - прибавила Александра, - два какие-то

растрепанные тома валяются.

- Тотчас же послать купить в город, Федора иль Алексея, с первым

поездом, - лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекрасно

прочла, но - если ты искренно прочла, - прибавила она почти шепотом, - то я

о тебе жалею; если ты в насмешку ему прочла, то я твои чувства не одобряю,

так что во всяком случае лучше бы было и совсем не читать.. Понимаешь?

Ступай, сударыня, я еще с тобой поговорю, а мы тут засиделись.

Между тем князь здоровался с генералом Иваном Федорович чем, а генерал

представлял ему Евгения Павловича Радомского.

- На дороге захватил, он только что с поездом; узнал, что я сюда, и все

наши тут...

- Узнал, что и вы тут, - перебил Евгений Павлович, - и так как давно уж

и непременно предположил себе искать не только вашего знакомства, но и вашей

дружбы, то и не хотел терять времени. Вы нездоровы? Я сейчас только узнал...

- Совсем здоров и очень рад вас узнать, много слышал и даже говорил о

вас с князем Щ., - ответил Лев Николаевич, подавая руку.

Взаимные вежливости были произнесены, оба пожали друг другу руку и

пристально заглянули друг другу в глаза. В один миг разговор сделался общим.

Князь заметил (а он замечал теперь все быстро и жадно и даже, может, и то,

чего совсем не было), что штатское платье Евгения Павловича производило

всеобщее и какое-то необыкновенно сильное удивление, до того, что даже все

остальные впечатления на время забылись и изгладились. Можно было подумать,

что в этой перемене костюма заключалось что-то особенно важное. Аделаида и

Александра с недоумением расспрашивали Евгения Павловича. Князь Щ., его

родственник, даже с большим беспокойством; генерал говорил почти с

волнением. Одна Аглая любопытно, но совершенно спокойно поглядела с минуту

на Евгения Павловича, как бы желая только сравнить, военное или штатское

платье ему более к лицу, но чрез минуту отворотилась и уже не глядела на

него более. Лизавета Прокофьевна тоже ни о чем не захотела спрашивать, хотя,

может быть, и она несколько беспокоилась. Князю показалось, что Евгений

Павлович как будто у ней не в милости.

- Удивил, изумил! - твердил Иван Федорович в ответ на все вопросы. - Я

верить не хотел, когда еще давеча его в Петербурге встретил. И зачем так

вдруг, вот задача? Сам первым делом кричит, что не надо стулья ломать.

Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павлович возвещал об

этой отставке уже давным-давно; но каждый раз говорил так не серьезно, что и

поверить ему было нельзя. Да он и о серьезных-то вещах говорил всегда с

таким шутливым видом, что никак его разобрать нельзя, особенно если сам

захочет, чтобы не разобрали.

- Я ведь на время, на несколько месяцев, самое большее год в отставке

пробуду, - смеялся Радомский.

- Да надобности нет никакой, сколько я, по крайней мере, знаю ваши

дела, - все еще горячился генерал.

- А поместья обќехать? Сами советовали; а я и за границу к тому же

хочу...

Разговор, впрочем, скоро переменился; но слишком особенное и все еще

продолжавшееся беспокойство все-таки выходило, по мнению наблюдавшего князя,

из мерки, и что-то тут наверно было особенное.

- Значит, "бедный рыцарь" опять на сцене? - спросил было Евгений

Павлович, подходя к Аглае.

К изумлению князя, та оглядела его в недоумении и вопросительно, точно

хотела дать ему знать, что и речи между ними о "рыцаре бедном" быть не

могло, и что она даже не понимает вопроса.

- Да поздно, поздно теперь в город посылать за Пушкиным, поздно! -

спорил Коля с Лизаветой Прокофьевной, выбиваясь изо всех сил: - три тысячи

раз говорю вам: поздно.

- Да, действительно, посылать теперь в город поздно, - подвернулся и

тут Евгений Павлович, поскорее оставляя Аглаю; - я думаю, что и лавки в

Петербурге заперты, девятый час, - подтвердил он, вынимая часы.

- Столько ждали, не хватились, можно до завтра перетерпеть, - ввернула

Аделаида.

- Да и неприлично, - прибавил Коля, - великосветским людям очень-то

литературой интересоваться. Спросите у Евгения Павлыча. Гораздо приличнее

желтым шарабаном с красными колесами.

- Опять вы из книжки, Коля, - заметила Аделаида.

- Да он иначе и не говорит, как из книжек, - подхватил Евгений

Павлович, - целыми фразами из критических обозрений выражается. Я давно имею

удовольствие знать разговор Николая Ардалионовича, но на этот раз он говорит

не из книжки. Николай Ардалионович явно намекает на мой желтый шарабан с

красными колесами. Только я уж его променял, вы опоздали.

Князь прислушивался к тому, что говорил Радомский... Ему показалось,

что он держит себя прекрасно, скромно, весело, и особенно понравилось, что

он с таким совершенным равенством и по-дружески говорит с задиравшим его

Колей.

- Что это? - обратилась Лизавета Прокофьевна к Вере, дочери Лебедева,

которая стояла пред ней с несколькими книгами в руках, большого формата,

превосходно переплетенными и почти новыми.

- Пушкин, - сказала Вера. - Наш Пушкин. Папаша велел мне вам поднести.

- Как так? Как это можно? - удивилась Лизавета Прокофьевна.

- Не в подарок, не в подарок! Не посмел бы! - выскочил из-за плеча

дочери Лебедев; - за свою цену-с. Это собственный, семейный, фамильный наш

Пушкин, издание Анненкова, которое теперь и найти нельзя, - за свою цену-с.

Подношу с благоговением, желая продать и тем утолить благородное нетерпение

благороднейших литературных чувств вашего превосходительства.

- А, продаешь, так и спасибо. Своего не потеряешь, небось; только не

кривляйся, пожалуста, батюшка. Слышала я о тебе ты, говорят, преначитанный,

когда-нибудь потолкуем; сам что ли снесешь ко мне?

- С благоговением и... почтительностью! - кривлялся необыкновенно

довольный Лебедев, выхватывая книги у дочери.

- Ну мне только не растеряй, снеси, хоть и без почтительности, но

только с уговором, - прибавила она, пристально его оглядывая, - до порога

только и допущу, а принять сегодня тебя не намерена. Дочь Веру присылай хоть

сейчас, мне она очень нравится.

- Что же вы про тех-то не скажете? - нетерпеливо обратилась Вера к

отцу: - ведь они коли так, сами войдут: шуметь начали. Лев Николаевич, -

обратилась она к князю, который взял уже свою шляпу, - там к вам давно уже

какие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся, да папаша к вам не

допускает.

- Какие гости? - спросил князь.

- По делу, говорят, только ведь они такие, что не пустить их теперь,

так они и дорогой остановят. Лучше, Лев Николаевич, пустить, а потом уж и с

плеч их долой. Их там Гаврила Ардалионович и Птицын уговаривают, не

слушаются.

- Сын Павлищева! Сын Павлищева! Не стоит, не стоит! - махал руками

Лебедев: - Их и слушать не стоит-с; и беспокоить вам себя, сиятельнейший

князь, для них неприлично. Вот-с. Не стоят они того...

- Сын Павлищева! Боже мой! - вскричал князь в чрезвычайном смущении: -

я знаю... но ведь я... я поручил это дело Гавриле Ардалионовичу. Сейчас

Гаврила Ардалионович мне говорил...

Но Гаврила Ардалионович вышел уже из комнат на террасу; за ним следовал

Птицын. В ближайшей комнате заслышался шум и громкий голос генерала

Иволгина, как бы желавшего перекричать несколько голосов. Коля тотчас же

побежал на шум.

- Это очень интересно! - заметил вслух Евгений Павлович. "Стало быть,

знает дело!" подумал князь.

- Какой сын Павлищева? И... какой может быть сын Павлищева? - с

недоумением спрашивал генерал Иван Федорович, с любопытством оглядывая все

лица и с удивлением замечая, что эта новая история только ему одному

неизвестна.

В самом деле, возбуждение и ожидание было всеобщее. Князь глубоко

удивился, что такое совершенно личное дело его уже успело так сильно всех

здесь заинтересовать.

- Это будет очень хорошо, если вы сейчас же и сами это дело окончите, -

сказала Аглая, с какою-то особенною серьезностию подходя к князю, - а нам

всем позволите быть вашими свидетелями. Вас хотят замарать, князь, вам надо

торжественно оправдать себя, и я заранее ужасно рада за вас.

- Я тоже хочу, чтобы кончилась наконец эта гнусная претензия, -

вскричала генеральша, - хорошенько их, князь, не щади! Мне уши этим делом

прожужжали, и я много крови из-за тебя испортила. Да и поглядеть любопытно.

Позови их, а мы сядем. Аглая хорошо придумала. Вы об этом что-нибудь

слышали, князь? - обратилась она к князю Щ.

- Конечно, слышал, у вас же. Но мне особенно на этих молодых людей

поглядеть хочется, - ответил князь Щ.

- Это самые и есть нигилисты, что ли?

- Нет-с, они не то чтобы нигилисты, - шагнул вперед Лебедев, который

тоже чуть не трясся от волнения, - это другие-с, особенные, мой племянник

говорил, что они дальше нигилистов ушли-с. Вы напрасно думаете их вашим

свидетельством сконфузить, ваше превосходительство; они не сконфузятся-с.

Нигилисты все-таки иногда народ сведущий, даже ученый, а эти - дальше

пошли-с, потому что прежде всего деловые-с. Это собственно некоторое

последствие нигилизма, но не прямым путем, а по наслышке и косвенно, и не в

статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с; не о

бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет,

например, необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь уже

считается прямо за право, что если очень чего-нибудь захочется, то уж ни

пред какими преградами не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при

этом восемь персон-с. Но, князь, я все-таки вам не советовал бы...

Но князь уже шел отворять дверь гостям.

- Вы клевещете, Лебедев, - проговорил он, улыбаясь, - вас очень огорчил

ваш племянник. Не верьте ему, Лизавета Прокофьевна. Уверяю вас, что Горские

и Даниловы только случаи, а эти только... ошибаются... Только мне бы не

хотелось здесь, при всех. Извините, Лизавета Прокофьевна, они войдут, я их

вам покажу, а потом уведу. Пожалуйте, господа!

Его скорее беспокоила другая мучительная для него мысль, Ему

мерещилось: уж не подведено ли кем это дело теперь, именно к этому часу и

времени, заранее, именно к этим свидетелям и, может быть, для ожидаемого

срама его, а не торжества? Но ему слишком грустно было за свою "чудовищную и

злобную мнительность". Он умер бы, кажется, если бы кто-нибудь узнал, что у

него такая мысль на уме, и в ту минуту как вошли его новые гости, он

искренно готов был считать себя, из всех, которые были кругом его, последним

из последних в нравственном отношении.

Вошло пять человек, четыре человека новых гостей и пятый вслед за ними

генерал Иволгин, разгоряченный, в волнении и в сильнейшем припадке

красноречия. "Этот-то за меня непременно!" с улыбкой подумал князь. Коля

проскользнул вместе со всеми: он горячо говорил с Ипполитом, бывшим в числе

посетителей; Ипполит слушал и усмехался.

Князь рассадил гостей. Все они были такой молоденький, такой даже

несовершеннолетний народ, что можно было подивиться и случаю, и всей

происшедшей от него церемонии. Иван Федорович Епанчин, например, ничего не

знавший и не понимавший в этом "новом деле", даже вознегодовал, смотря на

такую юность, и наверно как-нибудь протестовал бы, если бы не остановила его

странная для него горячность его супруги к партикулярным интересам князя.

Он, впрочем, остался отчасти из любопытства, отчасти по доброте сердца,

надеясь даже помочь и во всяком случае пригодиться авторитетом; но поклон

ему издали вошедшего генерала Иволгина привел его снова в негодование; он

нахмурился и решился упорно молчать.

В числе четырех молоденьких посетителей один, впрочем, был лет

тридцати, отставной "поручик из рогожинской компании, боксер и сам дававший

по пятнадцати целковых просителям". Угадывалось, что он сопровождает

остальных для куража, в качестве искреннего друга и, буде окажется

надобность, для поддержки. Между остальными же первое место и первую роль

занимал тот, за которым числилось название "сына Павлищева", хоть он и

рекомендовался Антипом Бурдовским. Это был молодой человек, бедно и

неряшливо одетый, в сюртуке, с засаленными до зеркального лоску рукавами, с

жирною, застегнутою до верху жилеткой, с исчезнувшим куда-то бельем, с

черным шелковым замасленным до-нельзя и скатанным в жгут шарфом, с немытыми

руками, с чрезвычайно угреватым лицом, белокурый и, если можно так

выразиться, с невинно-нахальным взглядом. Он был не низкого роста,

худощавый, лет двадцати двух. Ни малейшей иронии, ни малейшей рефлексии не

выражалось в лице его; напротив, полное, тупое упоение собственным правом и

в то же время нечто доходившее до странной и беспрерывной потребности быть и

чувствовать себя постоянно обиженным. Говорил он с волнением, торопясь и

запинаясь, как будто не совсем выговаривая слова, точно был косноязычный или

даже иностранец, хотя, впрочем, был происхождения совершенно русского.

Сопровождал его, во-первых, известный читателям племянник Лебедева, а

во-вторых, Ипполит. Ипполит был очень молодой человек, лет семнадцати, может

быть и восемнадцати, с умным, но постоянно раздраженным выражением лица, на

котором болезнь положила ужасные следы. Он был худ как скелет, бледно-желт,

глаза его сверкали, и два красные пятна горели на щеках. Он беспрерывно

кашлял; каждое слово его, почти каждое дыхание сопровождалось хрипом. Видна

была чахотка в весьма сильной степени. Казалось, что ему оставалось жить не

более двух, трех недель. Он очень устал и прежде всех опустился на стул.

Остальные при входе несколько зацеремонились и чуть не сконфузились,

смотрели однако же важно и видимо боялись как-нибудь уронить достоинство,

что странно не гармонировало с их репутацией отрицателей всех бесполезных

светских мелочей, предрассудков и чуть ли не всего на свете, кроме

собственных интересов.

- Антип Бурдовский, - торопясь и запинаясь провозгласил "сын

Павлищева".

- Владимир Докторенко, - ясно, отчетливо и как бы даже хвалясь, что он

Докторенко, отрекомендовался племянник Лебедева.

- Келлер! - пробормотал отставной поручик.

- Ипполит Терентьев, - неожиданно, визгливым голосом провизжал

последний. Все наконец расселись в ряд на стульях напротив князя, все,

отрекомендовавшись, тотчас же нахмурились и для бодрости переложили из одной

руки в другую свои фуражки, все приготовились говорить, и все однако ж

молчали, чего-то выжидая с вызывающим видом, в котором так и читалось: "нет,

брат, врешь, не надуешь!" Чувствовалось, что стоит только кому-нибудь для

началу произнести одно только первое слово, и тотчас же все они заговорят

вместе, перегоняя и перебивая друг друга.