Geum.ru

Федор Михайлович Достоевский. Идиот

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   50

V.



Было уже поздно, почти половина третьего, и Епанчина князь не застал

дома. Оставив карточку, он решился сходить в гостиницу Весы и спросить там

Колю; если же там нет его, - оставить ему записку. В Весах сказали ему, что

Николай Ардалионович "вышли еще по утру-с, но, уходя, предуведомили, что

если на случай придут кто их спрашивать, то чтоб известить, что они-с к трем

часам, может быть, и придут-с. Если же до половины четвертого их здесь не

окажется, - значит в Павловск с поездом отправились, на дачу к генеральше

Епанчиной-с, и уж там, значит, и откушают-с." Князь сел дожидаться и кстати

спросил себе обедать.

К половине четвертого и даже к четырем часам Коля не явился. Князь

вышел и направился машинально куда глаза глядят. В начале лета в Петербурге

случаются иногда прелестные дни, - светлые, жаркие, тихие. Как нарочно, этот

день был одним из таких редких дней. Несколько времени князь бродил без

цели. Город ему был мало знаком. Он останавливался иногда на перекрестках

улиц пред иными домами, на площадях, на мостах; однажды зашел отдохнуть в

одну кондитерскую. Иногда с большим любопытством начинал всматриваться в

прохожих; но чаще всего не замечал ни прохожих, ни где именно он идет. Он

был в мучительном напряжении и беспокойстве и в то же самое время чувствовал

необыкновенную потребность уединения. Ему хотелось быть одному и отдаться

всему этому страдательному напряжению совершенно пассивно, не ища ни

малейшего выхода. Он с отвращением не хотел разрешать нахлынувших в его душу

и сердце вопросов. "Что же, разве я виноват во всем этом?" бормотал он про

себя, почти не сознавая своих слов.

К шести часам очутился на дебаркадере Царскосельской железной дороги!

Уединение скоро стало ему невыносимо; новый порыв горячо охватил его сердце,

и на мгновение ярким светом озарился мрак, в котором тосковала душа его. Он

взял билет в Павловск и с нетерпением спешил уехать; но уж конечно его

что-то преследовало, и это была действительность, а не фантазия, как, может

быть, он наклонен был думать. Почти уже (Садясь в вагон, он вдруг бросил

только-что взятый билет на пол и вышел обратно из воксала смущенный и

задумчивый. Несколько времени спустя, на улице, он вдруг как бы что-то

припомнил, как бы что-то внезапно сообразил, очень странное, что-то уж долго

его беспокоившее. Ему вдруг пришлось сознательно поймать себя на одном

занятии, уже давно продолжавшемся, но которого он все не замечал до самой

этой минуты: вот уже несколько часов, еще даже в Весах, кажется, даже и до

Весов, он, нет-нет, и вдруг начинал как бы искать чего-то кругом себя. И

забудет, даже надолго, на полчаса, и вдруг опять оглянется с беспокойством и

ищет кругом.

Но только что он заметил в себе это болезненное и до сих пор совершенно

бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдруг мелькнуло

пред ним и другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему

вспомнилось, что в ту минуту, когда он заметил, что все ищет чего-то кругом

себя, он стоял на тротуаре у окна одной лавки и с большим любопытством

разглядывал товар, выставленный в окне. Ему захотелось теперь непременно

проверить: действительно ли он стоял сейчас, может быть, всего пять минут

назад, пред окном этой лавки, не померещилось ли ему, не смешал ли он чего?

Существует ли в самом деле эта лавка и этот товар? Ведь он и в самом деле

чувствует себя сегодня в особенно болезненном настроении, почти в том же,

какое бывало с ним прежде при начале припадков его прежней болезни. Он знал,

что в такое предприпадочное время он бывает необыкновенно рассеян и часто

даже смешивает предметы и лица, если глядит на них без особого, напряженного

внимания. Но была и особенная причина, почему ему уж так очень захотелось

проверить, стоял ли он тогда перед лавкой: в числе вещей, разложенных

напоказ в окне лавки, была одна вещь, на которую он смотрел и которую даже

оценил в шестьдесят копеек серебром, он помнил это, несмотря на всю свою

рассеянность и тревогу. Следовательно, если эта лавка существует, и вещь эта

действительно выставлена в числе товаров, то, стало быть, собственно для

этой вещи и останавливался. Значит, эта вещь заключала в себе такой сильный

для него интерес, что привлекла его внимание даже в то самое время, когда он

был в таком тяжелом смущении, только что выйдя из воксала железной дороги.

Он шел, почти в тоске смотря направо, и сердце его билось от беспокойного

нетерпения. Но вот эта лавка, он нашел ее наконец! Он уже был в пятистах

шагах от нее, когда вздумал воротиться. Вот и этот предмет в шестьдесят

копеек; "конечно, в шестьдесят копеек, не стоит больше!" подтвердил он

теперь, и засмеялся. Но он засмеялся истерически; ему стало очень тяжело. Он

ясно вспомнил теперь, что именно тут, стоя пред этим окном, он вдруг

обернулся, точно давеча, когда поймал на себе глаза Рогожина. Уверившись,

что он не ошибся (в чем, впрочем, он и до проверки был совершенно уверен),

он бросил лавку и поскорее пошел от нее. все это надо скорее обдумать,

непременно; теперь ясно было, что ему не померещилось и в воксале, что с ним

случилось непременно что-то действительное и непременно связанное со всем

этим прежним его беспокойством. Но какое-то внутреннее непобедимое

отвращение опять пересилило: он не захотел ничего обдумывать, он не стал

обдумывать; он задумался совсем о другом.

Он задумался между прочим о том, что в эпилептическом состоянии его

была одна степень почти пред самым припадком (если только припадок приходил

наяву), когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями

как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались разом

все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в

эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум, сердце озарялись

необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как

бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное

ясной, гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины.

Но эти моменты, эти проблески были еще только предчувствием той

окончательной секунды (никогда не более секунды), с которой начинался самый

припадок. Эта секунда была, конечно, невыносима. Раздумывая об этом

мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе:

что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самосознания, а

стало быть и "высшего бытия", не что иное как болезнь, как нарушение

нормального состояния, а если так, то это вовсе не высшее бытие, а,

напротив, должно быть причислено к самому низшему. И однако же он все-таки

дошел, наконец, до чрезвычайно парадоксального вывода: "что же в том, что

это болезнь?" решил он наконец, "какое до того дело, что это напряжение

ненормальное, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и

рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени

гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты,

меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с самым высшим

синтезом жизни?" Эти туманные выражения казались ему самому очень понятными,

хотя еще слишком слабыми. В том же, что это действительно "красота и

молитва", что это действительно "высший синтез жизни", в этом он сомневаться

не мог, да и сомнений не мог допустить. Ведь не видения же какие-нибудь

снились ему в этот момент, как от хашиша, опиума или вина, унижающие

рассудок и искажающие душу, ненормальные и несуществующие? Об этом он здраво

мог судить по окончании болезненного состояния. Мгновения эти были именно

одним только необыкновенным усилением самосознания, - если бы надо было

выразить это состояние одним словом, - самосознания и в то же время

самоощущения в высшей степени непосредственного. Если в ту секунду, то-есть

в самый последний сознательный момент пред припадком, ему случалось успевать

ясно и сознательно сказать тебе: "Да, за этот момент можно отдать всю

жизнь!" то, конечно, этот момент сам по себе и стоил всей жизни. Впрочем, за

диалектическую часть своего вывода он не стоял: отупение, душевный мрак,

идиотизм стояли пред ним ярким последствием этих "высочайших минут".

Серьезно, разумеется, он не стал бы спорить. В выводе, то-есть в его оценке

этой минуты, без сомнения, заключалась ошибка, но действительность ощущения

все-таки несколько смущала его. Что же в самом деле делать с

действительностью? Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать

себе в ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, им

вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни. "В этот момент, -

как говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, - в

этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что

времени больше не будет. Вероятно, - прибавил он, улыбаясь, - это та же

самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой

эпилептика Магомета, успевшего однако в ту самую секунду обозреть все жилища

Аллаховы". Да, в Москве они часто сходились с Рогожиным и говорили не об

одном этом. "Рогожин давеча сказал, что я был тогда ему братом; он это в

первый раз сегодня сказал", подумал князь про себя.

Он подумал об этом, сидя на скамье, под деревом, в Летнем Саду. Было

около семи часов. Сад был пуст; что-то мрачное заволокло на мгновение

заходящее солнце. Было душно; похоже было на отдаленное предвещание грозы. В

теперешнем его созерцательном состоянии была для него какая-то приманка. Он

прилеплялся воспоминаниями и умом к каждому внешнему предмету, и ему это

нравилось: ему все хотелось что-то забыть, настоящее, насущное, но при

первом взгляде кругом себя он тотчас же опять узнавал свою мрачную мысль,

мысль, от которой ему так хотелось отвязаться. Он было вспомнил, что давеча

говорил с половым в трактире за обедом об одном недавнем чрезвычайно

странном убийстве, наделавшем шуму и разговоров. Но только что он вспомнил

об этом, с ним вдруг опять случилось что-то особенное.

Чрезвычайное, неотразимое желание, почти соблазн, вдруг оцепенили всю

его волю. Он встал со скамьи и пошел из сада прямо на Петербургскую Сторону.

Давеча, на набережной Невы, он попросил какого-то прохожего, чтобы показал

ему через Неву Петербургскую Сторону. Ему показали, но тогда он не пошел

туда. Да и во всяком случае нечего было сегодня ходить; он знал это. Адрес

он давно имел; он легко мог отыскать дом родственницы Лебедева; но он знал

почти наверно, что не застанет ее дома. "Непременно уехала в Павловск, иначе

бы Коля оставил что-нибудь в Весах, по условию". Итак, если он шел теперь,

то уж конечно не затем, чтоб ее видеть. Другое, мрачное, мучительное

любопытство соблазняло его. Одна новая, внезапная идея пришла ему в

голову...

Но для него уж слишком было довольно того, что он пошел и знал куда

идет: минуту спустя, он опять уже шел, почти не замечая своей дороги.

Обдумывать дальше "внезапную свою идею" ему тотчас же стало ужасно противно

и почти невозможно. Он с мучительно напрягаемым вниманием всматривался во

все, что попадалось ему на глаза, смотрел на небо, на Неву. Он заговорил

было со встретившимся маленьким ребенком. Может быть, и эпилептическое

состояние его все более и более усиливалось. Гроза, кажется, действительно

надвигалась, хотя и медленно. Начинался уже отдаленный гром. Становилось

очень душно...

Почему-то ему все припоминался теперь, как припоминается иногда

неотвязный и до глупости надоевший музыкальный мотив, племянник Лебедева,

которого он давеча видел. Странно то, что он все припоминался ему в виде

того убийцы, о котором давеча упомянул сам Лебедев, рекомендуя ему

племянника. Да, об этом убийце он читал еще очень недавно. Много читал и

слышал о таких вещах с тех пор, как вќехал в Россию; он упорно следил за

всем этим. А давеча так даже слишком заинтересовался в разговоре с половым,

именно об этом же убийстве Жемариных. Половой с ним согласился, он вспомнил

это. Припомнил и полового; это был не глупый парень, солидный и осторожный,

а "впрочем, ведь бог его знает какой. Трудно в новой земле новых людей

разгадывать". В русскую душу, впрочем, он начинал страстно верить. О, много,

много вынес он совсем для него нового в эти шесть месяцев, и негаданного, и

неслыханного, и неожиданного! Но чужая душа потемки, и русская душа потемки;

для многих потемки. Вот он долго сходился с Рогожиным, близко сходились,

"братски" сходились, - а знает ли он Рогожина? А впрочем какой иногда тут,

во всем этом, хаос, какой сумбур, какое безобразие! И какой же однако гадкий

и вседовольный прыщик этот давешний племянник Лебедева? А впрочем что же я?

(продолжалось мечтаться князю:) Разве он убил эти существа, этих шесть

человек? Я как будто смешиваю... как это странно! У меня голова что-то

кружится... А какое симпатичное, какое милое лицо у старшей дочери Лебедева,

вот у той, которая стояла с ребенком, какое невинное, какое почти детское

выражение и какой почти детский смех! Странно, что он почти забыл это лицо и

теперь только о нем вспомнил. Лебедев, топающий на них ногами, вероятно, их

всех обожает. Но что всего вернее, как дважды два, это то, что Лебедев

обожает и своего племянника!

А впрочем, что же он взялся их так окончательно судить, он, сегодня

явившийся, что же это он произносит такие приговоры? Да вот Лебедев же задал

ему сегодня задачу: ну ожидал ли он такого Лебедева? Разве он знал такого

Лебедева прежде? Лебедев и Дюбарри, - господи! Впрочем, если Рогожин убьет,

то по крайней мере не так беспорядочно убьет. Хаоса этого не будет. По

рисунку заказанный инструмент и шесть человек, положенных совершенно в

бреду! Разве у Рогожина по рисунку заказанный инструмент... у него... но...

разве решено, что Рогожин убьет?! - вздрогнул вдруг князь. "Не преступление

ли, не низость ли с моей стороны так цинически-откровенно сделать такое

предположение!" вскричал он, и краска стыда залила разом лицо его. Он был

изумлен, он стоял, как вкопаный на дороге. Он разом вспомнил и давешний

Павловский воксал, и давешний Николаевский воксал, и вопрос Рогожину прямо в

лицо о глазах, и крест Рогожина, который теперь на нем, и благословение его

матери, к которой он же его сам привел, и последнее судорожное обќятие,

последнее отречение Рогожина, давеча, на лестнице, - и после этого всего

поймать себя на беспрерывном искании чего-то кругом себя, и эта лавка, и

этот предмет... что за низость! И после всего этого он идет теперь "с

особенною целью", с особою "внезапною идеей"! Отчаяние и страдание захватили

всю его душу. Князь немедленно хотел поворотить назад к себе, в гостиницу;

даже повернулся и пошел; но чрез минуту остановился, обдумал и воротился

опять по прежней дороге.

Да, он уже и был на Петербургской, он был близко от дома; ведь не с

прежнею же целью теперь он идет туда, ведь не с "особенною же идеей"! И как

оно могло быть! Да, болезнь его возвращается, это несомненно; может быть,

припадок с ним будет непременно сегодня. Чрез припадок и весь этот мрак,

чрез припадок и "идея"! Теперь мрак рассеян, демон прогнан, сомнений не

существует, в его сердце радость! И - он так давно не видал ее, ему надо ее

увидеть, и... да, он желал бы теперь встретить Рогожина, он бы взял его за

руку, и они бы пошли вместе... Сердце его чисто; разве он соперник Рогожину?

Завтра он сам пойдет и скажет Рогожину, что он ее видел; ведь летел же он

сюда, как сказал давеча Рогожин, чтобы только ее увидать! Может быть, он и

застанет ее, ведь не наверно же она в Павловске!

Да, надо, чтобы теперь все это было ясно поставлено, чтобы все ясно

читали друг в друге, чтобы не было этих мрачных и страстных отречений, как

давеча отрекался Рогожин, и пусть все это совершится свободно и... светло.

Разве неспособен к свету Рогожин? Он говорит, что любит ее не так, что в нем

нет состраданья, нет "никакой такой жалости". Правда, он прибавил потом, что

"твоя жалость, может быть, еще пуще моей любви", - но он на себя клевещет.

Гм, Рогожин за книгой, - разве уж это не "жалость", не начало "жалости"?

Разве уж одно присутствие этой книги не доказывает, что он вполне сознает

свои отношения к ней? А рассказ его давеча? Нет, это поглубже одной только

страстности. И разве одну только страстность внушает ее лицо? Да и может ли

даже это лицо внушать теперь страсть? Оно внушает страдание, оно захватывает

всю душу, оно... и жгучее, мучительное воспоминание прошло вдруг по сердцу

князя.

Да, мучительное. Он вспомнил, как еще недавно он мучился, когда в

первый раз он стал замечать в ней признаки безумия. Тогда он испытал почти

отчаяние. И как он мог оставить ее, когда она бежала тогда от него к

Рогожину? Ему самому следовало бы бежать за ней, а не ждать известий. Но...

неужели Рогожин до сих пор не заметил в ней безумия? Гм... Рогожин видит во

всем другие причины, страстные причины! И какая безумная ревность! Что он

хотел сказать давешним предположением своим? (Князь вдруг покраснел, и

что-то как будто дрогнуло в его сердце.) К чему, впрочем, и вспоминать про

это? Тут безумство с обеих сторон. А ему, князю, любить страстно эту женщину

- почти немыслимо, почти было бы жестокостью, бесчеловечностью. Да, да! Нет,

Рогожин на себя клевещет; у него огромное сердце, которое может и страдать и

сострадать. Когда он узнает всю истину, и когда убедится, какое жалкое

существо эта поврежденная, полуумная, - разве не простит он ей тогда все

прежнее, все мучения свои? Разве не станет ее слугой, братом, другом,

провидением? Сострадание осмыслит и научит самого Рогожина. Сострадание есть

главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества. О,

как он непростительно и бесчестно виноват пред Рогожиным! Нет, не "русская

душа потемки", а у него самого на душе потемки, если он мог вообразить такой

ужас. За несколько горячих и сердечных слов в Москве Рогожин уже называет

его своим братом, а он... Но это болезнь и бред! Это все разрешится!.. Как

мрачно сказал давеча Рогожин, что у него "пропадает вера"! Этот человек

должен сильно страдать. Он говорит, что "любит смотреть на эту картину"; не

любит, а, значит, ощущает потребность. Рогожин не одна только страстная

душа; это все-таки боец: он хочет силой воротить свою потерянную веру. Ему

она до мучения теперь нужна... Да! во что-нибудь верить! в кого-нибудь

верить! А какая однако же странная эта картина Гольбейна... А, вот эта

улица! Вот, должно быть, и дом, так и есть, І 16, "дом коллежской секретарши

Филисовой. Здесь!" Князь позвонил и спросил Настасью Филипповну.

Сама хозяйка дома ответила ему, что Настасья Филипповна еще с утра

уехала в Павловск к Дарье Алексеевне "и даже может произойти-с, что

останутся там и несколько дней". Филисова была маленькая, востроглазая и

востролицая женщина, лет сорока, и глядела лукаво и пристально. На вопрос ее

об имени, - вопрос, которому она как бы с намерением придала оттенок

таинственности, - князь сначала было не хотел ответить; но тотчас же

воротился и настойчиво попросил передать его имя Настасье Филипповне.

Филисова приняла эту настойчивость с усиленным вниманием и с необыкновенно

секретным видом, которым видимо желала заявить, что: "не беспокойтесь, я

поняла-с". Имя князя, очевидно, произвело на нее сильнейшее впечатление.

Князь рассеянно поглядел на нее, повернулся и пошел назад в свою гостиницу.

Но он вышел не с тем уже видом, с каким звонил к Филисовой. С ним произошла

опять, и как бы водно мгновение, необыкновенная перемена: он опять шел

бледный, слабый, страдающий, взволнованный; колена его дрожали, и смутная,

потерянная улыбка бродила на посинелых губах его: "внезапная идея" его вдруг

подтвердилась и оправдалась, и - он опять верил своему демону!

Но подтвердилась ли? Но оправдалась ли? Почему с ним опять эта дрожь,

этот пот холодный, этот мрак и холод душевный? Потому ли, что опять он

увидел сейчас эти глаза? Но ведь он и пошел же из Летнего Сада единственно с

тем, чтоб их увидать! В этом ведь и состояла его "внезапная идея". Он

настойчиво захотел увидать эти "давешние глаза", чтоб окончательно

убедиться, что он непременно встретит их там, у этого дома. Это было

судорожное желание его, и отчего же он так раздавлен и поражен теперь тем,

что их в самом деле сейчас увидел? Точно не ожидал! Да, это были те самые

глаза (и в том, что те самые нет уже никакого теперь сомнения!), которые

сверкнули на него утром, в толпе, когда он выходил из вагона Николаевской

железной дороги; те самые (совершенно те самые!), взгляд которых он поймал

потом давеча, у себя за плечами, садясь на стул у Рогожина. Рогожин давеча

отрекся: он спросил с искривленною, леденящею улыбкой: "чьи же были

глаза-то?" И князю ужасно захотелось, еще недавно, в воксале Царскосельской

дороги, - когда он садился в вагон, чтоб ехать к Аглае, и вдруг опять увидел

эти глаза, уже в третий раз в этот день, - подойти к Рогожину и сказать ему

"чьи это были глаза!" Но он выбежал из воксала и очнулся только пред лавкой

ножевщика в ту минуту, как стоял и оценивал в шестьдесят копеек один

предмет, с оленьим черенком. Странный и ужасный демон привязался к нему

окончательно и уже не хотел оставлять его более. Этот демон шепнул ему в

Летнем Саду, когда он сидел, забывшись, под липой, что если Рогожину так

надо было следить за ним с самого утра и ловить его на каждом шагу, то,

узнав, что он не поедет в Павловск (что уже, конечно, было роковым для

Рогожина сведением). Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, на

Петербургской, и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще

утром честное слово, что "не увидит ее", и что "не затем он в Петербург

приехал". И вот князь судорожно устремляется к тому дому, и что же в том,

что действительно он там встречает Рогожина? Он увидел только несчастного

человека, душевное настроение которого мрачно, но очень понятно. Этот

несчастный человек даже и не скрывался теперь. Да, Рогожин давеча почему-то

заперся и солгал, но в воксале он стоял почти не скрываясь. Скорей даже он,

князь, скрывался, а не Рогожин. А теперь, у дома, он стоял по другой стороне

улицы, шагах в пятидесяти наискось, на противоположном тротуаре, скрестив

руки, и ждал. Тут уже он был совсем на виду и, кажется, нарочно хотел быть

на виду. Он стоял как обличитель и как судья, а не как... А не как кто?

А почему же он, князь, не подошел теперь к нему сам и повернул от него,

как бы ничего не заметив, хотя глаза их и встретились. (Да, глаза их

встретились! и они посмотрели -друг на друга.) Ведь он же сам хотел давеча

взять его за руку и пойти туда вместе с ним? Ведь он сам же хотел завтра

идти к нему и сказать, что он был у нее? Ведь отрекся же он сам от своего

демона, еще идя туда, на половине дороги, когда радость вдруг наполнила его

душу? Или в самом деле было что-то такое в Рогожине, то-есть в целом

сегодняшнем образе этого человека, во всей совокупности его слов, движений,

поступков, взглядов, что могло оправдывать ужасные предчувствия князя и

возмужающие нашептывания его демона? Нечто такое, что видится само собой, но

что трудно анализировать и рассказать, невозможно оправдать достаточными

причинами, но что однако же производит, несмотря на всю эту трудность и

невозможность, совершенно цельное и неотразимое впечатление, невольно

переходящее в полнейшее убеждение?..

Убеждение в чем? (О, как мучила князя чудовищность, "унизительность"

этого убеждения, "этого низкого предчувствия", и как обвинял он себя

самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? - говорил он беспрерывно себе, с

упреком и с вызовом, - формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно,

точно, без колебания! О, я бесчестен! - повторял он с негодованием и с

краской в лице, - какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на

этого человека! О, что за день! О, боже, какой кошмар!

Была минута, в конце этого длинного и мучительного пути с Петербургской

Стороны, когда вдруг неотразимое желание захватило князя, - пойти сейчас к

Рогожину, дождаться его, обнять его со стыдом, со слезами, сказать ему все и

кончить все разом. Но он стоял уже у своей гостиницы... Как не понравились

ему давеча эта гостиница, эти коридоры, весь этот дом, его номер, не

понравились с первого взгляду; он несколько раз в этот день с каким-то

особенным отвращением припоминал, что надо будет сюда воротиться... "Да что

это я, как больная женщина, верю сегодня во всякое предчувствие!" подумал он

с раздражительною насмешкой, останавливаясь в воротах. Новый, нестерпимый

прилив стыда, почти отчаяния, приковал его на месте, при самом входе в

ворота. Он остановился на минуту. Так иногда бывает с людьми; нестерпимые

внезапные воспоминания, особенно сопряженные со стыдом, обыкновенно

останавливают, на одну минуту, на месте. "Да, я человек без сердца и трус!"

повторил он мрачно, и порывисто двинулся идти, но... опять остановился.

В этих воротах, и без того темных, в эту минуту было очень темно:

надвинувшаяся грозовая туча поглотила вечерний свет, и в то самое время как

князь подходил к дому, туча вдруг разверзлась и пролилась. В то же время,

когда он порывисто двинулся с места, после мгновенной остановки, он

находился в самом начале ворот, у самого входа под ворота с улицы. И вдруг

он увидел в глубине ворот, в полутемноте, у самого входа на лестницу, одного

человека. Человек этот как будто чего-то выжидал, но быстро промелькнул и

исчез. Человека этого князь не мог разглядеть ясно и, конечно, никак бы не

мог сказать наверно: кто он таков? К тому же тут так много могло проходить

людей; тут была гостиница, и беспрерывно проходили и пробегали в коридоры и

обратно. Но он вдруг почувствовал самое полное и неотразимое убеждение, что

он этого человека узнал, и что этот человек непременно Рогожин. Мгновение

спустя князь бросился вслед за ним на лестницу. Сердце его замерло. "Сейчас

все разрешится!" с странным убеждением проговорил он про себя.

Лестница, на которую князь вбежал из-под ворот, вела в коридоры первого

и второго этажей, по которым и были расположены номера гостиницы. Эта

лестница, как во всех давно строенных домах, была каменная, темная, узкая и

вилась около толстого каменного столба. На первой забежной площадке, в этом

столбе оказалось углубление, в роде ниши, не более одного шага ширины и в

полшага глубины. Человек однако же мог бы тут поместиться. Как ни было

темно, но, взбежав на площадку, князь тотчас же различил, что тут, в этой

нише, прячется зачем-то человек. Князю вдруг захотелось пройти мимо и не

глядеть направо. Он ступил уже один шаг, но не выдержал и обернулся.

Два давешние глаза, те же самые, вдруг встретились с его взглядом.

Человек, таившийся в нише, тоже успел уже ступить из нее один шаг. Одну

секунду оба стояли друг перед другом почти вплоть. Вдруг князь схватил его

за плечи и повернул назад, к лестнице, ближе к свету: он яснее хотел видеть

лицо.

Глаза Рогожина засверкали, и бешеная улыбка исказила его лицо. Правая

рука его поднялась, и что-то блеснуло в ней;. князь не думал ее

останавливать. Он помнил только, что, кажется, крикнул:

- Парфен, не верю!..

Затем вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный внутренний

свет озарил его душу. Это мгновение продолжалось, может быть, полсекунды; но

он однако же ясно и сознательно помнил начало, самый первый звук своего

страшного вопля, который вырвался из груди его сам собой и который никакою

силой он не мог бы остановить. Затем сознание его угасло мгновенно, и

наступил полный мрак.

С ним случился припадок эпилепсии, уже очень давно оставившей его.

Известно, что припадки эпилепсии, собственно самая падучая, приходят

мгновенно. В это мгновение вдруг чрезвычайно искажается лицо, особенно

взгляд. Конвульсии и судороги овладевают всем телом и всеми чертами лица.

Страшный, невообразимый и ни на что не похожий вопль вырывается из груди; в

этом вопле вдруг исчезает как бы все человеческое, и никак невозможно, по

крайней мере, очень трудно, наблюдателю вообразить и допустить, что это

кричит этот же самый человек. Представляется даже, что кричит как бы кто-то

другой, находящийся внутри этого человека, Многие, по крайней мере,

изќясняли так свое впечатление, на многих же вид человека в падучей

производит решительный и невыносимый ужас, имеющий в себе даже нечто

мистическое. Надо предположить, что такое впечатление внезапного ужаса,

сопряженного со всеми другими страшными впечатлениями той минуты, - вдруг

оцепенили Рогожина на месте и тем спасли князя от неизбежного удара ножем,

на него уже падавшего. Затем, еще не успев догадаться о припадке и увидев,

что князь отшатнулся от него и вдруг упал навзничь, прямо вниз по лестнице,

с розмаху ударившись затылком о каменную ступень. Рогожин стремглав бросился

вниз, обежал лежавшего и почти без памяти выбежал из гостиницы.

От конвульсий, биения и судорог, тело больного спустилось по

ступенькам, которых было не более пятнадцати, до самого конца лестницы.

Очень скоро, не более как минут через пять, заметили лежавшего, и собралась

толпа. Целая лужица крови около головы вселяла недоумение: сам ли человек

расшибся или "был какой грех"? Скоро однако же некоторые различили падучую;

один из номерных признал в князе давешнего постояльца. Смятение разрешилось,

наконец, весьма счастливо по одному счастливому обстоятельству.

Коля Иволгин, обещавшийся быть к четырем часам в Весах и поехавший

вместо того в Павловск, по одному внезапному соображению отказался

"откушать" у генеральши Епанчиной, а приехал обратно в Петербург и поспешил

в Весы, куда и явился около семи часов вечера. Узнав по оставленной ему

записке, что князь в городе, он устремился к нему по сообщенному в записке

адресу. Известившись в гостинице, что князь вышел, он спустился вниз, в

буфетные комнаты и стал дожидаться, кушая чай и слушая орган. Случайно

услышав разговор о приключившемся с кем-то припадке, он бросился на место,

по верному предчувствию, и узнал князя. Тотчас же были приняты надлежащие

меры. Князя перенесли в его номер; он хоть и очнулся, но в полное сознание

довольно долго не приходил. Доктор, приглашенный для осмотра разбитой

головы, дал примочку и обќявил, что опасности от ушибов нет ни малейшей.

Когда же, уже чрез час, князь довольно хорошо стал понимать окружающее, Коля

перевез его в карете из гостиницы к Лебедеву. Лебедев принял больного с

необыкновенным жаром и с поклонами. Для него же ускорил и переезд на дачу;

на третий день все уже были в Павловске.