Geum.ru

Василий Васильевич Мартыненко (далее, В. В.), широко известны во всём астрономическом мире. Оказалось, что в Симферополе и до войны было любительское астрономическое общество. Это мне рассказ

Вид материалаРассказ

Содержание


Одно отличье
Другой, как оказалось, не при чём”.
Пираты – мы все за одно
Ирландец есть среди нас
Это было под солнцем тропическим
Тиньдирьям, тиньдирьям офилау!
Блажен, заставший время славное
Подобный материал:
  1   2


О СОЛА и вокруг него.


… мемуары, «астрономические» и не только …

Е. Фёдоров

Блажен, кто в заботе о теле

Всю жизнь положил ради хлеба,

но небо светлее над теми,

кто изредка смотрит на небо.

Игорь Губерман


Симферопольское Общество Любителей Астрономии ныне, как и его основатель, Василий Васильевич Мартыненко (далее, В.В.), широко известны во всём астрономическом мире.

Оказалось, что в Симферополе и до войны было любительское астрономическое общество. Это мне рассказал Мартыненко в одной из последних наших бесед, если бы только знать, что это последняя…, и даже назвал мне фамилию руководителя довоенного общества, но я не запомнил, а теперь спросить уже не у кого. (Может быть, удастся найти что-либо в городских архивах). И даже название было таким же – СОЛА. Ничего удивительного – название стандартное для того времени. Все астрономические, как и любые другие, общества в стране назывались одинаково, как в казарме. Менялась лишь первая буква по названию города. Это было следствием коммунистической боязни любого проявления индивидуальности не только людей, но и учреждений и распространялось на всё. Безликость всего и вся – идеал коммунистических вождей. Ну, как тут не вспомнить глуповского градоначальника Угрюм-Бурчеева!

Меня всегда поражала прозорливость Салтыкова – Щедрина. Ведь он Угрюм-Бурчеева и называет коммунистом. Так смоделировать результат прихода большевиков к власти почти за 50 лет до революции! Ведь большевики успели реализовать почти все деяния этого персонажа.

У всех городских учреждений, кроме кинотеатров и ресторанов, нет собственных имён, только номера. Даже у детских яслей и садиков. Как в песне А. Галича:

… Одно отличье – номера,

Другого нету!

В школе даже для названия стенгазет можно употреблять лишь что-либо вроде: “Наша жизнь”. Любые иные запрещены. Вспоминаются записные книжки И. Ильфа. “…Карандаш назывался “Копиручёт”. Ух, как скучно”.

Но вернёмся к нынешнему СОЛА. Оно возникло после войны, как кружок, созданный В.В. Мартыненко в 1946 году, а обществом стало лишь в конце 1948 года. Я был участником собрания, на котором оно было учреждено.

Я всё более убеждаюсь, что историю СОЛА нельзя рассматривать отдельно от истории эпохи. Я написал один вариант истории СОЛА, но понял, что об этом нужно сказать больше. Дело в том, что и мы, и СОЛА вплетены в ткань времени. Важно не только то, каким было и есть СОЛА, а и то, как оно смогло стать таким. Как оно могло сохраниться, выстоять в этой стране. И важно, чтобы нынешние СОЛАвцы узнавали о прошлом не только из учебников, но и на примере истории СОЛА.

Поэтому уделю внимание рассказу об эпохе. Это будет не совсем история, т.е. я не буду выстраивать события в каком-либо хронологическом порядке, а постараюсь рассказать, как это виделось мне тогда и как это видится мне сейчас. Но это будет в значительной мере моё личное, субъективное вúдение событий. А возможна ли, вообще, объективная оценка прошлого?

И так об эпохе. В другие времена, как вероятно, и в другой стране, это бы всё происходило иначе. И мы были бы иными, да и вряд ли бы мы смогли объединиться в такую структуру, как наше СОЛА. Поэтому расскажу и о себе, и о своей семье, и о своём окружении, т.к., это была типичная семья и типичная среда. Я думаю, что это так, потому, что в моей семье не было ни известных людей, ни функционеров, ни начальников, ни активных последователей какой-либо идеологии. Но и нашей семьи коснулась своей “обезьяньей лапой” советская система, хотя мы и были, по меткому выражению Юза Алешковского, из тех, которые:

“… Другой, как оказалось, не при чём”.

Все мои предки по обеим линиям из крестьян Саратовской губернии. По рассказам, мой прадед по материнской линии Серебряков Иван, отчества не знаю, был убит, участвуя в событиях 1905 года. Его сын, а мой дед Пётр Иванович, был выслан из деревни, вероятно тоже за причастность к этим событиям, скитался с семьёй и по Сибири, и по всей стране. Освоил разные профессии, “руки отколь надово росли”. Так что, работать умел, как и большинство в ту докоммунистическую эпоху. Развратить ещё не успели.

После 17-го года вернулся в село. В начале 30-х, как догадываюсь, бежал от коллективизации и “голодомора”, прокатившегося не только по Украине, но и по Поволжью, Кубани и другим регионам и на котором так спекулируют нынешние украинские власти. В результате дед со всей семьёй в 32-м году оказался в Севастополе. Имел-то он всего два класса церковно-приходской школы, беспартийный и потому не функционер. Работал жестянщиком, кровельщиком. Дома сохранилось много документов того времени. Есть царский ещё паспорт деда с отметками о местах его пребывания, по которым и знаю о том, куда его судьба заносила. Последним в паспорте стоит штамп “паспорт выдан в 1932-ом году”, т.е., уже советский, а царский почему-то не отобрали.

Я родился в 33-ем. На этом скитания семьи окончились. Есть грамота, вручённая деду в том же 33-ем, где написано: “За подлинно самоотверженное участие и проявленный энтузиазм в социалистическом соревновании по повышению производительности труда и улучшению качества продукции награждает товарища Серебрякова П.И. почётным званием ударника”.

А в августе 36-го дед был арестован по статье 58-10 – как говорит А.И. Солженицын, самой распространенной. В 39-ом получили от него письмо, где он сообщал о, якобы скором, своём освобождении. Это было последнее его письмо. Позже я слышал, что в те годы подобные письма получали многие, но никто из авторов таких писем не возвращался и больше не писал. Так и сгинул дед в ГУЛАГе. Бабушку же выслали из Севастополя в Симферополь.

Я хорошо помню деда, хотя мне к тому времени ещё не исполнилось и трёх лет, помню, как ходили к нему на свидание. Когда я в 64-ом году вернулся в Севастополь и из окна троллейбуса на площади Восставших увидел ворота, то сразу узнал и их, и здание тюрьмы. И, более того, помню внутренность тюремного двора.

Отец рос сиротой, батрачил. Есть документ об окончании им курсов по ликвидации безграмотности. Потом он учился в строительном техникуме, где и познакомился с матерью моей.

После ареста деда мы остались жить в Севастополе. Отец работал строителем, прорабом на заводе № 45, то бишь, на военном.

Бытует легенда о том, что до войны все жили хорошо. Увы… я помню как ещё до войны, по крайней мере, в Севастополе, с вечера занимали очереди за хлебом и другими продуктами. Ходила бабушка, иногда, если было ещё светло, брала меня с собой. Помню, как на ладонях химическим карандашом писали номера в очереди.

В первые же дни войны члены семей сотрудников военных заводов были вывезены из Севастополя, который очень интенсивно бомбили. Я с матерью сначала попал под Бахчисарай в деревню Толе, если не ошибаюсь. А через пару недель мы переехали в Симферополь, к бабушке. Отец же продолжал работать в Севастополе. И только в конце октября 41-го его призвали в армию, притом уже симферопольским военкоматом. Дня три они побыли в Симферополе, а 30-го или 31-го их отправили на фронт и, как обычно в то время, без оружия. Второго ноября Симферополь без боя был сдан немцам. Многие из военкомата бежали домой. Нам лишь передали ответ отца на предложение бежать: “лучше смерть, но честно”. Это последнее, что я знаю о нём. Когда Симферополь в апреле 44-го освободили, то на запрос матери пришёл ответ, что рядовой Фёдоров Николай Антонович пропал без вести в мае 44-го. Такое же сообщение о нём содержится и в первом томе “Книги памяти республики Крым”. Это удивляет, т.к. его сестра и племянники, в не оккупированной Саратовской области, не получили от него ни единого письма.

Кстати ещё интересный факт, связанный с Севастополем. При въезде в него по шоссе или поездом, в районе Инкермана видно нагромождение гигантских каменных глыб. Это остатки взорванной скалы. Там были штольни, какие-то склады, где спасались от бомбёжек тысячи севастопольцев. Судя потому, что доступ туда был свободный, там, вряд ли, было что-либо секретное. Перед сдачей Севастополя немцам, то ли власти, то ли военные решили эти штольни взорвать. Тем, кто там прятался, объявили об этом, но люди просто не поверили. И тогда взорвали всё – вместе с людьми. Там погибло несколько тысяч севастопольцев. Это к легенде о “гуманизме” коммунистов.

Дядя мой Серебряков Василий Петрович (брат матери), тоже прошёл войну и тоже рядовым. Был в плену, потом в лагере. Вернулся лишь в 49-ом.

Я в 41-ом пошёл в школу, но с приходом немцев школы закрыли, и обучение было прервано. Мать заставила заниматься дома, и когда уже при немцах в сентябре 42-го школы снова открыли, я пошёл сразу во второй класс и, в отличие от почти всех моих сверстников, не потерял года. Жизнь голодная, но мы были дети и другой жизни не знали, вернее не помнили. Хотя и до войны было не сладко. Удивительно, но нас при немцах в школе кормили. Давали кусок хлеба и миску какой-то баланды, но… хоть что-то. Были рады и этому.

Отец моего друга Саши Паленного был партизаном, и все наши сверстники это знали, взрослые, конечно тоже, но никто не донёс. Один из знакомых татар (ни имени, ни фамилии не помню, но это он передал нам слова отца) стал подпольщиком, а когда догадался о возможной слежке, ушёл с женой в партизаны, участвовал в освобождении Симферополя и… был выслан, как татарин, в мае 44-го. Я знаю об этом потому, что моя мать дружила с его женой, и она часто бывала у нас. Кстати, Симферополь 13 апреля 44-го освободили партизаны, вернее, вошли в него, т.к., немцы просто бежали без боя. Армия же ещё была только на подходе.

В нашем дворе жила ещё одна татарская семья Канеевых. Это были интеллигентные старики. У них была довольно хорошая библиотека, много классики. Сын их был в армии, вернулся героем, и поэтому ему в 47-ом разрешили на три дня приехать в Симферополь. Он останавливался у нас. (А мы в 44-ом получили их бывшую квартиру). Он подарил нам остатки своей библиотеки, забрав только однотомник Пушкина. Многое успели растащить в первые дни после их выселения (обычное мародёрство), но кое-что мы спасли. Жаль, что потеряли с ним контакты. Было бы интересно встретиться с ним, если только жив ещё.

Послевоенное время. Сорок шестой – сорок седьмой годы – в стране голод. Крым выжил, возможно, лишь потому, что ели дельфинов. Научились их готовить так, что бы не оставалось рыбного запаха. Теперь можно нередко услышать спекулятивные разговоры о якобы нынешнем голоде. Такое могут говорить лишь люди, не представляющие себе, что такое голод. Это – когда совершенно ничего нет в магазинах, даже хуже чем при Брежневе и в конце 80-х, когда хоть что-то было. Хлеб только по карточкам, а на рынке буханка хлеба стоила 200 рублей. Мать моя, как инвалид второй группы получала на нас двоих пенсию за отца в 170 рублей. (В пересчёте на деньги после реформы 61 года это всего 17 рублей). Одевались во что придётся, в то, что удастся достать, перелицовывали старые вещи. Теперь это даже трудно представить себе. Мать подрабатывала тем, что шила, вернее перелицовывала и перекраивала старые уже ношеные вещи. Новое было не по карману. Была ещё гуманитарная американская помощь, которую получали через Собес. Нечто вроде нынешнего “second hand”, только бесплатно, но по распределению. Помню, щеголял я в американских не новых брюках с, диковинной в те годы, молнией.

Школа. Многие отстали в учебе. Почти все потеряли от года до 4-х лет. Их называли переростками. И все в одном классе. Сейчас мало кто знает, что обучение в старших классах школы и в институтах было платным. Отменено это было лишь при Н.С. Хрущёве. А, т.к., мой отец пропал без вести, то я был от этой платы освобождён.

Все мы повидали слишком много такого, чего детям видеть не стоило бы. В бытовых делах, да и не только в бытовых, развиты не по годам. В классах расслоение по возрасту. Не редкость и что-то вроде дедовщины. Это всё усугублялось раздельным образованием. Почти все городские школы делились на мужские и женские. Смешанных почти не было.

Вольница. Идеологический пресс за время войны поослаб, но уже начинается новый зажим. Философия, а вернее, одна её секта диалектического и истерического, тьфу ты, исторического матьериализма, была провозглашена наукой наук. Была постулирована безгрешность её “паханов”. И “философы в законе” объявили всё, отличающееся от их “учения”, антинаучным и подлежащим запрету.

В 48-ом прошла печально известная сессия ВАСХНИЛ, где была предана анафеме генетика. В скорости, та же участь постигла и только что зародившуюся кибернетику. Уже готовился, к счастью не состоявшийся, погром физики. Всесильная военщина жаждала иметь ядерное оружие. Две разновидности негодяев не нашли, выражаясь по современному, консенсуса. Уже была подготовлена для газеты “Правда” статья, и даже была известна дата её предстоящей публикации. С неё и должна была начаться травля теории относительности и квантовой механики, как противоречащих диалектическому материализму. (Почти как в гитлеровской Германии: вне закона те же теории, только и отличия, что там это называлось еврейской наукой). Но физики, а с ними уже приходилось считаться, поставили вопрос: или травля, или бомба. Сталин предпочёл иметь бомбу, сказав, что расстрелять их всегда успеет. Слава Богу, не успел, что и спасло физику, погром не состоялся. Те же разделы физики, которые не сулили военным нового оружия, такие, как теория относительности (и особенно общая), теория расширяющейся Вселенной и космология, были почти под запретом.

Кое-кто из ребят начитан и знает больше, чем положено школьникам его возраста. В классе не всегда есть, с кем общаться, из-за разницы в возрасте, да и в интересах. С теми из ребят, кто старше на год-два, ещё можно найти что-то общее. А те, кто старше на три-четыре года, – уже взрослые и нам были мало понятны их интересы.

Воспользуюсь случаем рассказать о школьных годах Кронида Любарского, внесшего немалый вклад в становление СОЛА. Так получилось, что я набросал и передал его вдове Галине Ильиничне заметки об этом слишком поздно. Книга “Кронид” уже была набрана. Поэтому ничего о школьных его годах в книгу не вошло.

Итак, мы оказались с ним в 1945 году в одном пятом классе 7-й мужской средней школы. Я и Кронид – самые младшие. Занимаясь дома, я не потерял года. А Кронид в оккупации не был. Сразу нашли с ним общие интересы. И, конечно, это был интерес к книгам и знаниям. И Кронид, и я были в то время начитаны, хотя книг было мало, но читали запоем почти всё, кроме книжек про шпионов и про войну. Третьим в нашей компании был, тоже покойный ныне, Виктор Гайдышев.

В шестом классе увлеклись географией. Наша географичка Надежда Степановна Дубровина создала первый в школе кружок. Рисовали по клеточкам географические карты (настоящих в те годы достать было трудно). Мечтали о путешествиях. Бросали в карту иголку с ниткой, и загадывали где доведётся побывать.… У Кронида это сбылось…

Читали книги по физике, астрономии, математике. Собирались в свободное время дома у кого-либо. Кронид жил в тесном и густо населённом дворике на углу Нижне-Госпитальной и Крымской. Квартира у них была вытянута анфиладой и выходила торцом на улицу Крымскую. Окно второй комнаты – во двор, и потому было темновато. Чаще собирались у Гайдышева: просторный двор, да и соседи не мешали. А ведь нам хотелось и пошалить! У меня двор был поменьше, а соседка всего одна, что тоже было неплохо.

Нам повезло на учителей. Математику преподавал Бенедикт Павлович (Бенциан Файвелевич) Мороз. Он был кандидат физмат наук (об этом я узнал уже после школы), но проработал он всю жизнь в школе. Он учил нас мыслить, учил, что любую задачу можно решить несколькими разными способами. Очень ценил наши самостоятельные, а не из учебника, доказательства теорем. Достаточно сказать, что ныне известный математик – академик РАН Юрий Манин – это его ученик. Учился он класса на три моложе нас, но мы были наслышаны о нём, в том числе и от Б.П. Мороза, как о будущем математическом светиле.

Повезло и ещё на нескольких очень хороших преподавателей. Кроме уже упомянутой географички, были ещё Мария Яковлевна Пречисская – химичка, или, как мы её называли между собой “химера”. Она требовала знаний и умела их нам передать. Никто из выпускников нашей школы на вступительных экзаменах не получал по химии ниже четвёрки. И физик Абрам Борисович Хайкин тоже нас многому научил.

Где-то, классе в седьмом, Кронид, Виктор и я начали писать для себя справочник “по всем наукам”. Был написан не один десяток страниц. За пятый-шестой классы мы успели перечитать в детской библиотеке всю научно-популярную литературу по физике и астрономии. И конечно всего Перельмана. За короткий промежуток перед началом холодной войны было издано немало хорошей переводной научно-популярной литературы. И эти книги тоже были нами прочитаны и, наверняка, отложились в памяти и сказались на формировании взглядов, не зашоренных идеологией. Потом такие книги в течение многих лет не переиздавались. Мы ещё тогда не обращали внимания на фамилии авторов. Запомнился лишь В. Сибрук с его книгой “Роберт Вильямс Вуд”. Из отечественных книг того времени особенно запомнилась книга о математике Сергея Боброва (автора мне удалось узнать лишь недавно) “Волшебный двурог”. Книга была хорошо для того времени издана и иллюстрирована, а написана была поувлекательней, чем книги Перельмана.

После 6-го класса Гайдышев перешёл в другую школу, но мы ещё какое-то время продолжали держаться вместе. В седьмом классе увлеклись химией. Родители записали нас во взрослую библиотеку. И за год я и Кронид перечитали в этой библиотеке всё, что там было по химии. И, конечно, опыты. Отношение ещё детское. Наибольший интерес к тому, что эффектно выглядит. А это – пиротехника, взрывалки всякие и, как мы называли, – “кухня ведьмы”. Смешивали всякие вещества, какие попадались под руку, и смотрели, что из этого получится. Ещё ставили опыты по физике: жгли Вольтову дугу, помещали её между полюсами магнита, пробовали плавить в ней металлы, камни. Вели рабочие журналы, где записывали все результаты опытов. Позднее, когда занялись астрономией, “торжественно” их уничтожили. Жалели потом. Но, … были мы ещё детьми.

Вспоминается одна интересная история. Когда мы ещё занимались в географическом кружке, была сделана на небольшом листе фанеры модель вулкана из папье-маше, высотой сантиметров в 25 – 30. В седьмом классе на одном из школьных мероприятий Кронид показал “извержение” этого вулкана. В кратер насыпал марганцовки и накапал глицерина. Через пару минут пошёл дым, потом вспышка и т.д.

Позднее, когда были мы уже в 9-ом классе, Надежда Степановна попросила Кронида показать “извержение” перед какой-то группой директоров школ города, которые должны были посетить нашу школу. У меня появилась идея похулиганить. Я сказал ей, что мы поставим в кратер пробирочку, и будет ещё эффектней. Она, не подозревая дурного, согласилась. Я же положил в короткую пробирку от лекарства кристалл сернистого натрия, залил его парафином, а сверху налил соляной кислоты. При “извержении” парафин расплавился, а кислота попала на сернистый натрий. Началось интенсивное выделение сероводорода. Вонища была на всю школу! Парафин же был вытолкнут газами, потёк, как лава, и загорелся. Так что, зрелище было тоже не хуже, чем запах.

На следующий день мы ждали нагоняя, но его не последовало, а когда через пару недель Н.С. попросила показать ещё раз и “обязательно с пробирочкой”, нам стоило огромного труда удержаться от смеха. На этот раз демонстрировал “извержение” Борис Владимирский. А у меня кончился сернистый натрий, но нас выручил наш химик Вадик Щербаков. Зрелище было ещё эффектней, (Вадик постарался на славу!), а Борис на следующий день не пришёл в школу по причине сильной головной боли. И только через пару лет после окончания школы на стодневке я рассказал Надежде Степановне об истинном назначении пробирочки. Она была добрым человеком, восприняла это хорошо и очень смеялась.

И ещё одна история, которая, к счастью, закончилась для нас благополучно. Но тогда мы и не догадывались, что её исход мог быть совсем, совсем иным.

В Симферополе были две наиболее известных мужских школы: наша 7-я и 14-я. Вторая была больше по числу учеников раза в два. Не знаю причин, но школы соперничали, если не сказать хуже. Правда, до драк дело, вроде, не доходило…

Были у нас два преподавателя – братья Баздыревы. Емельян Иванович в пятом классе учил нас географии, а Александр Иванович – военному делу. Тогда это с 5-го класса был обязательный предмет. Но А.И. преподавал в обеих враждующих школах. Как-то осенью 48-го (были мы в восьмом классе) проходили какие-то соревнования по военному делу между школами. А.И. был в жюри и, по нашему мнению, судил несправедливо. В результате победила 14-я школа. Мы, конечно, возмутились.

У нас было два 8-х класса. Первый урок военного дела – в параллельном классе. Доска и запотевшие окна исписаны лозунгами “долой военрука” и “долой предателя”. Следующий его урок у нас. То же самое, плюс – на столе помойное ведро с надписью мелом: “кубок предателя”. После фильма Ролана Быкова “Чучело” заговорили о детской жестокости. Для многих это было открытием такого явления.… А это было всегда. Мы тоже были жестоки, в том числе и в отношении к учителям.

А.И. заходит в класс, здоровается, в ответ молчание. “– Урок проводиться не будет!”. И уходит в свой кабинет, наискосок от нашего класса. Мы подглядываем в скважину замочную. Сидит,… пишет,… рвёт бумагу, снова пишет и снова рвёт. Встаёт. Мы шмыгаем в класс. Заходит и спокойно говорит: “Ребята, давайте не будем ссориться”. И проводит урок, как будто бы ничего не случилось.

Мы только с годами поняли, что он нас спас. Это был 48-й год! Некоторым из наших переростков уже было по 18 и больше. А судили даже 12-ти летних. Он, конечно, прекрасно понимал, чем это могло бы кончиться для нас… Вероятно, и стукачи наши не поняли, а потому и не донесли. Никто из руководства, а тем более, партийных деятелей, ничего об этом так и не узнал.

Вернёмся к нашим увлечениям. К слову сказать, при нашей широкой любознательности у нас не было интереса к военным применениям ни химии, ни других наук. Это покажется удивительным: ведь мы росли во время войны. А может, именно потому, чтó нам довелось увидеть в детстве, – но к войне у нас было стойкое отвращение.

В седьмом классе у нас появился Александр (Шурик) Самойлов, увы, тоже ныне покойный. Он был, хотя и старше нас на три года, но его интересы с нашими совпадали, и мы с ним сдружились. Тогда же в классе стали издавать нелегальный журнал “Двоечник и бездельник”. И как на нас не донесли?! И это в те годы-то! Но, … Бог миловал. Идею предложил Самойлов. Кронид был отличником, но чтобы участвовать в журнале, нарочно получил двойку. Было написано 2 или 3 номера журнала. Была-таки у нас тяга к нелегальщине!

Первые сомнения в правильности происходящего у меня появились ещё в детстве. Мой дед, как я уже упоминал, был в 36-м году репрессирован. Но никто в нашей семье не воспринял это как какую-то нелепую случайность, а лишь как закономерное следствие всего предшествующего. О неизбежном разгуле репрессий догадывались. Тогда же услышал от родителей расшифровку СССР – Смерть Сталина Спасёт Россию.

Отец Кронида Аркадий Алексеевич, как я узнал потом, тоже был арестован, но редкий для того времени случай, что, не оговорив ни себя, ни других, был освобождён за отсутствием состава преступления. Отец Гайдышева при нас тоже не очень-то скрывал своей нелояльности к властям. Так что мы были кое в чём немного просвещены. Пионерами мы не были (тогда ещё можно было этого избежать). Идеология нас обошла стороной.

Сейчас это покажется странным, но о том, в чём заключался “подвиг” Павлика Морозова я узнал, только когда мне было уже за сорок. Да и само это имя услышал впервые примерно тогда же. Это было так далеко от наших интересов! Книжек ни про шпионов, ни про вредителей мы не читали. Так что не смогли нас искалечить такими “подвигами”.

Власти же растлевали народ, пытаясь превратить его в рабов. Ведь раб не мечтает о свободе, она ему непонятна. Это свободному человеку нужно лишь, что бы ему не мешали. Рабу же нужен поводырь: сильная рука, империя и т.п. А уж если он раб “продвинутый”, то мечтает иметь своих рабов. Теперь это стали называть вертикалью власти. В диктаторы же выходят люди закомплексованные, неудачники, несостоявшиеся, не нашедшие себя, обиженные на всех и вся, и желающие всем отомстить. Примеры: несостоявшийся адвокат – В. Ульянов, несостоявшиеся поэты – И. Джугашвили и Мао Цзе Дун, несостоявшийся художник – А. Шикльгрубер. (Туда же рвётся недописатель Э. Лимонов).

Особую ненависть власти питали к интеллигенции и со своими идеологами пытались её растлить, привить и ей комплекс неполноценности. Для этого использовались изречения вождей (типа: “гнилая интеллигенция” или ещё пообиднее), которые заставляли заучивать наизусть как истину в последней инстанции.

Но нам повезло потому, что кое-что зная с детства, мы смогли избежать заражения этим комплексом.

Вернёмся к школе. В восьмом классе у нас появились новые друзья – Борис Владимирский, Павел Чугайнов и два Вадима – Щербаков и Гарагуля. Такие же интересы.

Дальнейшее в нашей жизни уже было связано с СОЛА.

В городе возникают кружки. Такой астрономический кружок в своей школе создал и В.В., тогда ещё просто Вася Мартыненко. Я об этом кружке знаю только по рассказам самого Васи и других тогдашних кружковцев.

Конечно, они (как и мы) были ещё дети, хотя В.В. и старше нас на три года и поэтому раньше нас начал серьёзнее относиться к науке. У них были прозвища, которые они сами себе выбрали. Так, Вася был Дик Фламмарион (Камилл Фламмарион был известным популяризатором астрономии конца XIX – начала XX века, книгами которого мы тогда зачитывались). И ещё много лет позже для нас В.В оставался Диком. Он даже подписывался тогда “В. Дик”. Но астрономией они занимались много и серьёзно. Наблюдали метеоры, и всё, что ещё было возможно с их, в основном-то самодельными, инструментами.

Я не знаю предысторию, но каким-то образом В.В. удалось выйти на профессора Евгения Фёдоровича Скворцова, астронома с кафедры физики Крымского Педагогического Института (КПИ). Скворцов их поддержал и очень много сделал для становления кружка, организации наблюдений. Не знаю, по совету ли Скворцова или сам В.В. догадался, но, занимаясь сразу многим, основной упор был сделан на наблюдения метеоров. Выбор оказался правильным. В то время астрономы-профессионалы не могли себе позволить роскоши заниматься метеорами, т.к., это требовало массовых наблюдений.

Кружок взяла под своё крыло Крымская Станция Юных Техников (КСЮТ). И в 1947-м или в начале 48-го года кружок стал общегородским. Вероятно, это был первый послевоенный общегородской кружок с научным направлением. Как это произошло, я не знаю. Астрономический кружок не очень-то вписывался в работу КСЮТ. Он был там, мягко говоря, несколько чужероден. И это сказывалось в первые годы. Ведь цель их кружков – игровое обучение, т.е. научить детей делать руками те или иные самоделки, модели. Здесь же была нужна творческая работа, что совершенно не вязалось с их профилем.

В.В. был ещё школьником и не мог руководить официально. Поэтому формальным руководителем был Теплицкий Моисей Ефромович.

Ютилась КСЮТ в двух бывших квартирах по ул. Ленина 21. С улицы 3-х комнатная квартира, где было начальство и кружки: столярный, судо- и авиа-модельные и ещё какие-то. Со двора же, через маленький коридорчик, метра в два квадратных, было два входа: направо в крошечную комнату-квартиру Теплицкого, а прямо – в проходную комнату метров в 20, где СОЛА и разместилось. В этой комнате было всё: и фотолаборатория, и мастерская, и комната для занятий. Два окошка, выходящих в маленький внутренний дворик, метра в полтора шириной от окон до глухого забора. Света эти окна всё равно почти не давали и потому были наглухо закрыты чёрными шторами (как-никак, – а фотолаборатория). Вдоль стены с окнами – два или три стола для фоторабот. Справа, возле двери в ещё одну, меньшую, чем наша, комнату радиокружка, – стол с тисками на нем. Это – наша мастерская. Естественно, что все удобства (ли?) были в глубине двора. А двор был большой – квартир на сорок. Но с соседями отношения были хорошие. И когда мы выносили телескоп, кое-кто из них приходил посмотреть.

Прийти в кружок рискнули не многие. Это было для нас в новинку, и пришли, в основном, те, кто уже не мог обойтись без новых знаний. Так в сентябре 1948-го Кронид Любарский, Павлик Чугайнов, Вадик Гарагуля и я пришли в него. Гайдышев к тому времени уже несколько от нас дистанцировался, хотя мы и продолжали встречаться. Но вскорости работа в СОЛА настолько нас поглотила, что уже не осталось времени на что-либо другое. Наш друг и одноклассник Борис Владимирский в СОЛА формально не состоял, хотя и увлекался астрономией и позднее стал профессиональным астрономом. Ныне он доктор физмат наук и работает на КрАО. Он дружил со старым СОЛАвцем Феликсом Савиным и иногда приходил к нам и даже выступал с докладами. Но в основном контакты с обществом поддерживал через нас. Как он сам говорит теперь, он был его ассоциированным членом, а ныне он активно помогает СОЛА. Вместе с нами в кружок пришли Шура Воронкова (впоследствии Любарская), Инна Горбань. В 48-ом, а может в 49-ом, точно не помню, пришла Лида Аксёнова, – ныне известная журналистка Лидия Графова. Я перечисляю тех, кто оставался в СОЛА надолго.

Старый состав кружка, кроме В.В., состоял, в основном из десятиклассников, и они, окончив школу, разъехались. Помню из них только Феликса Савина, Гену Цимергакла, Лёню Бежко и Сашу Полякова. Больше всех запомнился Савин, увы, ныне покойный. Мы были в 8-ом классе, а девятиклассник Феликс прочел нам и не одну, а целый цикл лекций по теории относительности. Это говорит об уровне наших познаний в то время.

Теплицкий понимал, что его знания школьного учителя физики нас не смогут удовлетворить. Он видел, что мы самостоятельны, что нам не нужен “гуру”, и сделал очень трудный для любого руководителя шаг, став “зиц-руководителем”. Это был поступок, делающий руководителю честь. Начальство КСЮТ не обращало на нас внимания, а Теплицкий нам не мешал. Фактически же возглавил СОЛА В.В.

Когда наше поколение пришло в СОЛА, между нами и В.В. не было возрастной ступеньки. В.В. был хоть и чуть старше нас, но тоже школьником, девятиклассником. Обычно и в школе, и в кружках учитель отделён от ученика положением, возрастом и, хоть и не всегда, но чаще всего, – знаниями. В.В. же был нашим сверстником. Мы шли вместе с ним, порою наперегонки. Он был центром ядра СОЛАвского актива.

Позже, уже у следующих поколений СОЛАвцев, возрастная ступенька с В.В. появилась, но его становление тоже прошло в этой атмосфере, и это помогло и ему сохранить тот же настрой первых СОЛАвских лет.

Для КСЮТ же мы оставались чужими. Это и к лучшему: нам не мешали. Все мы несли в СОЛА из дому всё, что могли. Так создавалась наша библиотека. Так же были собраны фотокамеры и инструменты. Фотоплёнку и разные материалы покупали за свои деньги. Не знаю, как финансировались другие кружки, может тоже так же. Время было такое. Положение резко изменилось лишь году в 52-ом или в 53-ем, с приходом на КСЮТ директором Евгения Наумовича Найговзина. Начальство КСЮТ не обращало на нас внимания, и, до появления Найговзина нам не приходилось общаться с ними. Мы даже, пожалуй, и в лицо-то их не знали. И только Найговзин сразу обратил на нас внимание и стал активно с нами общаться, приходить, беседовать с нами. Он каким-то чутьём, не иначе, понял, что СОЛА – это не кружок, а нечто большее, нечто необычное и очень перспективное. К тому времени Теплицкий уже не руководил нами и его место занял Мартыненко. Найговзин стал активно помогать нам, может даже больше, чем другим кружкам (возможно, даже и в ущерб им). С его директорства началась новая эра для СОЛА. Мы перестали быть чужими для КСЮТ. Но это всё позднее. А сейчас о самом начале.

С ростом СОЛА, кроме секции метеоров (В.В.), стали работать секции переменных звёзд (И. Горбань), Солнца (Е. Фёдоров), планет (уж, и не помню, кто ими занимался). Был создан КолНаб (коллектив наблюдателей). Кронид, Шура Воронкова и Павлик Чугайнов занялись метеорами. Вообще-то наблюдениями метеоров занимались все, но они и В.В. на них специализировались. Кроме того, все мы очень много читали, делали доклады. Выступал с докладами у нас и Борис Владимирский. Он уже тогда увлекался космическими лучами.

Читая много научной литературы, мы столкнулись с тем, что нам уже не стало хватать знаний школьной программы математики. Поэтому Кронид, Павлик и я самостоятельно дома прошли весь школьный курс математики и стали изучать азы аналитической геометрии и математического анализа (тогда этих разделов в школьной программе не было).

Всё в СОЛА старались делать на очень серьёзном уровне. Осваивали научную фотографию, т.е., кроме практики изучали сенситометрию, оптику. Учились столярничать и слесарничать. Без этого нельзя было изготовлять нужные нам приборы. Готового, кроме старых фотокамер типа “Фотокор” и “Турист”, ничего у нас не было. Эти же камеры были для наблюдений метеоров мало пригодны. Пришлось изготовлять самоделки. Так появились “Тукоры”, в которых объектив от “Туриста” (камера формата 6х9) ставился на “Фотокор” (9 х12). Вернее, сама камера (9х12) делалась из дерева (тогда у нас дерево было основным материалом для всех поделок). Из настоящих астрономических инструментов был только 3-х дюймовый телескоп, подаренный нам Скворцовым. Скворцов до самой своей смерти делал для СОЛА всё, что было в его силах. Без его поддержки было бы трудно, т.к., для КСЮТ мы были не совсем свои.

И ещё очень, очень важно, что в СОЛА была свобода.

Уже почти под запретом теория относительности, теория расширяющейся Вселенной и космология. О последней следует сказать особо. Сама центральная идея космологии о том, что Вселенная когда-то возникла, с точки зрения идеологов, была крамольной, ибо подразумевала, что Вселенная не существует вечно. В эти же годы была создана академиком О.Ю. Шмидтом космогоническая теория происхождения Солнечной системы. (Космология − наука о происхождении и эволюции Вселенной, а космогония − о происхождении Солнечной системы и, вообще, о происхождении звёзд и планет). Эта теория Шмидта была поднята на щит, как величайшее достижение советской науки. Спора нет, что его теория, в отличие, например, от бредней Т.Д. Лысенко, О. Лепешинской и иже с ними, была и остаётся и поныне, строгой научной теорией, не имеющей точек соприкосновения с космологией, но и не противоречащей ей и, естественно, не нуждающейся в идеологической поддержке. Но была налицо спекуляция, основанная на сходстве названий. Для людей далёких от астрономии, это выглядело, как противопоставление советской и буржуазной науки. Пользуясь этим, под гром фанфар, орали о загнивающей западной науке и о торжестве советской.

Но мы в СОЛА, не ведая об идеологической подоплёке, обсуждали как космологические, так и космогонические проблемы. Нам повезло: идеологический идиотизм обошёл нас стороной. Конечно, мы тогда не знали таких слов, как “идеология”, но остро ощущали ложь и фальшь, и в школе, и в быту. А в СОЛА этого не было.

Кстати, в помещениях, занимаемых обществом, никогда не висело никаких портретов вождей. Единственный портрет, который со временем появился там – это портрет профессора Скворцова. А теперь,… добавился ещё и портрет В.В.

И, конечно, СОЛА стало для нас важнее школы, стало родным домом. Здесь мы проводили всё сколько-нибудь свободное время. Нередко и уроки пропускали, чтобы поработать. Удрать с уроков называли ныне забытым словом “кочáрить”. И тогда это в школе ещё не очень-то преследовалось.

В СОЛА выходят две стенгазеты: “Полярная звезда” и “Скорпион”, более популярный и выходящий чаще. В школах подобные названия уже немыслимы. В СОЛА же всё это можно. От стукачей Бог миловал. А только в нашем классе их было не менее двух (кого удалось вычислить). Видимо, стукачей и их хозяев не интересовала астрономия. А может, опять-таки потому, что мы были не совсем свои в КСЮТ.

Были мы всё-таки ещё детьми. И развлекались, и немножко хулиганили. Правда, прозвищ, как у первых СОЛАвцев, почти не было. Только меня, за малый тогда мой рост и активность, прозвали “астероидом Гермесом”. (Позже, когда Кронид сидел в тюрьме, я так подписывал свои письма к нему).

Кроме того, у всех наблюдателей для удобства были значки из двух латинских букв. Вторая S от СОЛА, а первая у каждого своя. Так Дик был NS, Кронид – LS, Чугайнов – PS, Шура Воронкова – WS, я – FS. Остальных уже не помню.

И песни мы пели не те, что звучали по радио, особенно в то время. Сейчас эти песни называют по названию передачи Эдуарда Успенского “В нашу гавань заходили корабли” – гáваньскими. Кто-то в 48-м году принес песню “Тенериф”, которая стала как бы СОЛАвским гимном.

Мы видели Тенериф,

Мы плыли по морю тьмы.

А тот, кто останется жив,

Тот скажет: не я, а мы.

Пенители мы морей,
Пираты – мы все за одно

Наш дом – оснащённый корабль,

Могила – морское дно.

Что нам королевский указ?

Что нам Кастилии честь?


>