Geum.ru

Федор Михайлович Достоевский. Идиот

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   50

II.



Был июнь в первых числах, и погода стояла в Петербурге уже целую неделю

на редкость хорошая. У Епанчиных была богатая собственная дача в Павловске.

Лизавета Прокофьевна вдруг взволновалась и поднялась; и двух дней не

просуетились, переехали.

На другой или на третий день после переезда Епанчиных, с утренним

поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не

встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился

странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с

поездом. Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно,

только померещилось; но впечатление осталось неприятное. К тому же князь и

без того был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.

Извозчик довез его до одной гостиницы, не далеко от Литейной. Гостиница

была плохенькая. Князь занял две небольшие комнаты, темные и плохо

меблированные, умылся, оделся, ничего не спросил и торопливо вышел, как бы

боясь потерять время или не застать кого-то дома.

Если бы кто теперь взглянул на него из прежде знавших его полгода назад

в Петербурге, в его первый приезд, то пожалуй бы и заключил, что он

наружностью переменился гораздо к лучшему. Но вряд ли это было так. В одной

одежде была полная перемена: все платье было другое, сшитое в Москве и

хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде

(как и всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и сверх

того на человека, нисколько этим не интересующегося, так что при

внимательном взгляде на князя слишком большой охотник посмеяться, может

быть, и нашел бы чему улыбнуться. Но мало ли отчего бывает смешно?

Князь взял извозчика и отправился на Пески. В одной из Рождественских

улиц он скоро отыскал один небольшой деревянный домик. К удивлению его, этот

домик оказался красивым на вид, чистеньким, содержащимся в большом порядке,

с палисадником, в котором росли цветы. Окна на улицу были отворены, и из них

слышался резкий, непрерывный говор, почти крик, точно кто-нибудь читал вслух

или даже говорил речь; голос прерывался изредка смехом нескольких звонких

голосов. Князь вошел во двор, поднялся на крылечко и спросил господина

Лебедева.

- Да вон они, - отвечала отворившая дверь кухарка с засученными по

локоть рукавами, ткнув пальцем в "гостиную", В этой гостиной, обитой

темноголубого цвета бумагой и убран ной чистенько и с некоторыми

претензиями, то-есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под

колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой

со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты

стоял сам господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без

верхнего платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на

какую-то тему. Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым

и неглупым лицом и с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в

трауре и с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в

трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом рот и наконец один

чрезвычайно странный слушатель, лежавший на диване малый лет двадцати,

довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с черными

большими глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку. Этот

слушатель, казалось, часто прерывал и оспаривал ораторствовавшего Лебедева;

тому-то, вероятно, и смеялась остальная публика.

- Лукьян Тимофеич, а Лукьян Тимофеич! Вишь ведь! Да глянь сюда!.. Ну,

да пусто бы вам совсем!

И кухарка ушла, махнув руками и рассердившись так, что даже вся

покраснела.

Лебедев оглянулся и, увидев князя, стоял некоторое время как бы

пораженный громом, потом бросился к нему с подобострастною улыбкой, но на

дороге опять как бы замер, проговорив впрочем:

- Си-си-сиятельнейший князь!

Но вдруг, все еще как бы не в силах добыть контенансу, оборотился и, ни

с того, ни с сего, набросился сначала на девушку в трауре, державшую на

руках ребенка, так что та даже несколько отшатнулась от неожиданности, но

тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку, торчавшую на

пороге в следующую комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще недавнего

смеха. Та не выдержала крика и тотчас же дала стречка в кухню; Лебедев даже

затопал ей вслед ногами, для пущей острастки, но встретив взгляд князя,

глядевшего с замешательством, произнес в обќяснение:

- Для... почтительности, хе-хе-хе!

- Вы все это напрасно... - начал было князь.

- Сейчас, сейчас, сейчас... как вихрь!

И Лебедев быстро исчез из комнаты. Князь посмотрел в удивлении на

девушку, на мальчика и на лежавшего на диване; все они смеялись. Засмеялся и

князь.

- Пошел фрак надеть, - сказал мальчик.

- Как это все досадно, - начал было князь, - а я было думал... скажите,

он...

- Пьян, вы думаете? - крикнул голос с дивана; - ни в одном глазу! Так

разве рюмки три, четыре, ну пять каких-нибудь есть, да это уж что ж, -

дисциплина.

Князь обратился было к голосу с дивана, но заговорила девушка и с самым

откровенным видом на своем миловидном лице сказала:

- Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь

делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру когда воротится,

так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из священного

писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.

- Это он потому убежал, что ему верно трудно стало вам отвечать, -

засмеялся молодой человек с дивана. - Об заклад побьюсь, что он уже вас

надувает и именно теперь обдумывает.

- Всего пять недель! Всего пять недель! - подхватил Лебедев,

возвращаясь уже во фраке, мигая глазами и таща из кармана платок для утирки

слез: - сироты!

- Да вы что все в дырьях-то вышли? - сказала девушка: - ведь тут за

дверью у вас лежит новешенький сюртук, не видели что ли?

- Молчи, стрекоза! - крикнул на нее Лебедев. - У, ты! - затопал было он

на нее ногами. Но в этот раз она только рассмеялась.

- Вы чего пугаете-то, я ведь не Таня, не побегу. А вот Любочку так,

пожалуй, разбудите, да еще родимчик привяжется... что кричите-то!

- Ни-ни-ни! Типун, типун... - ужасно испугался вдруг Лебедев, и,

бросаясь к спавшему на руках дочери ребенку, несколько раз с испуганным

видом перекрестил его. - Господи, сохрани, господи, предохрани! Это

собственный мой грудной ребенок, дочь Любовь, - обратился он к князю, - и

рождена в законнейшем браке от новопреставленной Елены, жены моей, умершей в

родах. А эта пиголица есть дочь моя Вера, в трауре... А этот, этот, о,

этот...

- Что осекся? - крикнул молодой человек: - да ты продолжай, не

конфузься.

- Ваше сиятельство! - с каким-то порывом воскликнул вдруг Лебедев: -

про убийство семейства Жемариных в газетах изволили проследить?

- Прочел, - сказал князь с некоторым удивлением.

- Ну, так вот это подлинный убийца семейства Жемариных, он самый и

есть!

- Что вы это? - сказал князь.

- То-есть, аллегорически говоря, будущий второй убийца будущего второго

семейства Жемариных, если таковое окажется. К тому и готовится...

Все засмеялись. Князю пришло на ум, что Лебедев и действительно, может

быть, жмется и кривляется потому только, что, предчувствуя его вопросы, не

знает как на них ответить и выгадывает время.

- Бунтует! Заговоры составляет! - кричал Лебедев, как бы уже не в силах

сдержать себя: - ну могу ли я, ну в праве ли я такого злоязычника, такую,

можно сказать, блудницу и изверга за родного племянника моего, за

единственного сына сестры моей Анисьи, покойницы, считать?

- Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал

адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и

все высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять дней

тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его

умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней,

все ее достояние себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера

какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать...

- Пятьдесят рублей, если выиграю, и только пять, если проиграю, -

обќяснил вдруг Лебедев совсем другим голосом, чем говорил доселе, а так, как

будто он никогда не кричал.

- Ну и сбрендил, конечно, не старые ведь порядки-то, только там

насмеялись над ним. Но он собой ужасно доволен остался; вспомните, говорит,

нелицеприятные господа судьи, что печальный старец, без ног, живущий честным

трудом, лишается последнего куска хлеба; вспомните мудрые слова

законодателя: "Да царствует милость в судах". И верите ли: каждое утро он

нам здесь эту же речь пересказывает, точь-в-точь, как там ее говорил; пятый

раз сегодня; вот пред самым вашим приходом читал, до того понравилось. Сам

на себя облизывается. И еще кого-то защищать собирается. Вы, кажется, князь

Мышкин? Коля мне про вас говорил, что умнее вас и на свете еще до сих пор не

встречал...

- И нет! И нет! И умнее на свете нет! - тотчас же подхватил Лебедев.

- Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а другой у вас заискивает;

а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но не без смысла

же вы: вот рассудите-ка меня с ним. Ну, хочешь, вот князь нас рассудит? -

обратился он к дяде. - Я даже рад, князь, что вы подвернулись.

- Хочу! - решительно крикнул Лебедев и невольно оглянулся на публику,

которая начала опять надвигаться.

- Да что у вас тут такое? - проговорил князь, поморщившись.

У него действительно болела голова, к тому же он убеждался все больше и

больше, что Лебедев его надувает и рад, что отодвигается дело.

- Изложение дела. Я его племянник, это он не солгал, хоть и все лжет. Я

курса не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому что у меня есть

характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в двадцать пять

рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне раза два, три

уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну, верите ли,

князь, я был так подл, так низок, что я их проиграл!

- Мерзавцу, мерзавцу, которому не следовало и платить, - крикнул

Лебедев.

- Да, мерзавцу, но которому следовало заплатить, - продолжал молодой

человек. - А что он мерзавец, так это и я засвидетельствую, и не по тому

одному, что он тебя прибил. Это, князь, один забракованный офицер, отставной

поручик из прежней Рогожинской компании и бокс преподает. Все они теперь

скитаются, как их разогнал Рогожин. Но что хуже всего, так это то, что я

знал про него, что он мерзавец, негодяй и воришка, и все-таки сел с ним

играть, и что доигрывая последний рубль (мы в палки играли), я про себя

думал: проиграю, к дяде Лукьяну пойду, поклонюсь, не откажет. Это уж

низость, вот это так уж низость! Это уж подлость сознательная!

- Вот это так уж подлость сознательная! - повторил Лебедев.

- Ну, не торжествуй, подожди еще, - обидчиво крикнул племянник: - он и

рад. Я явился к нему, князь, сюда и признался во всем; я поступил

благородно, я себя не пощадил; я обругал себя пред ним, как только мог,

здесь все свидетели. Чтобы занять это место на железной дороге, мне

непременно нужно хоть как-нибудь экипироваться, потому что я весь в

лохмотьях. Вот, посмотрите на сапоги! Иначе на место явиться невозможно, а

не явись я к назначенному сроку, место займет другой, тогда я опять на

экваторе и когда-то еще другое место сыщу. Теперь я прошу у него всего

только пятнадцать рублей и обещаюсь, что никогда уже больше не буду просить

и сверх того в течение первых трех месяцев выплачу ему весь долг до

последней копейки. Я слово сдержу. Я умею на хлебе с квасом целые месяцы

просидеть, потому что у меня есть характер. За три месяца я получу семьдесят

пять рублей. С прежними я должен ему буду всего тридцать пять рублей, стало

быть, мне будет чем заплатить. Ну, пусть проценты назначит какие угодно,

чорт возьми! Не знает он что ли меня? спросите его, князь: прежде, когда он

мне помогал, платил я или нет? Отчего же теперь не хочет? Разозлился на то,

что я этому поручику заплатил; иной нет причины! Вот каков этот человек, ни

себе, ни другим!

- И не уходит! - вскричал Лебедев: - лег здесь и не уходит.

- Я так и сказал тебе. Не выйду, пока не дашь. Вы что-то улыбаетесь,

князь? Кажется, неправым меня находите?

- Я не улыбаюсь, но по-моему вы действительно несколько неправы, -

неохотно отозвался князь.

- Да уж говорите прямо, что совсем неправ, не виляйте; что за

"несколько"!

- Если хотите, то и совсем неправы.

- Если хочу! Смешно! Да неужели вы думаете, что я и сам не знаю, что

так щекотливо поступать, что деньги его, воля его, а с моей стороны выходит

насилие. Но вы, князь... жизни не знаете. Их не учи, так толку не будет. Их

надо учить. Ведь совесть у меня чиста; по совести, я убытку ему не принесу,

я с процентами возвращу. Нравственное он тоже удовлетворение получил: он

видел мое унижение. Чего же ему более? На что же он будет годиться,

пользы-то не принося? Помилуйте, что он сам-то делает? Спросите-ка что он с

другими творит, и как людей надувает? Чем он дом этот нажил? Да я голову на

отсечение дам, если он вас уже не надул и уже не обдумал, как бы вас еще

дальше надуть! Вы улыбаетесь, не верите?

- Мне кажется, это все не совсем подходит к вашему делу! - заметил

князь.

- Я вот уже третий день здесь лежу и чего нагляделся! - кричал молодой

человек, не слушая: - представьте себе, что он вот этого ангела, вот эту

девушку, теперь сироту, мою двоюродную сестру, свою дочь, подозревает, у ней

каждую ночь милых друзей ищет! Ко мне сюда потихоньку приходит, под диваном

у меня тоже разыскивает. С ума спятил от мнительности; во всяком углу воров

видит. Всю ночь поминутно вскакивает, то окна смотрит, хорошо ли заперты, то

двери пробует, в печку заглядывает, да этак в ночь-то раз по семи. За

мошенников в суде стоит, а сам ночью раза по три молиться встает, вот здесь

в зале, на коленях, лбом и стучит по получасу, и за кого-кого ни молится,

чего-чего ни причитает, спьяна-то? За упокой души графини Дюбарри молился, я

слышал своими ушами; Коля тоже слышал: совсем с ума спятил!

- Видите, слышите, как он меня страмит, князь! - покраснев и

действительно выходя из себя, вскричал Лебедев. - А того не знает, что,

может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и

стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в

корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий, по

ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника

внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то

брюхом, вот и выняньчил, вон он смеется теперь надо мной! Да и какое тебе

дело, если б я и впрямь за упокой графини Дюбарри когда-нибудь, однажды, лоб

перекрестил? Я, князь, четвертого дня, первый раз в жизни, ее жизнеописание

в лексиконе прочел, Да знаешь ли ты, что такое была она, Дюбарри? Говори,

знаешь иль нет?

- Ну вот, ты один только и знаешь? - насмешливо, но нехотя пробормотал

молодой человек.

- Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы

заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном письме

своем "ma cousine" написала. Кардинал, нунций папский, ей, на леве-дю-руа

(знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее

ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, - этакое-то высокое и

святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она

померла? Отвечай, коли знаешь!

- Убирайся! Пристал.

- Умерла она так, что после этакой-то чести, этакую бывшую властелинку

потащил на гильотину палач Самсон, заневинно, на потеху пуасардок парижских,

а она и не понимает, что с ней происходит, от страху. Видит, что он ее за

шею под нож нагибает и пинками подталкивает, - те-то смеются, - и стала

кричать: "Encore un moment, monsieur le bourreau, encore un moment!" Что и

означает: "Минуточку одну еще повремените, господин буро, всего одну!" И вот

за эту-то минуточку ей, может, господь и простит, ибо дальше этакого мизера

с человеческою душой вообразить невозможно. Ты знаешь ли, что значит слово

мизер? Ну, так вот он самый мизер и есть. От этого графининого крика, об

одной минуточке, я как прочитал, у меня точно сердце захватило щипцами. И

что тебе в том, червяк, что я, ложась на ночь спать на молитве вздумал ее,

грешницу великую, помянуть. Да потому, может, и помянул, что за нее, с тех

пор как земля стоит, наверно никто никогда и лба не перекрестил, да и не

подумал о том. Ан ей и приятно станет на том свете почувствовать, что

нашелся такой же грешник, как и она, который и за нее хоть один раз на земле

помолился. Ты чего смеешься-то? Не веришь, атеист. А ты почем знаешь? Да и

то соврал, если уж подслушал меня: я не просто за одну графиню Дюбарри

молился; я причитал так: "упокой, господи, душу великой грешницы графини

Дюбарри и всех ей подобных", а уж это совсем другое; ибо много таковых

грешниц великих, и образцов перемены фортуны, и вытерпевших, которые там

теперь мятутся и стонут, и ждут; да я и за тебя, и за таких же, как ты, тебе

подобных, нахалов и обидчиков, тогда же молился если уж взялся подслушивать,

как я молюсь...

- Ну, довольно, полно, молись за кого хочешь, чорт с тобой,

раскричался! - досадливо перебил племянник. - Ведь он у нас преначитанный,

вы, князь, не знали? - прибавил он с какою-то неловкою усмешкой: - все

теперь разные вот этакие книжки да мемуары читает.

- Ваш дядя все-таки... не бессердечный же человек, - нехотя заметил

князь. Ему этот молодой человек становился весьма противен.

- Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите, уж он и руку к

сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то, пожалуй, да

плут, вот беда; да к тому же еще и пьян, весь развинтился, как и всякий

несколько лет пьяный человек, оттого у него все и скрипит. Детей-то он

любит, положим, тетку покойницу уважал... Меня даже любит и ведь в

завещании, ей богу, мне часть оставил...

- Н-ничего не оставлю! - с ожесточением вскричал Лебедев.

- Послушайте, Лебедев, - твердо сказал князь, отворачиваясь от молодого

человека, - я ведь знаю по опыту, что вы человек деловой, когда захотите...

У меня теперь времени очень мало, и если вы... Извините, как вас по

имени-отчеству, я забыл?

- Ти-ти-Тимофей.

- И?

- Лукьянович.

Все бывшие в комнате опять рассмеялись.

- Соврал! - крикнул племянник, - и тут соврал! Его,. князь, зовут вовсе

не Тимофей Лукьянович, а Лукьян Тимофеевич! Ну зачем, скажи, ты соврал? Ну

не все ли равно тебе, что Лукьян, что Тимофей, и что князю до этого? Ведь из

повадки одной только и врет, уверяю вас!

- Неужели правда? - в нетерпении спросил князь.

- Лукьян Тимофеевич, действительно, - согласился и законфузился

Лебедев, покорно опуская глаза и опять кладя руку на сердце.

- Да зачем же вы это, ах, боже мой!

- Из самоумаления, - прошептал Лебедев, все более и покорнее поникая

своею головой.

- Эх, какое тут самоумаление! Если б я только знал, где теперь Колю

найти! - сказал князь и повернулся было уходить.

- Я вам скажу, где Коля, - вызвался опять молодой человек.

- Ни-ни-ни! - вскинулся и засуетился впопыхах Лебедев.

- Коля здесь ночевал, но на-утро пошел своего генерала разыскивать,

которого вы из "отделения", князь, бог знает для чего, выкупили. Генерал еще

вчера обещал сюда же ночевать пожаловать, да не пожаловал. Вероятнее всего в

гостинице "Весы", тут очень недалеко, заночевал. Коля, стало быть, там, или

в Павловске, у Епанчиных. У него деньги были, он еще вчера хотел ехать.

Итак, стало быть, в "Весах" или в Павловске.

- В Павловске, в Павловске!.. А мы сюда, сюда, в садик и... кофейку...

И Лебедев потащил князя за руку. Они вышли из комнаты, прошли дворик и

вошли в калитку. Тут действительно был очень маленький и очень миленький

садик, в котором, благодаря хорошей погоде, уже распустились все деревья.

Лебедев посадил князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленый вделанный в

землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту, действительно,

явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно и жадно продолжал

засматривать ему в глаза.

- Я и не знал, что у вас такое хозяйство, - сказал князь, с видом

человека, думающего совсем о другом.

- Си-сироты, - начал было, покоробившись, Лебедев, но приостановился:

князь рассеянно смотрел пред собой и уж конечно забыл свой вопрос. Прошло

еще с минуту; Лебедев высматривал и ожидал.

- Ну, что же? - сказал князь, как бы очнувшись, - ах, да! Ведь вы

знаете сами, Лебедев, в чем наше дело: я приехал по вашему же письму.

Говорите.

Лебедев смутился, хотел что-то сказать, но только заикнулся: ничего не

выговорилось. Князь подождал и грустно улыбнулся.

- Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: вы меня,

наверно, не ждали. Вы думали, что я из моей глуши не подымусь по вашему

первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал. Ну,

полноте, не обманывайте. Полноте служить двум господам. Рогожин здесь уже

три недели, я все знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний раз, или

нет? Скажите правду.

- Изверг сам узнал, сам.

- Не браните его; он, конечно, с вами поступил дурно...

- Избил, избил! - подхватил с ужаснейшим жаром Лебедев, - и собакой в

Москве травил, по всей улице, борзою сукой. Ужастенная сука.

- Вы меня за маленького принимаете, Лебедев. Скажите, серьезно, она

оставила его теперь-то, в Москве-то?

- Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот уже минуты считал,

а она сюда в Петербург и прямо ко мне: "Спаси, сохрани, Лукьян, и князю не

говори..." Она, князь, вас еще более, его боится, и здесь - премудрость!

И Лебедев лукаво приложил палец к лбу.

- А теперь вы их опять свели?

- Сиятельнейший князь, как мог... как мог я не допустить?

- Ну, довольно, я сам все узнаю. Скажите только, где теперь она? У

него?

- О, нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я, говорит, свободна, и знаете,

князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! все еще на

Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.

- И теперь там?

- Там, если не в Павловске, по хорошей погоде, у Дарьи Алексеевны на

даче. Я, говорит, совершенно свободна; еще вчера Николаю Ардалионовичу про

свою свободу много хвалилась. Признак дурной-с!

И Лебедев осклабился.

- Коля часто у ней?

- Легкомыслен и непостижим, и не секретен.

- Там давно были?

- Каждый день, каждый день.

- Вчера, стало быть?

- Н-нет; четвертого дня-с.

- Как жаль, что вы немного выпили, Лебедев! А то бы я вас спросил.

- Ни-ни-ни, ни в одном глазу! Лебедев так и наставился.

- Скажите мне, как вы ее оставили?

- И-искательна...

- Искательна?

- Как бы все ищет чего-то, как бы потеряла что-то. О предстоящем же

браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О нем же самом как об

апельсинной корке помышляет, не более, то-есть и более, со страхом и ужасом,

даже говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости... и он

это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна,

вскидчива...

- Двуязычна и вскидчива?

- Вскидчива; ибо вмале не вцепилась мне прошлый раз в волосы за один

разговор. Апокалипсисом стал отчитывать.

- Как так? - переспросил князь, думая, что ослышался.

- Чтением Апокалипсиса. Дама с воображением беспокойным, хе-хе! И к

тому же вывел наблюдение, что к темам серьезным, хотя бы и посторонним,

слишком наклонна. Любит, любит и даже за особое уважение к себе принимает.

Да-с. Я же в толковании Апокалипсиса силен и толкую пятнадцатый год.

Согласилась со мной, что мы при третьем коне, вороном, и при всаднике,

имеющем меру в руке своей, так как все в нынешний век на мере и на договоре,

и все люди своего только права и ищут: "мера пшеницы за динарий и три меры

ячменя за динарий"... да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое,

и все дары божии при этом хотят сохранить. Но на едином праве не сохранят, и

за сим последует конь бледный и тот, коему имя Смерть, а за ним уже ад... Об

этом, сходясь, и толкуем, и - сильно подействовало.

- Вы сами так веруете? - спросил князь, странным взглядом оглянув

Лебедева.

- Верую и толкую. Ибо нищ и наг, и атом в коловращении людей. И кто

почтит Лебедева? Всяк изощряется над, ним и всяк вмале не пинком

сопровождает его. Тут же, в толковании сем, я равен вельможе. Ибо ум! И

вельможа затрепетал у меня... на кресле своем, осязая умом. Его

высокопревосходительство, Нил Алексеевич, третьего года, перед Святой,

прослышали, - когда я еще служил у них в департаменте, - и нарочно

потребовали меня из дежурной к себе в кабинет чрез Петра Захарыча, и

вопросили наедине: "правда ли, что ты профессор Антихриста?" И не потаил:

"аз есмь", говорю, и изложил, и представил, и страха не смягчил, но еще

мысленно, развернув аллегорический свиток, усилил и цифры подвел. И

усмехались, но на цифрах и на подобиях стали дрожать, и книгу просили

закрыть, и уйти, и награждение мне к Святой назначили, а на Фоминой богу

душу отдали.

- Что вы, Лебедев?

- Как есть. Из коляски упали после обеда... височком о тумбочку, и как

ребеночек, как ребеночек, тут же и отошли. Семьдесят три года по формуляру

значилось; красненький седенький, весь духами опрысканный, и все бывало

улыбались, все улыбались, словно ребеночек. Вспомнили тогда Петр Захарыч:

"это ты предрек", говорит.

Князь стал вставать. Лебедев удивился и даже был озадачен, что князь

уже встает.

- Равнодушны уж очень стали-с, хе-хе! - подобострастно осмелился он

заметить.

- Право, я чувствую себя не так здоровым, у меня голова тяжела от

дороги, что ль, - отвечал князь, нахмурясь.

- На дачку бы вам-с, - робко подвел Лебедев. Князь стоял, задумавшись.

- Я вот и сам, дня три переждав, со всеми домочадцами на дачу, чтоб и

новорожденного птенца сохранить, и здесь в домишке тем временем все

поисправить. И тоже в Павловск.

- И вы тоже в Павловск? - спросил вдруг князь. - Да что это, здесь все,

что ли, в Павловск? И у вас, вы говорите, там своя дача есть?

- В Павловск не все-с. А мне Иван Петрович Птицын уступил одну из дач,

дешево ему доставшихся. И хорошо, и возвышенно, и зелено, и дешево, и

бонтонно, и музыкально, и вот потому и все в Павловск. Я, впрочем, во

флигелечке, а собственно дачку...

- Отдали?

- Н-н-нет. Не... не совсем-с.

- Отдайте мне, - вдруг предложил князь.

Кажется, к тому только и подводил Лебедев. У него эта идея три минуты

назад в голове мелькнула. А между тем в жильце он уже не нуждался; дачный

наемщик уже был у него и сам известил, что дачу, может быть, и займет.

Лебедев же знал утвердительно, что не "может быть", а наверно займет. Но

теперь у него вдруг мелькнула одна, по его расчету, очень плодотворная

мысль, передать дачу князю, пользуясь тем, что прежний наемщик выразился

неопределительно. "Целое столкновение и целый новый оборот дела"

представился вдруг воображению его. Предложение князя он принял чуть не с

восторгом, так что на прямой вопрос его о цене даже замахал руками.

- Ну, как хотите; я справлюсь; своего не потеряете.

Оба они уже выходили из сада.

- А я бы вам... я бы вам... если бы захотели, я бы вам кое-что весьма

интересное, высокочтимый князь, мог бы сообщить, к тому же предмету

относящееся, - пробормотал Лебедев, на радости увиваясь сбоку около князя.

Князь приостановился.

- У Дарьи Алексеевны тоже в Павловске дачка-с.

- Ну?

- А известная особа с ней приятельница и, повидимому, часто намерена

посещать ее в Павловске. С целью.

- Ну?

- Аглая Ивановна...

- Ах, довольно, Лебедев! - с каким-то неприятным ощущением перебил

князь, точно дотронулись до его больного места. - все это... не так. Скажите

лучше, когда переезжаете? Мне чем скорее, тем лучше, потому что я в

гостинице...

Разговаривая, они вышли из сада, и, не заходя в комнаты, перешли дворик

и подошли к калитке.

- Да чего лучше, - вздумал, наконец, Лебедев, - переезжайте ко мне

прямо из гостиницы, сегодня же, а послезавтра мы все вместе и в Павловск.

- Я увижу. - сказал князь задумчиво, и вышел за ворота.

Лебедев посмотрел ему вслед. Его поразила внезапная рассеянность князя.

Выходя, он забыл даже сказать "прощайте", даже головой не кивнул, что не

совместно было с известною Лебедеву вежливостью и внимательностью князя.