Geum.ru

Федор Михайлович Достоевский. Идиот

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   50

XV.




Вошла горничная Катя, сильно испуганная.

- Там бог знает что, Настасья Филипповна, человек десять ввалились, и

все хмельные-с, сюда просятся, говорят, что Рогожин, и что вы сами знаете.

- Правда, Катя, впусти их всех тотчас же.

- Неужто... всех-с, Настасья Филипповна? Совсем ведь безобразные.

Страсть!

- Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя

войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть, обижаетесь,

- обратилась она к гостям, - что я такую компанию при вас принимаю? Я очень

сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы

вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем,

как вам угодно...

Гости продолжали изумляться, шептаться и переглядываться, но стало

совершенно ясно, что все это было рассчитано и устроено заранее, и что

Настасью Филипповну, - хоть она и конечно с ума сошла, - теперь не собьешь.

Всех мучило ужасно любопытство. При том же и пугаться-то очень было некому.

Дам было только две: Дарья Алексеевна, барыня бойкая и видавшая всякие виды,

и которую трудно было сконфузить, и прекрасная, но молчаливая незнакомка. Но

молчаливая незнакомка вряд ли что и понять могла: это была приезжая немка и

русского языка ничего не знала; кроме того, кажется, была столько же глупа,

сколько и прекрасна. Она была внове и уже принято было приглашать ее на

известные вечера в пышнейшем костюме, причесанную как на выставку, и сажать

как прелестную картинку для того, чтобы "скрасить вечер, - точно так, как

иные добывают для своих вечеров у знакомых, на один раз, картину, вазу,

статую или экран. Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель

с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка все еще в себя придти

не мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность

достоять до конца у своего позорного столба; старичек-учитель, мало

понимавший в чем дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив

какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую

обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту

покинул. Что же касается Афанасия Ивановича, то, конечно, он себя

компрометировать в таких приключениях не мог; но он слишком был

заинтересован в деле, хотя бы и принимавшем такой сумасшедший оборот; да и

Настасья Филипповна выронила на его счет два-три словечка таких, что уехать

никак нельзя было, не разќяснив окончательно дела. Он решился досидеть до

конца и уже совершенно замолчать и оставаться лишь наблюдателем, что,

конечно, и требовалось его достоинством. Один лишь генерал Епанчин, только

сейчас пред этим разобиженный таким бесцеремонным и смешным возвратом ему

подарка, конечно, еще более мог теперь обидеться всеми этими необыкновенными

эксцентричностями или, например, появлением Рогожина; да и человек, как он,

и без того уже слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и

Фердыщенком; но что могла сделать сила страсти, то могло быть, наконец,

побеждено чувством обязанности, ощущением долга, чина и значения и вообще

уважением к себе, так что Рогожин с компанией, во всяком случае, в

присутствии его превосходительства был невозможен.

- Ах, генерал, - перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только что

он обратился к ней с заявлением, - я и забыла! Но будьте уверены, что о вас

я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не

удерживаю, хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во

всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но

если вы боитесь...

- Позвольте, Настасья Филипповна, - вскричал генерал, 'в припадке

рыцарского великодушия, - кому выговорите? Да я из преданности одной

останусь теперь подле вас, и если, например, есть какая опасность... К тому

же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только на счет того хотел, что

они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь... Да и не надо бы их

совсем, по-моему, Настасья Филипповна!

- Сам Рогожин! - провозгласил Фердыщенко.

- Как вы думаете, Афанасий Иванович, - наскоро успел шепнуть ему

генерал: - не сошла ли она с ума? То-есть, без аллегории, а настоящим

медицинским манером, - а?

- Я вам говорил, что она и всегда к этому наклонна была, - лукаво

отшепнулся Афанасий Иванович.

- И к тому же лихорадка...

Компания Рогожина была почти в том же самом составе, как и давеча

утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший

редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки, и про которого шел

анекдот, что он заложил и пропил свои вставные на золоте зубы, и один

отставной подпоручик, решительный соперник и конкуррент, по ремеслу и по

назначению, утрешнему господину с кулаками и совершенно никому из Рогожинцев

неизвестный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского

проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил

вспоможения, под коварным предлогом, что он сам "по пятнадцати целковых

давал в свое время просителям". Оба конкуррента тотчас же отнеслись друг к

другу враждебно. Давешний господин с кулаками после приема в компанию

"просителя" счел себя даже обиженным и, будучи молчалив от природы, только

рычал иногда, как медведь, и с глубоким презреньем смотрел на заискивания и

заигрывания с ним "просителя", оказавшегося человеком светским и политичным.

С виду подпоручик обещал брать "в деле" более ловкостью и изворотливостью,

чем силой, да и ростом был пониже кулачного господина. Деликатно, не вступая

в явный спор, но ужасно хвастаясь, он несколько раз уже намекнул о

преимуществах английского бокса, одним словом, оказался чистейшим

западником. Кулачный господин при слове "бокс" только презрительно и

обидчиво улыбался, и с своей стороны, не удостоивая соперника явного прения,

показывал иногда, молча, как бы невзначай, или, лучше сказать, выдвигал

иногда на вид одну совершенно национальную вещь - огромный кулак, жилистый,

узловатый, обросший каким-то рыжим пухом, и всем становилось ясно, что если

эта глубоко-национальная вещь опустится без промаху на предмет, то

действительно только мокренько станет.

В высшей степени "готовых" опять-таки никого из них не было, как и

давеча, вследствие стараний самого Рогожина, имевшего целый день в виду свой

визит к Настасье Филипповне. Сам же он почти совсем успел отрезвиться, но

зато чуть не одурел от всех вынесенных им впечатлений в этот безобразный и

ни на что не похожий день из всей его жизни. Одно только оставалось у него

постоянно в виду, в памяти и в сердце, в каждую минуту, в каждое мгновение.

Для этого одного он провел все время, с пяти часов пополудни вплоть до

одиннадцати, в бесконечной тоске и тревоге, возясь с Киндерами и Бискупами,

которые тоже чуть с ума не сошли, мечась как угорелые по его надобности. И

однако все-таки сто тысяч ходячими деньгами, о которых мимолетно, насмешливо

и совершенно неясно намекнула Настасья Филипповна, успели составиться, за

проценты, о которых даже сам Бискуп, из стыдливости, разговаривал с Киндером

не вслух, а только шепотом.

Как и давеча, Рогожин выступал впереди всех, остальные подвигались за

ним, хотя и с полным сознанием своих преимуществ, но все-таки несколько

труся. Главное, и бог знает отчего, трусили они Настасьи Филипповны. Одни из

них даже думали, что всех их немедленно "спустят с лестницы". Из думавших

так был между прочими щеголь и победитель сердец, Залежев. Но другие, и

преимущественно кулачный господин, хотя и не вслух, но в сердце своем,

относились к Настасье Филипповне с глубочайшим презрением, и даже с

ненавистью, и шли к ней как на осаду. Но великолепное убранство первых двух

комнат, неслыханные и невиданные ими вещи, редкая мебель, картины, огромная

статуя Венеры, - все это произвело на них неотразимое впечатление почтения и

чуть ли даже не страха. Это не помешало конечно им всем, мало-по-малу и с

нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в

гостиную; но когда кулачный господин, "проситель" и некоторые другие

заметили в числе гостей генерала Епанчина, то в первое мгновение до того

были обескуражены, что стали даже понемногу ретироваться обратно, в другую

комнату. Один только Лебедев был из числа наиболее ободренных и убежденных,

и выступал почти рядом с Рогожиным, постигая, что в самом деле значит

миллион четыреста тысяч чистыми деньгами и сто тысяч теперь, сейчас же, в

руках. Надо, впрочем заметить, что все они, не исключая даже знатока

Лебедева, несколько сбивались в познании границ и пределов своего

могущества, и в самом ли деле им теперь все дозволено, или нет? Лебедев в

иные минуты готов был поклясться, что все, но в другие минуты ощущал

беспокойную потребность припомнить про себя, на всякий случай, некоторые и

преимущественно ободрительные и успокоительные статейки свода законов.

На самого Рогожина гостиная Настасьи Филипповны произвела обратное

впечатление, чем на всех его спутников. Только что приподнялась портьера, и

он увидал Настасью Филипповну, - все остальное перестало для него

существовать, как и давеча утром, даже могущественнее чем давеча утром. Он

побледнел и на мгновение остановился; угадать можно было, что сердце его

билось ужасно. Робко и потерянно смотрел он несколько секунд, не отводя

глаз, на Настасью Филипповну. Вдруг, как бы потеряв весь рассудок и чуть не

шатаясь, подошел он к столу; дорогой наткнулся на стул Птицына и наступил

своими грязными сапожищами на кружевную отделку великолепного голубого

платья молчаливой красавицы-немки; не извинился и не заметил. Подойдя к

столу, он положил на него один странный предмет, с которым и вступил в

гостиную, держа его пред собой в обеих руках. Это была большая пачка бумаги,

вершка три в высоту и вершка четыре в длину, крепко и плотно завернутая в

Биржевые Ведомости и обвязанная туго-на-туго со всех сторон и два раза

на-крест бичевкой, в роде тех, которыми обвязывают сахарные головы. Затем

стал, ни слова не говоря и опустив руки, как бы ожидая своего приговора.

Костюм его был совершенно давешний, кроме совсем нового шелкового шарфа на

шее, ярко-зеленого с красным, с огромною бриллиантовою булавкой,

изображавшею жука, и массивного бриллиантового перстня на грязном пальце

правой руки. Лебедев до стола не дошел шага на три; остальные, как сказано

было, понемногу набирались в гостиную. Катя и Паша, горничные Настасьи

Филипповны, тоже прибежали глядеть из-за приподнятых портьер, с глубоким

изумлением и страхом.

- Что это такое? - спросила Настасья Филипповна, пристально и любопытно

оглядев Рогожина и указывая глазами на "предмет".

- Сто тысяч! - ответил тот почти шепотом.

- А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуста, вот тут, вот на

этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя компания?

Ну, пусть войдут и сядут; вон там на диване можно, вот еще диван, Вот там

два кресла... что же они не хотят, что ли?

Действительно, некоторые положительно сконфузились, отретировались и

уселись ждать в другой комнате, но иные остались и расселись по приглашению,

но только подальше от стола, больше по углам, одни все еще желая несколько

стушеваться, другие - чем дальше, тем больше и как-то неестественно быстро

ободряясь. Рогожин уселся тоже на показанный ему стул, но сидел не долго; он

скоро встал и уже больше не садился. Мало-по-малу он стал различать и

оглядывать гостей. Увидев Ганю, он ядовито улыбнулся и прошептал про себя:

"вишь!" На генерала и на Афанасия Ивановича он взглянул без смущения и даже

без особенного любопытства. Но когда заметил подле Настасьи Филипповны

князя, то долго не мог оторваться от него, в чрезвычайном удивлении, и как

бы не в силах дать себе в этой встрече отчет. Можно было подозревать, что

минутами он был в настоящем бреду. Кроме всех потрясений этого дня, он всю

прошедшую ночь провел в вагоне и уже почти двое суток не спал.

- Это, господа, сто тысяч, - сказала Настасья Филипповна, обращаясь ко

всем с каким-то лихорадочно-нетерпеливым вызовом, - вот в этой грязной

пачке. Давеча вот он закричал как сумасшедший, что привезет мне вечером сто

тысяч, и я все ждала его. Это он торговал меня; начал с восемнадцати тысяч,

потом вдруг скакнул на сорок, а потом вот и эти сто. Сдержал-таки слово! Фу,

какой он бледный!.. Это давеча все у Ганечки было: я приехала к его мамаше с

визитом, в мое будущее семейство, а там его сестра крикнула мне в глаза:

"Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят!", а Ганечке, брату, в лицо

плюнула. С характером девушка!

- Настасья Филипповна! - укорительно произнес генерал. Он начинал

несколько понимать дело, по своему.

- Что такое, генерал? Не прилично, что ли? Да полно форсить-то! Что я в

театре-то французском, в ложе, как неприступная добродетель бельэтажная

сидела, да всех, кто за мною гонялись пять лет, как дикая бегала, и как

гордая невинность смотрела, так ведь это все дурь меня доехала! Вот, перед

вами же, пришел да положил сто тысяч на стол, после пяти-то лет невинности,

и уж наверно у них там тройки стоят и меня ждут. Во сто тысяч меня оценил!

Ганечка, я вижу, ты на меня до сих пор еще сердишься? Да неужто ты меня в

свою семью ввести хотел? Меня-то, Рогожинскую! Князь-то что сказал давеча?

- Я не то сказал, что вы Рогожинская, вы не Рогожинская! - дрожащим

голосом выговорил князь.

- Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, - не стерпела

вдруг Дарья Алексеевна, - уж коли тебе так тяжело от них стало, так что

смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто

бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его

прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех... что

в самом-то деле!

Дарья Алексеевна даже в гнев вошла. Это была женщина добрая и весьма

впечатлительная.

- Не сердись, Дарья Алексеевна, - усмехнулась ей Настасья Филипповна, -

ведь я ему не сердясь говорила. Попрекнула, что ль, я его? Я и впрямь понять

не могу, как на меня эта дурь нашла, что я в честную семью хотела войти.

Видела я его мать-то, руку у ней поцеловала. А что я давеча издевалась у

тебя, Ганечка, так это я нарочно хотела сама в последний раз посмотреть: до

чего ты сам можешь дойти? Ну, удивил же ты меня, право. Многого я ждала, а

этого нет! Да неужто ты меня взять мог, зная, что вот он мне такой жемчуг

дарит, чуть не накануне твоей свадьбы, а я беру? А Рогожин-то? Ведь он в

твоем доме, при твоей матери и сестре меня торговал, а ты вот все-таки после

того свататься приехал, да чуть сестру не привез? Да неужто же правду про

тебя Рогожин сказал, что ты за три целковых на Васильевский Остров ползком

доползешь?

- Доползет, - проговорил вдруг Рогожин тихо, но с видом величайшего

убеждения.

- И добро бы ты с голоду умирал, а ты ведь жалованье, говорят, хорошее

получаешь! Да ко всему-то в придачу, кроме позора-то, ненавистную жену

ввести в дом! (потому что ведь ты меня ненавидишь, я это знаю!) Нет, теперь

я верю, что этакой за деньги зарежет! Ведь теперь их всех такая жажда

обуяла, так их разнимает на деньги, что они словно одурели. Сам ребенок, а

уж лезет в ростовщики! А то намотает на бритву шелку, закрепит, да тихонько

сзади и зарежет приятеля, как барана, как я читала недавно. Ну, бесстыдник

же ты! Я бесстыжая, а ты того хуже. Я про того букетника уж и не говорю...

- Вы ли, вы ли это, Настасья Филипповна! - всплеснул руками генерал в

истинной горести: - вы, такая деликатная, с такими тонкими мыслями, и вот!

Какой язык! Какой слог!

- Я теперь во хмелю, генерал, - засмеялась вдруг Настасья Филипповна, -

я гулять хочу! Сегодня мой день, мой табельный день, мой высокосный день, я

его давно поджидала. Дарья Алексеевна, видишь ты вот этого букетника, вот

этого Monsieur aux camйlias, вот он сидит, да смеется на нас...

- Я не смеюсь, Настасья Филипповна, я только с величайшим вниманием

слушаю, - с достоинством отпарировал Тоцкий.

- Ну, вот, за что я его мучила целые пять лет и от себя не отпускала!

Стоил ли того! Он просто таков, каким должен быть... Еще он меня виноватою

пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал, денег-то,

денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесь Ганечку;

и что же б ты думала: я с ним эти пять лет не жила, а деньги-то с него

брала, и думала, что права! Совсем ведь я с толку сбила себя! Ты вот

говоришь, сто тысяч возьми, да и прогони, коли мерзко. Оно правда, что

мерзко... Я бы и замуж давно могла выйти, да и не то что за Ганечку, да ведь

очень уж тоже мерзко. И за что я моих пять лет в этой злобе потеряла! А

веришь, иль нет, я, года четыре тому назад, временем думала, не выйти ли мне

уж и впрямь за моего Афанасия Ивановича? Я тогда это со злости думала; мало

ли что у меня тогда в голове перебывало; а ведь, право, заставила б! Сам

напрашивался, веришь иль нет? Правда, он лгал, да ведь падок уж очень,

выдержать не может. Да потом, слава богу, подумала: стоит он такой злости! И

так мне мерзко стало тогда вдруг на него, что если б и сам присватался, не

пошла бы. И целые-то пять лет я так форсила! нет, уж лучше на улицу, где мне

и следует быть! Иль разгуляться с Рогожиным, иль завтра же в прачки пойти!

Потому ведь на мне ничего своего; уйду - все ему брошу, последнюю тряпку

оставлю, а без всего меня кто возьмет, спроси-ка вот Ганю, возьмет ли? Да

меня и Фердыщенко не возьмет!..

- Фердыщенко, может быть, не возьмет, Настасья Филипповна, я человек

откровенный, - перебил Фердыщенко, - зато князь возьмет! Вы вот сидите да

плачетесь, а вы взгляните-ка на князя! Я уж давно наблюдаю...

Настасья Филипповна с любопытством обернулась к князю.

- Правда? - спросила она.

- Правда, - прошептал князь.

- Возьмете как есть, без ничего!

- Возьму, Настасья Филипповна...

- Вот и новый анекдот! - пробормотал генерал: - Ожидать было можно.

Князь скорбным, строгим и проницающим взглядом смотрел в лицо

продолжавшей его оглядывать Настасьи Филипповны.

- Вот еще нашелся! - сказала она вдруг, обращаясь опять к Дарье

Алексеевне: - а ведь впрямь от доброго сердца, я его знаю. Благодетеля

нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что... того. Чем жить-то

будешь, коли уж так влюблен, что Рогожинскую берешь, за себя-то, за

князя-то?...

- Я вас честную беру, Настасья Филипповна, а не Рогожинскую, - сказал

князь.

- Это я-то честная?

- Вы.

- Ну, это там... из романов! Это, князь-голубчик, старые бредни, а

нынче свет поумнел, и все это вздор! Да и куда тебе жениться, за тобой за

самим еще няньку нужно!

Князь встал и дрожащим, робким голосом, но в то же время с видом

глубоко убежденного человека произнес:

- Я ничего не знаю, Настасья Филипповна, я ничего не видел, вы правы,

но я... я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы страдали и

из такого ада чистая вышли, а это много. К чему же вы стыдитесь, да с

Рогожиным ехать хотите? Это лихорадка... Вы господину Тоцкому семьдесят

тысяч отдали и говорите, что все, что здесь есть, все бросите, этого никто

здесь не сделает. Я вас... Настасья Филипповна... люблю. Я умру за вас,

Настасья Филипповна. Я никому не позволю про вас слова сказать, Настасья

Филипповна... Если мы будем бедны, я работать буду, Настасья Филипповна...

При последних словах послышалось хихиканье Фердыщенка, Лебедева, и даже

генерал про себя как-то крякнул с большим неудовольствием. Птицын и Тоцкий

не могли не улыбнуться, но сдержались. Остальные просто разинули рты от

удивления.

- ...Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья

Филипповна, - продолжал князь тем же робким голосом. - Я, впрочем, не знаю

наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я

получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он

меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот

это письмо...

Князь действительно вынул из кармана письмо.

- Да он уж не бредит ли? - пробормотал генерал: - сумасшедший дом

настоящий! На мгновение последовало некоторое молчание.

- Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? - спросил

Птицын: - это очень известный в своем кругу человек; это очень известный

ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете

верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел... Если бы вы

дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.

Князь, молча, дрожащею рукой протянул ему письмо.

- Да что такое, что такое? - спохватился генерал, смотря на всех как

полоумный: - да неужто наследство?

Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство

получило новый и чрезвычайный толчек. Фердыщенку не сиделось; Рогожин

смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на князя,

то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как на иголках. Даже Лебедев

не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал

заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что

ему .сейчас дадут за это колотушку.