Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин" при поддержке Министерства Иностранных Дел Франции и посольства Франции в России

Вид материала

Документы

Содержание Политическая экономия как симулятивная  модель

Подобный материал:

• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин " при поддержке Министерства иностранных, 5684.59kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин"при поддержке Министерства иностранных, 3051.01kb.
• Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства Иностранных, 8073.96kb.
• Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства Иностранных, 6871.78kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин" при поддержке Министерства иностранных, 2927.63kb.
• Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства иностранных, 15143.15kb.
• Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин" при поддержке Министерства иностранных, 2565.41kb.
• Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства иностранных, 8810.89kb.
• Забота о себе, 3553.12kb.
• Забота о себе, 3523.48kb.

87

До тех пор пока труд переживается как источник богатства или удовлетворения, как потребительная стоимость, пусть даже это труд наихудший, отчужденный и эксплуатируемый, — он все-таки ос­тается сносным. До тех пор пока еще можно различить некоторое «производство», отвечающее (хотя бы в воображении) некоторым индивидуальным или общественным потребностям (потому-то поня­тие потребности обладает столь фундаментальной важностью и столь мощной мистифицирующей силой), — до тех пор даже самые худшие индивидуальные или исторические обстоятельства остаются сносны­ми, потому что иллюзия производства — это всегда иллюзия его совпадения с его идеальной потребительной стоимостью. Так что те, кто верит сегодня в потребительную стоимость своей рабочей силы, — пролетарии — потенциально более всех мистифицированы, менее всех способны к бунту, которым охвачены люди в глубине сво­ей тотальной ненужности, в порочном кругу манипулирования, где они оказываются лишь вехами в безумном процессе воспроизводства.

В тот день, когда этот процесс распространится на все обще­ство в целом, май 1968 года примет форму всеобщего взрыва, и про­блемы смычки студентов/трудящихся больше не встанет: в ней все­го лишь выражалась пропасть, разделяющая при нынешней системе тех, кто еще верит в свою рабочую силу, и тех, кто в нее уже не верит.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ КАК СИМУЛЯТИВНАЯ  МОДЕЛЬ

Политическая экономия для нас — это теперь реальное, то же самое, что референт для знака: горизонт уже мертвого порядка явле­ний, симуляция которого позволяет, однако, поддержать «диалектичес­кое» равновесие системы. Реальное — следовательно, воображае­мое. Здесь опять-таки две некогда различные категории слились во­едино и продолжают дрейфовать вместе. Код (структурный закон ценности) систематически играет на реактивации политической эко­номии (узкорыночного закона стоимости) как реального/вообража­емого нашей цивилизации, и манифестация этой ограниченной формы ценности равносильна оккультации ее радикальной формы.

Прибыль, прибавочная стоимость, механика капитала, классовая борьба — весь дискурс критики политической экономии развертыва­ется напоказ как референтный дискурс. Таинство ценности представ­ляют на сцене (разумеется, таинство всего лишь изменило смысл: те­перь таинственной сделалась структурная ценность): все согласны с тем, что экономика является «определяющей инстанцией», и она ста­новится «внесценической», «непристойной» [obscène]¹. Это своего

¹ В этом смысле заслуживает анализа рекламная афиша банка BNP: «Меня интересуют твои деньги. Ты мне, я тебе — одолжи мне свои деньги и бу­дешь получать прибыль от моего банка».

1) Капитал (в лице своего передового института — международного фи­нансового капитала) впервые столь ясно, глядя вам прямо в глаза, провозглаша­ет закон эквивалентности, причем в качестве рекламного аргумента. Обычно о подобных вещах умалчивают, рыночный обмен аморален, и реклама всячески старается его скрыть, подменив идеей услуги. Поэтому можно быть уверенным, что такая откровенность представляет собой маску второго порядка.

2) На вид задача — экономически убедить людей, что отнести деньги в BNP — выгодное дело. Но истинная стратегия оказывается параллельной (напо­добие параллельной полиции). Она в том, чтобы убедить людей самой этой прямо­той капитализма, разговором «лицом к лицу»: довольно сантиментов, долой идео­логию услужливости, играем в открытую и т.д. В том. чтобы убедить их самой этой «непристойностью» раскрытия скрыто-аморального закона эквивалентности. Эта­кое «мужское» сообщничество: мы по-мужски делимся с вами непристойной прав­дой капитала. Оттого эта афиша так попахивает развратом, оттого так сально и блудливо смотрят эти глаза, направленные на ваши деньги, словно на ваши генита­лии. Используется техника перверсивной провокации — гораздо более тонкая, чем примитивное обольщение улыбкой (тема встречной рекламной кампании банка «Сосьете женераль»: «Улыбаться должен клиент, а не банкир»). Соблазнить лю­дей самой непристойностью экономики, поймать их на извращенном очаровании, которым обладает для них капитал даже в самой своей жестокости. С этой точки зрения рекламный слоган означает, говоря попросту: «Меня интересует твоя зад­ница. Ты мне, я тебе — дай-ка мне свою задницу, и я тебя поимею». Некоторым такое по вкусу.

За гуманистической моралью обмена скрывается глубинное желание ка­питала, головокружительное желание закона ценности, и реклама банка пытается уловить именно это тайное, сверх- или недоэкономическое сообщничество. Тем самым она свидетельствует, быть может и невольно, об определенной политичес­кой интуиции.

3) Рекламщики не могли не знать, что это лицо вампира, похотливое со­общничество и прямое нападение станут вызывать отрицательную реакцию у среднего класса. Зачем же они пошли на такой риск?

Тут-то и кроется самая необычная уловка: реклама создана для того, что­бы кристаллизировать психические сопротивления закону прибыли и эквивалент­ности — чтобы провести мысль об эквивалентности капитала и прибыли, капитала и экономики («ты мне, я тебе») в тот самый момент, когда, это уже больше не верно, когда капитал уже сместил свою стратегию, а потому и может прямо заявлять свой «закон» — ведь теперь его суть уже в другом; провозглашение этого закона оказывается всего лишь новой, дополнительной мистификацией.

Капитал больше не живет благодаря законам экономики, и потому эти за­коны могут стать рекламным аргументом, перейти в сферу знака и знаковой ма­нипуляции. Экономика теперь — лишь театр, где разыгрываются количествен­ные характеристики ценности. Это по-своему выражает и данная реклама, в ко­торой деньги — всего лишь предлог.

Отсюда — заключенные в ней богатые возможности подстановки, благо­даря которым она может работать на любых уровнях.

Например:

«Меня интересует твое бессознательное. Ты мне, я тебе — открой мне свои фантазмы и будешь пользоваться моим психоанализом».

«Меня интересует твоя смерть. Ты мне, я тебе — застрахуй свою жизнь, и я обеспечу твоих близких».

«Меня интересует твоя производительность. Ты мне, я тебе — предоставь мне свою рабочую силу и будешь пользоваться моим капиталом».

И так далее: эта реклама может служить «всеобщим эквивалентом» во всех социальных отношениях нашего времени.

4) Если глубинное сообщение рекламы заключается не в эквивалентности а=а   (этим она никого не обманет, и сами рекламщики это хорошо знают), то, быть может, оно заключается в прибавочной стоимости (в том факте, что итогом предлагаемой операции для банкира и капитала будет уравнение а=а+а') ? Рек­лама почти не скрывает эту истину, и каждый может ее почуять. Капитал здесь играет на самой грани, почти снимая маску, — но это не страшно, так как реаль­но реклама толкует не о количественной эквивалентности и не о прибавочной стоимости, а о тавтологии: не а=а, не а=а+а', но Л есть А,

то есть банк есть банк, банкир есть банкир, деньги есть деньги, и вам с этим ни­чего не поделать. Делая вид, будто формулирует экономический закон эквива­лентности, афиша реально утверждает императив тавтологии, это фундаменталь­ное правило господства. Ведь если банк есть банк, стол есть стол, а дважды два — четыре (а не пять, как хотелось Достоевскому), то в этом-то и состоит подлинное доверие к капитализму. Когда капитал говорит «меня интересуют твои деньги», он делает вид, что толкует о выгоде, чтобы обеспечить себе кре­дит. Такой кредит принадлежит экономике, а вот доверие, связанное с тавтоло­гией и резюмирующее в ней всю идентичность капиталистического строя, принад­лежит области символического.

89

рода провокация. Капитал ищет себе алиби уже не в природе, Боге или морали, а прямо в политической экономии, в ее критике, и живет внутренним саморазоблачением — в качестве диалектического стиму­ла и обратной связи. Вот почему в «дизайне» капитала играет такую важную роль марксистский анализ.

Здесь действует тот же сценарий, какой описан у Бурдье/Пассерона для системы образования: ее кажущаяся автономия позволяет ей эффективно воспроизводить структуру классового общества. Так и здесь: кажущаяся автономия политической экономии (точнее, ее значимость как определяющей инстанции) позволяет ей эффективно воспроизводить правила символической игры капитала, его реальную власть над жизнью и смертью, которая основана на коде и постоянно подстегивает политическую экономию, делая из нее свое средство, алиби, прикрытие для своей непристойности.

Чтобы машина воспроизводила производственные отношения, она должна функционировать. Чтобы питать собой систему меновой

90

стоимости, товар должен обладать потребительной стоимостью. Таков был сценарий на первичном уровне. Сегодня симуляция перешла на вторичный уровень: товар должен функционировать как меновая сто­имость, дабы скрыть, что он обращается как знак и воспроизводит со­бою код². Общество должно представляться как классовое общество,

² Поэтому если раньше (в том числе и у Маркса) был натуралистический фантазм потребительной стоимости, то у нас теперь — экономический фантазм меновой стоимости. Для нас в структурной игре кода меновая стоимость играет ту же роль, какую играла потребительная стоимость при рыночном законе сто­имости, — роль референциального симулякра.

91

как классовая борьба, оно должно «функционировать» на марксистско-критическом уровне, дабы замаскировать истинный закон системы и воз­можность ее символического разрушения. Маркузе уже давно отметил этот сбой в материалистической диалектике: производственные отноше­ния, вместо того чтобы быть деконструированы производительными си­лами, сами теперь подчиняют себе производительные силы (науку, тех­нику и т.д.), обретая в них свою новую легитимностъ. Здесь также приходится переходить на вторичный уровень: общественные отноше­ния символического господства подчиняют себе способ производства в целом (производительные силы и производственные отношения вмес­те), обретая в них, в видимом развитии и революционном перевороте политической экономии, свою новую легитимность и идеальное алиби.

Отсюда необходимость воскрешать, драматизировать политичес­кую экономию как защитную структуру. Отсюда особый тип кризиса, постоянный симулякр кризиса, с которым мы имеем дело сегодня.

На этой эстетической стадии политической экономии, когда производство характеризуется целесообразностью без цели, рушится этико-аскетическая мифология труда и накопления. И вот капитал, рискующий погибнуть от этого разжижения ценностей, вновь обраща­ется с ностальгией к великому этическому периоду своей истории, когда производить еще имело какой-то смысл, — к золотому веку де­фицита и развития производительных сил. Чтобы восстановить целе­вые установки, чтобы реактивировать принцип экономики, нужно воз­родить дефицит. Отсюда — экология, позволяющая благодаря угрозе абсолютного дефицита восстановить этику энергосбережения. Отсю­да энергетический и сырьевой кризис — настоящий дар небес для сис­темы, которой зеркало производства являло одну лишь пустую форму, охваченную смятением. Кризис способен вернуть коду экономики его утраченную референцию, вернуть принципу производства ускользав­шую от пего серьезность. Мы вновь обретем вкус к аскезе, ее патети­ческую инвестированность, рождающуюся от нехватки и лишений.

Весь поворот к экологии, произошедший в последние годы, уже позволил запустить этот процесс возрождения через кризис — не кризис перепроизводства, как в 1929 году, а кризис системной инво­люции и повторного разыгрывания утраченной идентичности³. Кри-

³ Американский сенат даже стал оценивать, во что обойдется вернуть всю воду к той степени чистоты, какую она имела до завоевания Америки европейца­ми (к «норме 1491 года» — Христофор Колумб, как известно, доплыл до Аме­рики в 1492-м). Оказалось — в 350 миллиардов долларов. Но эти миллиарды ничего не значат; ведь на самом деле сенаторы высчитывают, во что обойдется вернуть всю систему к исходной чистоте эпохи первоначального накопления, к золотому веку рабочей силы. К норме 1890 года? а может быть, 1840-го?

Точно так же денежная система грезит сегодня о золоте и Gold Exchange Standard [золотом обменном стандарте (англ.). — Прим. перев.], якобы способ­ных стабилизировать и возродить бумажные деньги. Действительно, свободная и безудержная спекуляция на утрате золотого обеспечения денег (а именно таково нынешнее положение вещей) ежеминутно грозит катастрофой — такой произволь­ностью курса и такой чудовищной инфляцией, что сама инстанция денег может рухнуть и лишиться всякого доверия. Здесь опять-таки необходимо циклическое восстановление через референцию, через «критику», чтобы финансовые обмены не доходили до предела своей нереальности, где они разрушают сами себя.

92

зис не производства, а воспроизводства (оттого невозможно опре­делить, какова в нем доля истины и симулякра). Экология — это про­изводство, питающееся призраком дефицита, обретая в нем естествен­ную необходимость, которая придала бы новую силу закону ценности. Однако экология действует слишком медленно. Более энергичную терапию дает внезапный кризис вроде нефтяного. Чем меньше нефти, тем заметнее становится, что у нас есть производство. Как только сырье вновь получает отмеченное положение, рабочая сила тоже об­ретает свое прежнее место, и весь механизм воспроизводства опять становится ясно постижимым. Механизму обеспечен еще один, новый оборот.

Итак, не надо паники. В тот самый момент, когда интенсивная мобилизация рабочей силы, сама ее этика грозят рухнуть, — как раз кстати случился материально-энергетический кризис, скрадывающий по­истине катастрофическое разрушение целевых установок производ­ства и переводящий его в разряд обычных внутренних противоречий (известно ведь, что эта система живет своими противоречиями).

*

Иллюзорно и представление, будто на известном этапе расши­ренного воспроизводства система капитала переходит от стратегии дефицита к стратегии изобилия. Нынешний кризис доказывает, что эта стратегия обратима. Иллюзия возникала из наивной веры в ре­альность дефицита или же в реальность изобилия, то есть из иллю­зии реальной противопоставленности этих двух явлений. На самом же деле они просто альтернативны, и стратегическое определение неокапитализма заключается в переходе не к фазе изобилия (потреб­ления, репрессивной десублимации, сексуального освобождения и т.д.), а к фазе систематического чередования одного и другого — дефи­цита и изобилия, — ведь оба они потеряли свою референцию, а сле­довательно и антагонистическую реальность, и система одинаково мо­жет играть то на одном, то на другом. Такова завершающая стадия

93

воспроизводства. В политике подобная стадия наступает тогда, когда с нейтрализацией антагонизма левых и правых функции власти могут осуществляться как игра их чередования.

Именно эта недетерминированность терминов, нейтрализация диалектической оппозиции до простого структурного чередования производит столь характерное чувство неуверенности в реальности кризиса. Такое невыносимое чувство симулякра характерно для все­го связанного с систематическим функционированием кода, и его веч­но пытаются заклинать в терминах заговора. Кризис якобы подстеги­вается «крупным капиталом» — успокоительная гипотеза, поскольку в ней восстанавливается некая реальная экономико-политическая ин­станция и предполагается наличие некоего (тайного) субъекта кри­зиса, то есть какой-то исторической истины. Ужас симулякра отсту­пил: лучше уж что угодно другое, лучше уж вездесущая экономико-политическая фатальность капитала, лишь бы в нем был ясный смысл; лучше уж прибыль, эксплуатация и вся эта экономическая жесто­кость капитала, чем признание той ситуации, где мы живем и где все играется и переигрывается как простой результат кода. Неузнавание этой «истины» мирового господства (если у него есть истина) не ус­тупает по масштабу самому кризису, который впервые делает ее все­цело очевидной.

В самом деле, кризис 1929 года еще был кризисом капитала, измеряемого уровнями реинвестиций, прибавочной стоимости и при­были, кризисом (пере)производства, измеряемого целевыми установ­ками общественного потребления. А разрешен был этот кризис регу­лированием спроса через бесконечный обмен целевыми установками между производством и потреблением. С тех пор (это окончательно утвердилось с концом Второй мировой войны) производство и по­требление перестали быть двумя противоположными и потенциально противоречащими друг другу полюсами. Одновременно, вместе с са­мой возможностью кризиса, весь порядок экономики утратил и вся­кую внутреннюю детерминированность. Он сохраняется лишь как процесс экономической симуляции, сближающийся с процессом вос­производства, который его полностью и поглощает¹.

¹ Разумеется, между структурным и рыночным законами ценности сохра­няются противоречия, так же как прежде они имелись между рыночным зако­ном и пережитками докапиталистических ценностей (каковые и до сих пор не исчезли полностью). Так, абсолютной задачей системы является контроль над смертью — иначе невозможна структурная отмеченность жизни, - но это на­талкивается на экономические императивы, на традиционную логику прибыли (огромная стоимость длительного лечения, поддержания жизни больных и т.д.). В результате — компромисс, некое абсурдное равновесие (собираются зафиксировать норму в 35% больных лейкемией, жизнь которых будут поддерживать). Подсчитывают маргинальную стоимость смерти. За этим порогом больным пре­доставляют умирать. Экономический цинизм? — нет, напротив, это как раз эко­номика не дает системе дойти до предела собственной логики, то есть полностью преградить людям доступ к своей смерти.

Фактически имеет место сложная игра двух форм стоимости, в которой все определяется этой стратегией двоения и кризиса. Ибо кризис — это то, что якобы требует решения, тогда как он уже является этим решением.

94

Но существовал ли когда-нибудь реальный дефицит, а стало быть и реальность всего принципа экономики, — чтобы сегодня мож­но было говорить, что он исчезает и лишь играет роль мифа, да еще и альтернативного мифу об изобилии? Существовала ли исторически потребительная стоимость дефицита, а стало быть и абсолютная ценностная установка экономики, чтобы сегодня можно было сказать, что она исчезла в цикле воспроизводства, уступив место безраздель­ному господству кода, регуляции через код, которая и распоряжается пашей жизнью и смертью? Скажем так: экономика для своего само­производства (а она только и производит что себя самое) нуждается в таком диалектическом напряжении между дефицитом и изобили­ем , — однако система для своего самовоспроизводства нуждается се­годня уже только в мифическом оперировании экономикой.

*

Именно потому, что сфера экономики нейтрализована, теперь обо всем можно говорить в терминах политической экономии и про­изводства. Экономика, и предпочтительно в марксистском своем ва­рианте, становится эксплицитным дискурсом целого общества, вульга­той всякого анализа. Все идеологи обрели сегодня в политической экономии свой родной язык. Все социологи, human scientists² и т.д. склоняются к марксизму как опорному дискурсу. Даже и христиа­не — особенно, конечно, христиане. Поднимается как бы новая ле­вая — божественная левая. Благодаря той же интеграции без бере­гов все сделалось «политическим» и «идеологическим». Преступле­ния и происшествия — это политика, спорт тоже, об искусстве и говорить нечего; всюду правота на стороне классовой борьбы. Весь скрытый дискурс капитала стал явным, и всюду отмечается ликова­ние по поводу этого признания «истины».

Май 1968 года ознаменовал собой решающий этап в этой нату­рализации политической экономии. Поколебав систему в самых глу­бинах ее символической организации, встряска мая 1968 года сделала

² Специалисты по гуманитарным наукам (англ.). — Прим. перев.

95

насущно, жизненно необходимым переход от «надстроечных» идеоло­гий (моральных, культурных и т.п.) к идеологизации самого базиса. Сделав официальным дискурс своей критики, капитал под прикрыти­ем этой легализации экономики и политики удваивает свою власть. Именно политической экономией заткнули пробоину, образованную 1968 годом, — причем именно марксистской политической экономи­ей, подобно тому как на местах «продажей» кризиса занимались профсоюзы и левые партии. Таким образом, скрытая референция эко­номики и политики была извлечена на свет лишь затем, чтобы спасти катастрофическую ситуацию, и с тех пор ее продолжают распростра­нять, обобщать, отчаянно воспроизводить, потому что открытая маем 1968 года катастрофическая ситуация так и не исчерпана.

Набравшись храбрости, можно было бы сказать, что экономика и ее критика представляют собой всего лишь надстройку, — да толь­ко не нужна нам такая храбрость, потому что это все равно что вы­вернуть старую шкуру наизнанку. Где же в таком случае базис?.. и т.д. К тому же это означало бы дать возможность экономике од­нажды вновь подняться наверх — по закону качелей, представляюще­му собой один из эффектов кода. Нас слишком долго обманывали «базисом», чтобы снова затевать эту игру масок. Этим «базисным» и «надстроечным» детерминациям положила конец сама система. Се­годня она делает вид, будто рассматривает экономику как базис, пото­му что Маркс гениально подсказал ей такую запасную стратегию, по фактически капитал никогда реально не функционировал согласно этому воображаемому разграничению — не так он наивен. Его могу­щество происходит именно от одновременного развития на всех уровнях сразу, от отказа задаваться всерьез вопросом, что чем детер­минировано, отказа от хитроумного разграничения инстанций и от всякой «идеологии», — от того, что он никогда по сути не отождеств­лялся с производством, как это делал Маркс, а вслед за ним и все прочие революционеры, которые одни только и верили и верят в про­изводство, связывая с ним свои фантазмы и безрассудные надежды. Сам же капитал довольствуется тем, что распространяет свой закон одним всеохватывающим движением, неумолимо заполоняя все про­странство жизни и не заботясь о приоритетах. Он навязал людям труд — но он навязал им также и культуру, потребности, речь и фун­кциональные языки, информацию и коммуникацию, право, свободу, сексуальность, инстинкт самосохранения и инстинкт смерти, — он во всем выдрессировал их согласно враждебным и безразличным друг другу мифам. Это и есть его единственный закон — безразличие. Иерархизировать инстанции — слишком опасная игра, грозящая обер­нуться против пего. Нет, он умеет нивелировать, нейтрализовывать,