Geum.ru

©Олжас Жанайдаров, 2004-2007 гг., 2010 г

Вид материалаДокументы

Содержание


Тетрадь Вадима. Записи на последних страницах. Перевод с английского языка.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9

Глава 14



*


Последний раз я видел Вадима летом, 5 июня. Запомнил я эту дату потому, что у меня сохранился билет с кинофильма, на который мы в тот день ходили.

Тогда я сдавал летнюю сессию. В числе экзаменов был и английский язык. Мне не хватало материалов для подготовки, и Вадим предложил свои конспекты, которые сохранились у него с прошлого курса. Мы встретились 5 июня – он передал тетрадь, мы сходили в кино. Прощаясь, Вадим крепче обычного пожал мою руку.

Больше я его тем летом не видел. В сентябре, придя на учебу в институт, я узнал, что он уехал в Америку на длительную стажировку. О своих планах Вадим со мной до этого не обмолвился ни словом.

Эту тетрадь с конспектами он дал мне не случайно – теперь я это знаю точно. Вадим все рассчитал. Он знал, что мы больше никогда не увидимся. Он знал, что я прочитаю его тетрадь. Заинтересуюсь содержимым.

Необычные записи я обнаружил на следующий день после нашей встречи. Открыв тетрадь на последней странице, я увидел текст на английском языке. Приняв его за учебное сочинение Вадима, я не придал поначалу тексту особого значения. Но он чем-то притягивал. Сдав сессию, я на несколько дней засел со словарем и вскоре перевел сочинение на русский язык. Этот текст, написанный от лица Вадима, оказался историей о неизвестной мне девушке, откровенной исповедью.

У меня сперва возникло подозрение, что эту историю Вадим выдумал. Стиль истории был слишком литературным. Но может быть, мне просто не хотелось верить, что все это произошло на самом деле.


*


Тетрадь Вадима. Записи на последних страницах. Перевод с английского языка.


«Моя мать умерла, когда мне было три года. Нет ничего страшней, когда ты теряешь своего родителя именно в этом возрасте. У Сартра было похожее прошлое. Но он потерял отца, будучи младенцем, а потому не мог осмыслить это чувство сиротства – он попросту не успел привязаться к отцу, полюбить его осмысленно. Мне же выпала иная, тяжкая доля.

Я помню свою мать, помню в белесой, сладкой дымке – ее очертания, голос, движения. Помню свою любовь к ней. Помню ее теплоту. Я вижу общий, размытый вид, а детали мной не различимы. И моя неспособность заглянуть дальше этой дымки до сих пор вызывает во мне глухое раздражение. Я ненавижу рассматривать свои старые семейные фотографии – образ матери на них безлик и холоден. Я не могу связать эти фотографии со своими воспоминаниями, которых почти нет.

Со смертью матери пришел конец моему детству – меня будто вышвырнули из уютной комнаты на лютый мороз. Внешне было все по-прежнему, и отец, чувствуя, что происходит в моей душе, постарался как-то облегчить боль. У меня было привилегированное детство. Подарки, игры, книги… Но это мало помогало. Немного оправиться я смог лишь перед самой школой. К тому времени я запрятал все связанное с матерью куда-то глубоко внутрь. Кроме того, тогда мой отец женился вторично. Его женой стала бывшая однокурсница, давняя знакомая. Она была добра ко мне, но я полностью замкнулся и обособился. Я рано повзрослел.

Моей первой женщиной стала проститутка – мне было 15 лет. Может, именно это обстоятельство стало определяющим в моих дальнейших отношениях с женским полом. Я не могу до сих пор порвать с привычкой пользоваться услугами шлюх да и отказаться от естественного в таких случаях цинизма. Любовь всегда скрыта для меня за той же дымкой, за которой скрыта моя мать.

Я познакомился с Леной, когда мне исполнилось 17 лет. На первом занятии по информатике в институте нам объясняли, что такое Интернет. Лекция была скучной, и я занялся практикой – незаметно включил стоявший рядом компьютер и полез в сеть. Оказавшись в чате, я включился в разговор. Тема того разговора мне показалась интересной – обсуждали очередную книгу Пелевина, преимущественно в хвалебных тонах. Я вступил в разговор и едко, в стиле самого Пелевина, стал доказывать постулат, что этот автор – бездарь и пустышка. Это была чистейшая провокация, и праведный гнев поклонников Пелевина не преминул вспыхнуть.

Когда я собирался выйти из чата, ко мне в приват пробилась какая-то девушка. Понял я это позже – тогда же я принял ее за даму бальзаковского возраста. Она поинтересовалась, какую литературу я предпочитаю. «Какую литературу вы не любите, я уже поняла» – написала она. Завязался разговор, весьма занимательный; чувствовалось, моя собеседница – особа мудрая и начитанная. В споре о Пелевине она участия не принимала, но с интересом наблюдала за его развитием.

На свою следующую пару я опоздал на десять минут. Моей собеседнице удалось то, что не удавалось до этого сделать ни одной девушке, – заинтересовать меня. Правда, инициативу к продолжению разговора проявил не я, а она. При всей моей заинтересованности я не видел ясной цели завязавшихся отношений. К тому же, это было для меня обычно: я всегда вынуждаю девушку проявлять инициативу первой.

Она написала номер своего телефона. Помню, я очень удивился – уж слишком легкомысленным показался мне этот поступок. Я уточнил – «Это не рабочий телефон?» Она ответила: «Домашний. Я еще не работаю. Учусь в школе», и следующей фразой – «Мне 15 лет». Именно в тот момент я понял, что моя заинтересованность не случайна.

Ее звали Леной. Умная, красивая, тонкая – она являла собой все совершенное, все безупречное. Росла в достатке и любви, была единственным ребенком в семье. Отец возглавлял адвокатскую контору, мать занималась хозяйством и ненавязчивой благотворительностью. Ни горя, ни боли в своей жизни Лена не знала: таково было мое первое впечатление. Впрочем, ей не была свойственна гордыня, презрение, самовлюбленность, хотя условия жизни к этому располагали. Простота, доброта, искренность – всем этим Лена обладала, казалось, от природы.

Я всегда ищу в человеке какой-либо изъян, его темную сторону, искушающие его грехи. В Лене ничего этого не было. Я вглядывался в ее личность, намереваясь найти хоть одно мутное пятно, но она была чиста. Неестественно чиста. В этом было что-то нечеловеческое.

Что нас связало? До сих пор теряюсь с ответом. Вместе нам было очень интересно. Это была тяга, сильная тяга. Любовь? Вряд ли. Моему внутреннему миру любовь казалась инородным телом. Но в какой-то момент мне почудилось в наших отношениях то, что я потерял в трехлетнем возрасте.

У нее почти не было подруг. Ее красота и ум других девушек отпугивали; в таких случаях от женской зависти никуда не деться. Большинство знакомых составляли парни, как правило, старше 20 лет. Но молодого человека у нее не было. Я сразу понял, она умела любить, но любить, не распыляясь. Лена рассказала мне, что была влюблена лишь раз, когда ей было 13 лет: в школьного учителя. Обычная тихая, подростковая любовь.

Мы начали общаться. Вначале я воспринимал наши отношения как игру. Цинизм, въевшийся в мой характер, всегда предполагает условность, необязательность. Общение с Леной было мне приятно, наши периодические встречи возбуждали мой ум – но только ум, а не душу и не сердце. Впрочем, впервые я видел в девушке не только сексуальный объект, и мне это нравилось. Правда, походы к проституткам я не прекращал, как и не отказывал себе в удовольствии повстречаться с какой-нибудь студенткой. Лена поначалу была необычным, но всего лишь одним из многочисленных штрихов в моей картине взаимоотношений с противоположным полом.

Мы ходили в кино, художественные галереи, на выставки. Разговаривали обо всем на свете: о политике, книгах, фильмах, философии, просто о жизни. Ее откровенность порой мне поражала, как и ее непосредственность. Обычно девушки склонны кокетничать с парнями, напускать на себя загадочный вид, скрывать истинный характер. Лена была открыта, как морская даль. В ней было что-то от князя Мышкина. «Ты очень чистая, искренняя девушка. Это не может не восхищать» – однажды сказал я. Я никогда не делал комплиментов девушкам. В тот день для Лены я сделал исключение.

Она мне все больше нравилась. Невероятное дело: я стал задумываться об определенной девушке в ее отсутствие – признак зарождающейся привязанности. Я не сомневался: то же самое чувствует и Лена. Ее открытость в данном случае играла против нее самой: там, где обычная девушка приняла бы холодный, безучастный вид, Лена проявляла нежность, порыв, инициативу. Ей не приходило в голову маскировать свои чувства.

Любовь обуславливает доверие. Но доверие для Лены было не следствием любви, а повседневным явлением. Поэтому я не мог определить степень ее любви по степени ее доверия ко мне. «Почему ты хорошо ко мне относишься? А вдруг я на самом деле лжец, негодяй и подлец? – в шутку спросил я Лену. – Ты знаешь, что у меня нет друзей? Тебя это не настораживает?» Она улыбнулась в ответ. «Я не анализирую наши отношения, пытаясь выявить минусы и плюсы. Я доверяю тебе не потому, что ты хороший, а потому, что мне с тобой хорошо».

Я с сомнением отнесся к ее ответу. Я тогда не понимал главного – у нас с Леной были разные восприятия человеческого. Это я предполагаю в людях скрытые недостатки. Лена же видит в каждом человеке прежде всего сторону светлую. Она не подозревает, не сомневается, не упрекает. В мое мироощущение это не укладывалось.

Наступила зима. Мы встречались минимум раз в неделю, еще чаще созванивались. Я не делал шагов к сближению, хотя понимал, что все к этому идет. Меня что-то томило. Я осознавал, что ей нравлюсь, что постепенно она начинает испытывать ко мне больше, чем простую симпатию. Когда я это понял, я хотел порвать с ней – любви ее я боялся, такого со мной еще не было. Но тут же передумал. Мне было интересно, чем все это кончится. Для меня нет ничего интересней самопознания, а Лена являлась прекрасным инструментом для исследования собственной души.

Я начал замечать, что моя привычная циничность в присутствии Лены куда-то улетучивается. Объектом цинизма обычно является всякая пошлость, банальность, глупость, напускная моральность, простодушное лицемерие. Но цинизм бессилен перед естественностью. В общении с Леной мне нечего было своей циничностью поражать. Я становился и свободным, и беззащитным.

В метро, если она видела просящих милостыню, она всегда подавала. Однажды я попытался ей объяснить, что ее помощь бесполезна. «Разве ты не знаешь, что эти попрошайки просят не для себя? Их просто используют. А они обманывают нас, давят на жалость». «Может быть, – ответила она. – Но не все такие. Лучше дать тому, кто не заслужил, чем обойти вниманием нуждающегося». Лена только что дала мелочь какой-то старушке, мы стояли на эскалаторе. «Ты ведь никому не подаешь?» – спросила она. «Да. Никому». Она долго молчала, потом сказала: «Подавать нужно либо всем, либо никому. Так честней». «И ты выбрала первый путь? Это Сизифов труд» – сказал я. «Вся человеческая жизнь – это по большому счету труд Сизифа» – ответила она.

В другой раз, стоя в очереди в гардеробе кинотеатра, мы стали свидетелями неприятной сцены: женщина средних лет отчитывала за что-то сына лет шести. Отчитывала зло, устало, раздраженно. Голос ее становился все громче, она нависала над ним – и чуть ли не кричала в ухо. Мальчик стоял, опустив голову, из куртки торчала варежка. В какой-то момент он поднял голову, что-то пробормотал. И в ту же секунду получил сильную затрещину. И еще одну – вдогонку. Он вздрогнул, и, как ни хотел сдержаться, все-таки заплакал. Мне и в голову не пришло вмешаться. Не думали вмешиваться и остальные наблюдатели. Кто-то равнодушно отвернулся. То, как повела себя Лена, стало для меня неожиданностью.

«Как вам не стыдно! Как вы смеете бить ребенка!» – слышно, звонко выкрикнула Лена. Женщина, немного опешив, посмотрела на Лену. Она что-то хотела сказать в ответ, но осеклась. Удивительно, но ей стало стыдно. Она взяла ребенка за руку и отошла в сторону. Я посмотрел на Лену. Ее лицо пылало. Одевшись, мы вышли из кинотеатра. Мы долго шли молча. «Никогда нельзя бить детей. Никогда» – сказала наконец Лена. Я ничего не сказал.

Лена была верующей девушкой. Я же являюсь убежденным атеистом – был я им и тогда. Узнав о ее набожности, я ожидал, что она время от времени будет делать попытки меня переубедить, «наставить на путь истинный», и внутренне приготовился к беспощадным спорам. Но, к моему удивлению, Лена ни разу со мной об этом не заговорила. Темы Бога она старательно избегала. Раз я сам завел разговор о существовании Бога, но Лена не предприняла попыток его поддержать. Она терпеливо выслушала мои доводы и аргументы в пользу атеизма, но спорить со мной не стала. «Логика в этом вопросе бессильна. Невозможно глазами учуять запах, а носом услышать звук», – сказала она тогда.

Я позволял себе мысли о самоубийстве. Это таинство влекло меня, как влечет оно каждого рефлексирующего, занятого собой существа. Я презирал тех, кто совершил суицид вследствие отчаяния, бессилия, нужды. Но восхищался теми, кто покончил с собой рассудочно, хладнокровно, осмысленно. Я был увлечен в то время самурайским духом и кодексом бусидо. Общаясь с Леной, то и дело обращался к этим идеям. Бравировал своим приятием суицида, превознося его природу, примеряя его на себя. Но, упоминая о самоубийстве, успевал замечать на лице Лены тень то ли тревоги, то ли осуждения.

– Самоубийство – грех? – не выдержав, задал я ей прямой вопрос.

– Да, грех.

Она молчала. Я понял, что вновь мы вышли на тему скользкую, нас разобщающую. Я замолчал тоже, намереваясь молчанием сменить тему. Но Лена вдруг продолжила:

– Я люблю жизнь. Очень люблю. И не знаю, что могло бы толкнуть меня на этот шаг. Я могу в ярких картинках представить себе свою смерть, но самоубийства там нет.

При всей своей открытости и чистоте Лена была человеком цельным. В ней была мягкая сила. Девушки, с которыми я обычно общался, воспринимали меня как безоговорочный интеллектуальный авторитет. Смотрели мне в рот, когда я о чем-либо вещал. Лена была не такой. Мы часто с ней спорили – и это меня, как ни странно, не раздражало. Лена умела высказывать собственную точку зрения, не задевая чувств оппонента. Если бы я не знал ее характера, я бы подумал, что своей независимостью она хочет понравиться. Но играть в подобные игры Лена попросту не умела. Парадокс: Лена олицетворяла собой женственность, но женские уловки были ей неведомы.

Перед Новым Годом я познакомился с ее родителями. Лена тогда пообещала принести мне одну книгу, но забыла дома. Извинившись, предложила заехать к ней домой. Дома оказалась ее мать. Внешне – вылитая дочь. Да и внутри – та же мягкость, оптимизм, ум в сочетании с искренностью. Она сразу же предложила мне отобедать. Чуть позже пришел отец Лены – и мы очень легко нашли общий язык. Я сразу ощутил – это была идеальная семья. Они не казались такою, они именно ею были. Тогда же я понял, откуда в Лене эта неестественная естественность. У себя дома я всегда чувствовал условность своего положения – мнимый сын мнимой матери. Я отделял свою территорию – свои чувства, свои мысли, свои желания. Лена же жила, как чувствовала – как привыкла ощущать себя с родителями. Уже позже, когда я уходил от них, я вдруг понял, что чуть завидую Лене. Мне в какой-то момент захотелось стать частью этой семьи, этого островка чистоты и благости. Но это мимолетное желание лишь растравило мою душу.

Она поцеловала меня первой. Это случилось в конце января. Мы шли по Большому Москворецкому мосту к Кремлю, я только что сдал последний экзамен сессии. Мы были на мосту одни, лишь машины стремительно неслись мимо. Когда в разговоре возникла пауза, Лена подошла ко мне и прильнула губами к моим губам. Это было сколь неожиданно, столь и своевременно. Лена не делала ничего неестественного. Позже она призналась мне, что это был ее первый в жизни настоящий поцелуй. «Тебе не было страшно?» – спросил я. «А разве страшно делать то, что сделать очень хочешь?» – вопросом на вопрос ответила мне она. Я понял окончательно, что Лена в меня влюбилась.

Меня никто до этого никогда не любил – из тех девушек, с которыми мне довелось иметь хоть какие-то отношения. Я понимал: всех этих девушек влекло ко мне не любовное чувство, а скорее инстинкт. Им просто хотелось меня, моего ума, моего тела. Никто из них не пытался меня понять. Их интересовали мои слова – и им не было дела до моих мыслей.

Отношение Лены ко мне было иным. Она стремилась меня прочувствовать, принять, понять. При этом Лена понимала, что излишняя навязчивость меня отпугнет. Ее внимание было осторожным и в то же время неподдельным.

Первое время я опасался, что Лена захочет меня изменить. О, это непреходящее женское желание изменить мужчину, приручить его! Поэтому я с нарочитой откровенностью рассказывал Лене о своих недостатках. Но моя откровенность была расчетлива: я будто предупреждал – «это все я, и изменить меня невозможно». Я, степной волк, сразу обозначал свою территорию. Но я зря боялся – менять меня Лена не собиралась.

В самом начале нашего общения я сразу сказал Лене, что хожу по проституткам. Обычно мужчины никогда не признаются в этом женщинам. Лена отреагировала на удивление спокойно. Она только спросила «Зачем?» Я ничего не ответил. Она не стала допытываться.

Лена никогда не донимала меня расспросами и не лезла в душу. Звучит банально – но она и впрямь принимала меня таким, какой я есть.

Казалось бы, все шло хорошо. И все же я боялся, все равно боялся, что она мной играет, что относится к нашим отношениям легкомысленно, недостаточно серьезно. Не мог я допустить, чтобы мое чувство оказалось весомей ее любви. У Лены было одно неоспоримое преимущество передо мной и один неоспоримый недостаток – ей было всего 15 лет. Это был все же подросток, хоть и не по годам мудрый.

Я пришел к такому заключению давно. 15-летние девочки не способны на утешение. Они не умеют отдавать, будучи еще отравлены природным детским эгоизмом. Они могут посочувствовать, могут влюбиться, могут одарить нежностью и теплотой. Но успокаивать, утешать они еще не умеют. Они влекут своей невинностью, тонким непосредственным восприятием, но в их душе еще не пробудилось это великое чувство материнской, утешительной любви. Эдип, который живет в каждом мужчине, в ласках и страсти девочки-подростка не найдет для себя главного – сочувствия.

Я же нуждался в утешении. Я скрывал это от самого себя – но теперь понимаю: сочувствие спасло бы и меня, и Лену. Естественно, открытое сочувствие я бы не принял – я слишком горд и самолюбив для этого, как всякий мужчина. Но именно умение преподнести заботливое утешение и отличает зрелую женщину от юной девицы. Как бы умна Лена ни была, природу сложно обмануть.

Поэтому при всем моем влечении к Лене, я всегда ощущал червоточинку неудовлетворенности. Я не сразу рассказал Лене о том, что потерял мать в детстве. Когда это случилось, мы сидели в кафе, Лена долго молчала, потом положила руку на мою руку. И все. Это было естественно, но я был разочарован. Иногда одной естественности мало.

Лена не требовала ответных проявлений чувств; все как будто оставалось по-прежнему. Только гуляли мы теперь, держась за руки, да при каждом удобном случае целовались. Но от проституток я отказаться не смог. Лене об этом не говорил. Она же ни о чем меня не просила; мы словно забыли эту тему.

В привычке к платной любви есть один главный недостаток – ты отвыкаешь от естественных сердечных проявлений. Лена то и дело дарила мне всякие безделушки – приятные мелочи по поводу и без. Забавные открытки, сувениры, даже цветы…

Я же с трудом подбирал ей подарки, оказывал знаки внимания. У меня были деньги, но фантазии хватало лишь на кафе, кино, книги. С проститутками об этом задумываться не приходилось. Мне все время хотелось перевести любовь в какой-то более подходящий мне эквивалент. Я чувствовал себя в таких, новых, отношениях неуютно – как щепетильный человек, берущий безвозмездную ссуду в банке.

Но вскоре я привык. Более того – мне понравилась роль должника, когда должником себя чувствовать не обязательно. Ближе к концу зимы я понял свои истинные намерения по отношению к Лене: я хотел, чтобы она полюбила меня больше, чем я ее. Я желал иметь преимущество в любви. Да, это было дьявольское, эгоистичное желание. И, тем не менее, я постепенно его воплощал. Лена всегда звонила мне первой. Наши прогулки и походы в кино и театр организовывала она. Я позволял ей быть ведущей в паре. Все формальные признаки указывали на то, что Лене я был нужней.

Я будто мстил своей матери в лице Лены за то, что она недодала мне любви. За то, что покинула так рано. Поэтому так важно было, чтобы получаемой от Лены любви было много, было в избытке. Я хотел насытиться этим напитком сполна. Не добившись утешения, я добивался утоления.

В День Святого Валентина мы собрались пойти в кино. Договорились встретиться у памятника Пушкину. Я купил ее любимые лилии и подъехал в назначенное время. Лена не пришла ни через десять минут, ни через полчаса. Мобильный телефон не отвечал. Через полтора часа безрезультатных попыток дозвониться до Лены я в злости бросил цветы в урну и уехал домой. Я был взбешен ее поступком, как мне показалось, преднамеренным.

Лена позвонила мне домой. Она извинялась, очень извинялась – я молча слушал. Оказывается, перед самым выходом из дома ей позвонила одноклассница. У той мать почувствовала себя плохо – нужно было срочно съездить за лекарствами в другой конец города. Подруга попросила об этом Лену. «Почему не позвонила и не предупредила?» – спросил я. «Я забыла свой мобильный дома. Прости меня», – сказала она.

Лена всегда отличалась рассеянностью. Отказывать в помощи не умела. Я прекрасно все понимал. И, тем не менее, обида моя не улетучивалась. Мне показалось, что моему самолюбию был нанесен удар. Меня заставили ждать. Меня заставили страдать.

Мое преимущество оказывалось не столь очевидным. Я хотел его восстановить. Я хотел, чтобы мои сомнения, тайные мучения не пропали втуне. За каждую секунду своих страданий я мстительно желал Лениного оброка: минуту страданий ее сердца.

Кажется, Ларошфуко писал: «Если судить любовь по обычным ее проявлениям, то она больше напоминает вражду, чем дружбу». Я не смог забыть тот случай с одноклассницей, и на 23 февраля поступил точно так же, как и Лена. Назначив встречу, в условленное время я не пришел. Вместо этого отправился со своими знакомыми в боулинг-клуб. Свой мобильный отключил, домой пришел за полночь.

Лена дозвонилась ближе к часу ночи. Она говорила тихим, но взволнованным голосом. Я рассказал ей давно подготовленную историю: знакомый внезапно позвонил из военной части, где в это время служил, и пригласил к себе. Часть располагалась в Подмосковье, ехать пришлось на электричке. «Я был уверен, что успею встретиться с тобой. Но не рассчитал. Позвонить тебе не мог – связь была плохой. Приехал только сейчас. Прости», – сказал я.

Она мне поверила. При всем своем уме и интуиции она поверила. Влюбленный человек верит лжи и сомневается в правде. Лене даже не пришло в голову связать это событие с той историей в День Святого Валентина. «Я прождала тебя два часа. Звонила на сотовый, домой. Я вся извелась, думала, с тобой что-то случилось, – призналась Лена. – Я ведь приготовила тебе подарок». «Прости еще раз. Обязательно встретимся завтра» – я был удовлетворен.

Иногда я задумывался – за что меня все-таки Лена любит? Я, по сути, не делал ничего, чтобы завоевать ее любовь, и, тем не менее, она меня любила. Несмотря на все мои дурные стороны, несмотря на цинизм, эмоциональную холодность, Лена меня любила. Как-то я признался: «Честно скажу, был бы девушкой, в такого, как я, в жизни бы не влюбился». Лена улыбнулась: «Вот потому ты и не девушка».

Той весной Лена была счастлива. Я это видел. Счастливая влюбленная девушка. Я, никогда не терявший связи с разумом, наблюдал эту заметную метаморфозу. Лена стала другой – мягче, податливей, проще.

Любовь меняет человека. Но я не согласен с теми, кто утверждает, что любовь делает человека лучше. Нет, она растворяет его индивидуальность. Я вдруг обнаружил, что с Леной мне все чаще бывает скучно. «Нам нужно расстаться» – все настойчивей звучало во мне.

Кажется, Лена это почувствовала. Но эту свою весну хотела продлить как можно дольше. И Лена сделала естественный шаг. В начале мая мы поехали на дачу, где она мне отдалась. Лена была девственницей. «Ты, действительно, этого хочешь?» – спросил я ее тогда. Она кивнула.

Естественно, в ту ночь я испытал ожидаемое разочарование. Избалованный проститутками, с Леной я получил робкий, зажатый секс. Я был внимателен, но Лена была слишком неопытна.

Она тогда захотела защититься. Укрыться своим чувством. Поэтому прижалась. Сказала:

– Я люблю тебя.

Я промолчал.

– Ты меня любишь? – спросила она меня.

Впервые она захотела спросить об этом. Впервые.

– Нет, – ответил я.

Я хотел обойтись молчанием, но слово вырвалось почти само. Может, сработал условный рефлекс. Как в единоборстве – защитный блок.

– Я думала, ты любишь меня.

Я не ответил.

– Ты можешь полюбить меня? – все спрашивала она.

– Я никогда не смогу тебя полюбить.

Я знал, что ей будет больно, очень больно, но врать не хотел. Ложь не нужна была никому. Поэтому я не солгал и при ответе на следующий вопрос.

– Скажи, ты до сих пор ходишь к проституткам? – спросила она.

– Да.

Лена специально задала этот вопрос – ведь она догадывалась об ответе. Она словно хотела, чтобы боль ее стала еще полней и мучительней. А когда эта боль стала таковой, Лена заплакала.

Я в первый раз видел ее плачущей. Она казалась спокойной, но она плакала. Мы лежали вместе – но своим тихим плачем она будто отделяла себя от меня. Мы, лежавшие на одной кровати, вдруг оказались бесконечно далеки друг от друга. Я обнял ее, но обнимал ее уже чужой человек. Мы оба это ощутили.

Наши отношения были безнадежны. Лена поняла это в один миг. Другая девушка на ее месте стала бы упрекать, обвинять, умолять. Устроила ссору, начала бы шантажировать. Лена ничего этого делать не стала. Мы расстались по-хорошему. Так мне показалось.

В мае мы пару раз созвонились. Говорили на разные темы, но я давал ей понять, что видеться даже просто так не стоит. «Не беспокойся. Я просто хотела услышать твой голос» – сказала Лена. И все.

Она совершила самоубийство в первый день лета. Выпила несколько пачек снотворного, оставив записку «Прошу никого в моей смерти не винить».

Я узнал об этом через три дня. Что я почувствовал? Не боль, не страх, не жалость. Я не ощутил ничего из того, что должен был бы ощутить в эту минуту нормальный человек. Во мне поначалу зародилось другое – чувство облегчения. Я обрел свободу. Лена мне мешала, даже будучи далеко от меня, – и я понял это, когда ее не стало.

Она покончила с собой, не оставив себе ни единого шанса. Обычно суицид в таком возрасте рассчитан на внешний эффект. Лена приняла смертельную дозу рано утром в субботу, как только ее родители уехали на дачу. До вечера воскресенья никому бы в голову не пришло проведать ее. Она знала это. Она все рассчитала.

Я разговаривал потом с ее родителями. Это был тяжелый разговор. Они меня ни в чем не обвиняли – они не могли допустить мысли, что в смерти Лены есть моя вина. Они меня любили – благодаря Лене. Из разговора с ними я узнал, что было еще одно предсмертное послание. В нем Лена давала понять, что основной причиной для такого шага стали проблемы с учебой.

Мне стало все ясно. Училась Лена прекрасно – она просто хотела отвести от меня все подозрения. Даже в последние минуты жизни Лена думала о моем спокойствии. Она и вправду меня не винила.

Я не пришел на похороны. Я до сих пору не могу найти ответ на вопрос, зачем же все-таки она это сделала. Зачем? Я думал, что Лена справится, она сильная. Она и была таковой – до встречи со мной. Я в какой-то момент забыл то, что помнить был обязан: любовь меняет человека. Делает его слабым и беззащитным. И даже религиозная вера тут бессильна. Ей нечего противопоставить такой любви.

Порой мне кажется, что Лена сама всю жизнь стремилась к подобному исходу, несмотря на всю свою набожность. Всякая безупречность имеет свою обратную сторону – хрупкость. Совершенство Лены было сродни совершенству хрусталя, который в любую секунду может разбиться вдребезги.

А может, я просто себя успокаиваю. Я не чувствую своей вины. Однажды испытав потерю близкого человека, я зарекся когда-либо испытывать вину. И все, что я буду делать впредь, вряд ли будет отягчено чувством раскаяния».