Отчетливые сезоны
| Вид материала | Отчет |
| Тихону Котрелёву |
- Xi фестиваль моды и театрального костюма поволжские сезоны, 86.24kb.
- Правила по технике безопасности на охоте и обращению с охотничьим оружием, 817.29kb.
- Театральный фестиваль норильские сезоны, 188.02kb.
- Сезоны жизни, 954.97kb.
- К священной горе Кайлас, 90.06kb.
- Украина, г. Киев, бул. Лихачева,, 84.73kb.
- Сезоны жизни: «Жизнь и коммерция похожи на времена года» Философия Джима Рона помогла, 483.52kb.
- Поступил в стационар с жалобами на периодические боли в животе, появление геморрагической, 428.3kb.
- I форума Центры исторических городов. Реконструкция, новое строительство, 155.66kb.
- Тво кадрового потенциала науки, образования и инновационной сферы приобретает растущее, 156.46kb.
Твой брат, Петрополь, умирает...
О. Мандельштам
«Мне германская почва родимей теперь во сто крат,
Чем хваленый наш рай на земли, кто бы им ни гордился:
Непорочно зачатый из мифа, – заметил ты, – град
Чрез столетье вознесся, чрез три снова в миф обратился».
Но пока европейская осень, с искусством врача
В вены свежую влив, твою прежнюю кровь не отвергла, –
Помяни его, брат, добрым словом, неспешно топча
Позолоту, опавшую с кровли садов Бабельсберга.
Ведь в тевтонском краю было б слишком цинично кивать
На законы судьбы, наблюдая в Петрово оконце,
Как привал исторических комедиантов опять
Уступает пространство приюту убогих чухонцев.
(Эта речь – не упреком тебе, но перчаткой в лицо
Сыновьям Нибелунгов, по-своему чтящим законы:
То кладут нам свинью, то блокадное дарят кольцо,
Вслух корят за облом – втихоря пломбируют вагоны...)
И хотя русский рок не явит нам второй Китеж-град
И роскошных руин не оставит, лишь неодолимо
Будет имя пустое звучать, – все равно я не рад
Этот стих сочинять на погибель Четвертого Рима.
Мы любили его, – даже зная, что мимо проплыл
Камень Божьего вестника – Новому Граду навстречу –
Тех безлюдных полян, где родню свою шведскую бил
Чудотворца земляк, евразийцев невольный предтеча.
Мы его берегли, – только есть тут и наша вина
За граничащий с пустошью вид: ведь без всякого страха
Я тебе говорил, что однажды ударит волна
И растает гранит, очертанья теряя, как сахар.
Помяни его, друг, – ты исследовал этот процесс
На полянах иных, на брегах стольной Шпрее и Рейна:
Только памяти груз придает, извиняюсь, нам вес,
Ту же цельность и суть, и лицо (лучше б, как у Гольбейна).
Наша память свята, не как память о чем-то – сама,
Ибо богоподобие есть самоотождествленье.
Нисхожденье во мрак с освещенной вершины ума –
Путь с единственной точки туда, где их тьма, где смешенье.
Где Россия, где люди, – чьи взоры направлены вдаль, –
Необучены жить до того, что им легче под танки;
Где их буйная радость, а также без края печаль
Неразлучны, как в марше том – вечном «Прощаньи славянки».
Где что полито кровью – преступно, но кажется нам,
Что священно оно, ибо полито нашею кровью;
Неустроенный быт уступает в реальности снам,
Попадающим в руку, как только сойдут к изголовью
(Например, императора...) Впрочем, спасительный свет
Уж дрожит на ресницах и будит от чар летаргии.
Нам еще что-то снится – но это мы смотрим вослед
Афродите, спешащей обратно в морскую стихию.
Нам еще что-то снится, точней – мы еще что-то сним:
Улетучился в дымке «Голландец» по нашей команде
(Новый Город, конечно, не Новый Иерусалим,
Но поближе к нему, чем и тысяча Новых Голландий).
Потакая буддизму, учти, что действительность вся
Столь прекрасна, умна и добра, что почти виртуальна;
Сотворенное в Мысли созданье, в ничто унося,
Растворяем мы в нашем сознаньи – и это нормально.
Но воздвигнутый в памяти, памятник (хоть каламбур,
Видно, дурен, но верен) нетленен: значенья не вянут.
Помяни же, товарищ, последний наш сон, Петербург:
Он хотел бы быть понят – пусть будет хотя бы помянут.
Витрувию
Построение стен и башен –
чрезвычайно ответственный шаг:
ведь тому, кто построит их, враг
не страшен,
если будет он лишь снаружи
этих стен – пусть у самой двери,
но извне; если будет внутри,
то хуже
тому станет, чем прежде было,
до строительства стен, оттого
что сей город тогда для него –
могила.
Построение стен и башен
есть расчет, где проходит предел;
а порядок ведения дел –
не важен.
Термос
Всё гляжу с тоской, но с интересом
На предмет довольно уникальный:
Термос изнутри – что универсум,
Данте перводвигатель зеркальный,
Только до конца опустошенный.
Так что свет, случайно проникая
В термос, содержания лишенный,
Ничего не движет, неприкаян.
Definitio maris
Вот и море, где вновь непутёвых барашков игра
Без конца контрастирует с важным спокойствием рифа.
– Кстати, как в самом деле назвал Добрый Пастырь Петра
(В смысле, по-арамейски), не помните? – Кажется, Кифа...
Мне всегда неприятна морская небрежность, точней
Та расхлябанность, та бесхребетность – до боли, до стона.
Но рассматривать четкие линии вечных камней –
Точно кушать орех или книжку читать Честертона.
Набегает волна и крадет очертанья, что вор:
Как нельзя из воды минеральной извлечь минерала,
Не утешиться тем, что содержит соленый раствор
Аркбутаны и вимперги архитектуры коралла.
Но когда нарывается эта безбрежность на брег,
Бестолковость ее не выносит порой столкновенья
С неизбежным пределом, – и пена, окончив свой бег,
Вдруг замрет, обретая оформленность, но на мгновенье:
И на глади недвижной покажется тотчас вдали
Галилейскою баркой слепая улиссова лодка...
Впрочем, лучше, конечно, иметь не снаружи – внутри
То, чем служит для тела душа, для кристалла – решетка.
* * *
Когда подумаешь, чем связан с миром...
О. Мандельштам
Бывает, утром выйдешь на бульвары,
Потянешь носом самый лучший запах
(Мальчишки подожгли сухие листья)
И ахнешь: Ничего ж не изменилось!
По крайней мере в тексте эпилога
Того остросюжетного романа,
В котором мы как раз таки герои.
Банально? – Да, банально: что ж поделать,
Когда свобода воли совместима,
Пускай непостижимо, с Провидéньем.
И всякий раз, как выйдешь на бульвары,
Всё кажется, что вырви ты страницы
Из середины мировых анналов –
Канва не повредится, всё сойдется.
Так, право, три столетия уж точно –
От Аввакума до Бен-Гуриона –
Я б опустил как явно проходные.
Быть может, по невежеству, не знаю...
Но коли поминать образованье,
Я чувствую себя почти томистом
(Хотя и с оговорками, конечно).
Стремленье к новизне – от подражанья,
Желания ничем не отличаться
От тех, кто жаждет быть оригинальным.
Как странно, что себя мы соотносим
С соседями по веку, ареалу,
А не по роли во вселенской драме
(Лишь Данту повезло с их совпаденьем)...
Здесь, на бульварах, всякий стыд, смущенье
Своей несовременности теряешь:
И готикою кажутся каркасы
Смешных построек – льнет к тебе эпоха.
Особенно на выставках, где вещи
Рассматривают так, как пилигримы –
Реликвии из ризницы богатой.
И цельный день всё шляешься кругами,
Находишь точки соприкосновенья:
Вот лавки букинистов, антикваров;
Вот кабачок в подвале: пиво, скрипка;
Монетка; герб дворянский на фронтоне.
Смеешься неумело: всё родное...
Лишь применения себе не знаешь.
* * *
Когда, проникнув в глубь созданья
И вскрыв сокрытое от глаз,
Влагал схоластик в мирозданье
Метафизический каркас,
По пыльной узенькой дорожке
Шел серый ослик, чуть живой,
Переставляя тихо ножки
И в такт качая головой.
Над ним покоились светила
И улыбался добрый Бог,
И сотня ангелов ловила
На небе каждый его вздох.
И робко глядя на дорогу,
Он брел, не ведая того,
Что грусть его угодна Богу
И что не могут без него
Прожить ни ангелы, ни блохи,
Что вся вселенная сама
Извечно держится на вздохе,
А не на выводах ума.
* * *
О. Мандельштаму
Столичный сумрак опускается на плечи,
Опасным запахом пропитан ветерок,
Остаток памяти лишь мучит, а не лечит,
И тлеет Гестии мещанский уголек.
Его под крылышко упрятала столица,
Когда империя возжаждала конца –
Как Азраил была в бесчисленных глазницах,
Но не имела даже жалкого лица.
Тесней сжимается груди пустая клетка
(Мы, как за пазухой у матушки-Москвы).
Чтó духота, когда душа уже на ветку
Удрала птичкою сквозь ребрышки, увы?
Бог с ней... Вращается от головокруженья
Пред нами город обреченный. Но угар
На смертной грани обещает приближенье
Грядущей радости – обетованный дар.
* * *
О, здравомыслия полет, собор готический, –
Легко исчисленная литопартитура,
Игры раскованной, иллюзии оптической
Не терпящая чистая структура!
Под кожей содранной видны контрфорсов ребрышки,
Столпы-артерии, колонки-капилляры;
Нервюры нервные напряжены и перышки
Расправили витрáжей экземпляры –
По-детски честные и чудесам открытые
(А в детстве всё воспринимается как данность...).
В резном потире католичество разлитое,
Как в грубом теле – духа филигранность.
Где взяли мужество земли суровой жители
Проверить преданность и мыслью и руками? –
Столь убедительно, что воля Вседержителя
Вложила в этот свод замковый камень.
* * *
Слог слишком шаток и глас не сладок,
Плох, а причиной – от тех отличие,
Чей разговор очень плавен, гладок:
Скован, что кляпом, косноязычием.
Даром ворочает кровью ровно
Сердце, впустую прёт мысль без продыха –
Вялотекущее слово словно
Вязнет в расплавленном воске воздуха.
Слово! печаткою, коль не иглою,
Будь в этой липнущей пакости-патоке,
Чтобы хоть ангел о мысли, порою
След замечая, промолвил: «Была-таки...»
В городах
Лицемерный ампир убеждает в цене первородства.
Ах, не надо, не тешь меня столь изощренно, злой ордер!
Нелюдимым совенком крещеной Минервы сиротство
Видит жизнь до конца и судьбу выпрямляет по хорде.
На погибель свою корабли снаряжают феаки.
«Ну, кому я там нужен, феаки?.. не стóит, ей-Богу...» –
Бормочу, оставляя за бóртом чужие бараки,
Штукатурку под мрамор чужую... «В дорогу! в дорогу!!»
Ассирийский песчаник – и тот веселей суррогата.
Мне легко и свободно, лишь сердце колотит тревожно:
С кем-то нечто подобное было, похоже, когда-то;
Хорошо бы припомнить, чем кончилось... – нет, невозможно.
Только знаю наверно: течение быстрое снова
Возвращает на круг, опостылевший orbis terrarum.
Ах, Минерва моя, ты б достигла родимого крова,
Чрез купель не пройдя. А теперь уж – всё даром, всё даром...
* * *
В Чертолье кромешном какого винить скарабея
За то, что обратно ворочает смело Земля бока
И вновь предлагает вкусить нам былого трофея –
Ромейской державы давно перезревшего яблока?
Мы снова как боги! Нам сладостен плод раззадора –
Медовое злато да в бисере пурпура грецкого.
Мне здесь ничего голубиного, белого скоро
Не зреть – ни Алатыря, ни валуна соловецкого.
Прирученный глобус позволит утешиться малым:
Гадая на блюдце, следить за игрушкой сферической;
И всем объясняя секрет пресловутого «malum»,
Гордиться дешевой латынью своей гимназической.
Слоняясь по кущам, кружа моложавой Москвою,
Ни то что о завтра – вообще ни о чем не заботишься.
И что мне прикажете делать с державой такою? –
Ногою гонять пред собой: «Ах, куда же ты котишься?..»
Воин
(памфлет)
Воин не волен последним идти по следам
вооруженных и вдвой-
не
после детей, после дам –
не,
он на коне впереди, его честь на кону
перед сраженьем на вой-
не,
встречи с врагом накану-
не.
Воин не волен последним идти по следам
после детей, после дам –
не,
он на коне впереди, его честь на кону
встречи с врагом накану-
не.
Воин не волен идти по следам
после дам –
не,
он на коне, его честь на кону
накану-
не
встречи с врагом на вой-
не,
вооруженным вдвой-
не.
Воин по следам
дам –
не!
Честь не на кону –
ну,
не!
Яма
Не у стен, не у дверей,
А по центру прямо
В тесной комнате моей
Существует яма.
И притом ее объем
С каждым днем всё шире.
Как же сможем мы вдвоем
Жить в одной квартире?
Ведь она растет, растет –
Больше места нету.
И, наверно, упадет
Кто-то в яму эту.
И, наверно, это я
Испытаю муки.
Всё же комната моя, –
Мне и карты в руки.
Пол уходит из-под ног,
Мало полу стало.
Мир коварен и жесток,
Коли полу мало.
Не зову к себе я на
Ужин мою даму, –
Не хочу, чтоб и она
Улетела в яму.
Не хочу ее отдать
Хищной пасти в лапы,
Той, что съест мою кровать,
Табурет и шкапы.
Не кровать любовь моя,
А живая сущность!
Пусть один постигну я
Неблагополучность.
Уничтожусь навсегда,
Сгину безвозвратно.
И уж боле никогда
Не приду обратно.
Аки агнец, пропаду,
Упаду навеки.
Будут, глядя на беду,
Плакать человеки.
Улечу в тартарары
И другие бездны.
Бойся каверзной дыры,
Друг ты мой любезный!
Стансы
Я легко расстаюсь с неопрятной весною и летом,
С безотчетным восторгом опять узнавая былое, –
Словно мчусь из Америки в сторону Старого Света,
Словно медь начищаю до блеска чумазой золою.
Сколь противно мне всё, что насильно к родству обязует!
Но иного родства риск потери отчаянно страшен:
Никому не отдам то, что с русскою раной связует,
Как тайком свою Анну не óтдал поруганный Кашин.
Хороша тишина изнутри, а снаружи движенье
(И обратно), – тогда не покажется скушным и серым
Этот мир. Неспособный свое не менять положенье,
Я хотел бы работать всю жизнь на посылках курьером.
Я вдыхаю прохладу, залог безмятежной свободы.
Я читаю в трактате, что всё образованно светом.
Если так, то отчетливость лучший подарок природы, –
Я легко расстаюсь с неопрятной весною и летом.
Касимов, или Город-юродивый
Касимов – это русский Марбург
Б. Пастернак
Своим стихам предпочитая жизни прозу,
я исходил едва покорными ногами
забытый всеми – и особенно богами
(что, впрочем, склонны к постоянному склерозу) –
приокский город с неопрятными брегами,
где за фасадами туземного ампира,
наверняка, кипят классические страсти
(моргала колятся и рвутся чьи-то пасти),
пера достойные писателя Шекспира –
специалиста, знатока по этой части.
Ночами шествуя меж дикими домами,
вдыхая скорбные зловония со свалки,
вдруг замечаешь: мы беспомощны и жалки,
и чем гордиться вдохновенными умами,
уж лучше вместе в чехарду играть иль в салки.
Но встретив контур баллистической ракеты*,
я осознал, что здесь общается с Тураном
Святая Русь и можно Библию с Кораном
читать под сенью куполов и минарета
(напрасно только спёрли пристань с рестораном...).
Вот у кладбища, право, славные татары,
когда устраивают шумные разборы,
ведут о быте шабутные разговоры,
горланя типа: «шуры-муры», «тары-бары»
и на меня бросая ласковые взоры.
Что до славян, так те довольствуются снами
о сладкой жизни; сами ходят злы и тощи
в храм, где покоятся Балакиревы мощи,
и в небесах не видят слогана: «Шут с нами!» –
и ни Христос, и ни Аллах: гораздо проще.
* Минарет
Meditationes Regiomontanae
Сегодня Пруссия отлична лишь покоем
От той земли, где он доступен только спящим
Или покойникам (ха-ха), где кличь: «По коням!» –
И вечный бой, и вечный страх пред настоящим.
Но встарь был город здесь и был он симпатичен,
И в нем философ, склонный к точным наблюденьям,
Твердил, что разум наш нечист и непрактичен,
Из всех способностей одна лишь – к осужденьям.
Еще масонил он вопрос о вечном мире
И в звездопаде зрел падение морали.
Невольный каменщик, склонясь к его могиле,
Я строю планы, что исполнятся едва ли.
Раз, два – и временный запас существованья
Растрачен попусту: теперь уж не до шуток,
Когда раздваивается твое сознанье
Или расстраивается вконец желудок.
Мы не просты, как правда, – словно ложь, мы сложны
И потому обречены на расщепленье,
Чему препятствовать не можно, но возможно,
Приняв ответственность за это преступленье,
Средь многочисленной продукции распада
Найти попробовать бесценную основу, –
Как сей погост среди руин Калининграда, –
Что соберет во что-то целое нас снова.
* * *
В тех краях новгородских, куда не дошла татарва,
Дорогим ожерельям свой жемчуг дарила река,
Жарче грела свеча, горячее звучали слова, –
Дабы глуше была, а не горше печаль рыбака.
Но не холодно больше душе, что от века ушла
В запаленные срубы... Чернела на окнах слюда,
Всюду тлела трава да летела по ветру зола –
Оттого так тепла в потаенных озерах вода.
Обними, Обонежье, меня посильней, понежней!
Волоки, Заволочье, меня за великую синь
На небесный погост да подальше от страшных огней!
Покажи благодать и по горсточке каждому кинь!
* * *
Тихону Котрелёву
Постучи, потом поплюй
Чрез плечо своё – в ночи
Исчезает город Буй,
Скорый поезд к чёрту мчит.
Месяц, знать, ушёл в запой:
Темень, тишь, – а впереди
Лишь вагонный мордобой,
Самогонный рецидив –
То ли средство от тоски,
То ль Россия без прикрас. –
Вечер, поле, огоньки
Некрасивые из глаз...
Но пока здоров и жив,
Я пивка ещё попью
И, на полочку сложив
Буйну голову свою,
Вспомню, как топили печь,
Как играли в буриме,
Как решил я спать прилечь,
Не сказав ни бе ни ме.
Впереди – из темноты
Собеседника оскал,
Буйство, финка да менты,
Сотрясение, фингал...
Впрочем, чем не лестно пасть,
Как поэт – с винцом в груди?
Только мести злая страсть
Сердце мне не бередит:
Где вчера гуляли мы?
Где теперь валяюсь я? –
Нет с утра ни Костромы,
Ни деревни, ни Буя.
* * *
Звук шофара настраивает слух,
Пространственные нервы напрягая,
На зов, которым ревностный Пастух
Заблудшую отару окликает.
Пока не порвана заветная струна
И небо полнится созвучием нетленным,
Усильем выдоха направлена волна
От одного к другому берегу вселенной.
Упругую колышет ветер плоть,
Воздушная преграда одолима –
И надо лишь суметь не пропороть
Покров над крышей Иерусалима.
* * *
Не мир..., но меч.
(Мф. 10, 34)
Беспокойство и тревога
Возникают каждый час –
Неожиданностей много
Стережет, подкравшись, нас.
Всё мне кажется порою
Перед тем, как спать прилечь,
Что глаза с утра открою,
А вокруг – не мир, но меч.
Ни небес, ни преисподней,
Ни земли и ни воды –
Только меч в руке Господней
Да предчувствие беды.
Впрочем, плакать, мол «не ждали»,
Нам не стоит всё равно.
Нас же всех предупреждали,
Всё мы ведали давно.
* * *
Конец столетия. Наследственность пугает:
Поверхность скомкана, основа зыбка.
Архаики несносная улыбка
Сквозь драные покровы проступает –
И столь навязчиво за ветхим покрывалом
Бессмертною опорой искушает!..
История, – и это утешает, –
История с завязкой и финалом.
Два раза в бешенный поток никто не вхож. Но
Законы прежние сейчас ослабли:
Повторно наступить на те же грабли,
Хоть тщательны расчеты, а возможно.
Мечты о празднике. Последние заботы
По сбору урожая. Безусловно,
Finita la commedia. Но, словно
Две тысчи лет назад, всё ждем Кого-то.
* * *
Оттого что в моей голове не рождаются мысли,
оттого что ненужные руки без всякого дела
вдоль тела
повисли,
и поскольку, наверно, достаточно долго продлится
состояние это, – мне только одно остается:
придется
напиться.
Проглочу я стакан и его закушу бутербродом,
и в который уж раз предо мною возникнет виденье:
хожденье
по водам, –
провоцируя мысли о том, что правы эфиопы
и армяне, и копты, и прочие монофизиты.
Визиты
с Европы
на Эрец-Израэль убеждают в обратном: Кинерет
придает человеку возможности для променада.
Коль надо,
проверит
это каждый пускай на себе. Если веру имеет,
то пройдет по воде. Ну, а кто не сумеет, потонет –
ничто не
умеет.
* * *
Вчера я думал пару раз
О том, как наш устроен глаз,
О том, как выглядит хрусталик,
О том, похож ли он на нолик,
О том, похож ли он на валик,
О том, похож ли он на ролик.
Вчера я понял раза три,
Что как на глаз ни посмотри,
Он лучше всех телесных штук,
Он лучше живота и ног,
Ушей, груди, спины и рук.
Но почему, понять не мог.
Вчера искал я там и тут
То место, где глаза растут.
Но не нашел его ни два,
Ни три и ни пятнадцать раз.
Я успокоился, едва
Пропал объект. И свет погас.
Парадиз,
или Продолжая традицию
Прилежно памятник себе я строю
По строгим правилам в раю стихосложений,
Где строй мышленья, подражая строю
Сооружений
Покорностью законам перспективы,
Пронзает город – и открыты все творенья
(Пример интеллигибельной Годивы)
Для умозренья;
Где речь острей воспринимает нормы
И стройных зданий, и размеренных проспектов.
Слова твердеют, обретая формы
Вещей – объектов
Для приложенья хладного рассудка,
Что их смещает с пьедестала, а на локус
(Петрополя классическая шутка)
Он ставит логос.
Осеннее прощание с Невою
...И пушка впопыхах пальнула без пяти,
И я почти ослеп, запутавшись в метели.
Но говорю реке последнее «прости»,
Пока она не спит еще в своей постели.
Прости меня за то, угрюмая Нева,
Что, в белую крупу размалывая вьюгу,
Вращаются уже незримо жернова,
На вечный этот шпиль нанизанные туго.
Прости за то, что снег ложится на кирпич, –
За эту красоту; за бесполезность мщенья;
За бестолочь Петра; за то, что я – москвич
И вряд ли утону в грядущем наводненьи.
Прости, что – как намек – без шапки голова
(В такую-то пургу!); что я читал у Бенна:
«Полезная вода... выводит вещества...»;
Что пес Санкт-Петербург лег, как Париж на сено –
Ни людям ни себе, а уж тебе – прости:
Гранитный саркофаг, покрытый льдом зимою...
Прости, что не возьму в немеющей горсти
Я воду до весны, как беженец, с собою.
* * *
В те дни было много печали
И тайной тревоги в очах.
Тяжелые капли качали
Деревья на гибких плечах.
Холодные струи по стеклам
Стекали на скользкий карниз.
Всё затхлым казалось и блеклым,
Клонилось и падало вниз.
Ты молвила неосторожно,
Слегка приоткрывши окно:
«Пусть будет, что будет, – возможно,
Иному и быть не дано.
Пусть вечер скорее промчится,
Пусть ночь незаметно пройдет,
Пусть завтра хоть что-то случится,
Хоть чтó-нибудь произойдет».
Тогда было душно и влажно,
К стеклу прилипала листва...
Пожалуй, не так уж и важно,
Что значили эти слова.
Давно потерявши надежду
Найти с полунóчным огнем
Замочную скважину между
Грядущим и нынешним днем,
Мы долго сидели, молчали –
Что толку в усталых речах?
Часы непрестанно стучали,
У времени роясь в ключах.
Физика и лирика
g = 9,8 м/с2
Вспоминаю про Пизу и плáчу я,
Белоснежную башню жалею:
И болезнь ее грызла падучая,
И любовь к Галилею, –
Безнадежная, неутоленная, –
От которой лишь бледную немочь
Кружевная невеста влюбленная
Получила. «Бог помочь!» –
Баптистерий шутил; а базилика,
Видя крен ее, вечно зудила,
Будто та жениха в алкоголика
Без вина превратила.
Перед ним она падала радостно
В предвкушеньи его поцелуя;
На нее забирался он тягостно,
Мысль иную лелея.
Башня думала, что удостоена
Будет ласкою за ожиданье,
Всякий раз, как звала Галилея на
Неземное свиданье.
Но она не изведала сладости,
Приглашая его в свои недра, –
Он кидал с нее всякие гадости:
То ли дробь, то ли ядра.
И поникла она, испытание
Пережить не умея такое.
Башня знала одно тяготение, –
Галилей знал другое.
* * *
«История творится языком»
(Иосиф Бродский) – и нахрапом, скопом
События рождаются стихом,
Столетия мелькают стробоскопом.
Хочу забыть, хотя б на краткий миг,
Как произносится родное слово –
Потяжелей юродивых вериг
Мне языка несносные оковы.
Порадуемся! что ж, хорош улов,
Намытый на языческой стремнине:
Роскошные тезаурусы слов
И смысла их дешевый алюминий.
Я ненавижу этот вечный лом –
Культуры отвратительные груды!
Я ветер чту и чувствую нутром,
Где прячутся в породе изумруды.
Белые ночи 1913 года
Печальный шпиль. Орлы литые
Тревожно замерли во сне.
Погоны тускло-золотые
Плывут в полночной тишине,
Где слышно каждое дыханье,
Где равновесие мостов
Нарушить может колыханье
И аксельбантов и крестов. –
Полусвятые безделушки,
Как легкомысленно порой
Соленый ветер петербуржский
Играет вашей мишурой.
Как безысходно чувство веры
В опустошенных головах.
Еще гуляют офицеры
По вечерам на Островах.
Но с каждым часом всё виднее
Из-за широких их плечей,
Что дней грядущих нет темнее
И нет светлее тех ночей.
* * *
Уготовано подспудно
Скорбное свидание –
Помнишь, в море вышло судно,
Судно «Лузитания».
Пассажиры на рассвете
Собрались на палубе –
Беззащитные, как дети,
Белые, как голуби.
Были все они, казалось,
Легкими, бесплотными –
Будто смерть их лбов касалась
Пальцами холодными,
Точно промыслом извечным
Пакетбота пленники
Были к яблочным да млечным
Островам посланники.
Минул день златой и вечер
Скрыл полмироздания –
Только чаек хор: «до встречи!»
Плыл над «Лузитанией».
* * *
Polla pseudontai aoidoi.
Что спрашивать: «Наша порода, о где ты?!» –
Из ясеня прут и кайло, и Судеты
Сменив на неясные песен куплеты?
Поэзии пьем золотое вино мы,
Что с медом да кровью сварили нам гномы,
И гор воспеваем крутые изломы.
К вершинам стремились – в дыре оказались,
А недра у ног хитрым цвергам достались.
И где она, virgula mercurialis?..
Лишь мы, европейцы, в душе рудокопы;
Но всё, что осталось от нашей Европы, –
К заброшенным штольням заросшие тропы.
* * *
Заколдованных яблок из злата,
Молодея, никто не вкусит.
За Столпами в мерцаньи заката
Стало время в садах Гесперид.
Вечным вечером, трогая кроны,
Опускается Солнце на трон.
И плывут хрусталя перезвоны:
Аваллон... Аполлон... Аваддон...
* * *
Блажен, кто отличает тень и свет!
Лишь к теплому стремятся наши руки;
Нам сладок вкусов, запахов букет;
В симфонии приятственны нам звуки.
Очам же в упованье, хоть одно,
Да перепало из желанных утешений, –
Покуда наслаждаться им дано
Очарованьем рубежей и несмешений.
Из Горация (I, 4)
Снова морозы бегут сладкого ветра весны,
И, – как рассохшийся челн в море спускает машина, –
Кров оставляя, пастух гонит на поле стада,
Где молодая трава инеем не серебрится.
Вот уж Венера ведет свой хоровод при луне:
Граций чарующий строй, нимф череда вдохновенно
Пляшет на теплой земле, – ибо в циклопов очаг
Жар добавляет Вулкан, кузницы их посещая.
Мирта зеленого ветвь в светлые кудри вплетай!
Делай венок из цветов, дара разбуженной почвы!
Радостно Фавну опять жертвы под кроны нести:
Он иль ягненка возьмет, или козленка приимет.
Но равнодушная смерть рушит как нищих дома,
Так и твердыни царей. Тише, ликующий Сестий:
Жизнь коротка, потому долгих не терпит надежд –
Ночь подгоняет тебя и пресловутые маны.
Помни: как только войдешь в скудный Плутона чертог,
Уж не придется тебе вновь заправлять на пирушке –
Там, где и нежный Ликид юностью пылкой дивит,
Там, где и девы свое вскоре тепло нам предложат.
Рассужденье о кине и вине - 2
Однако, здорово вот так сидеть вдвоем
Протяжным вечером под водочный нон-стоп
И, – вперя взор в патриархальный водоем
(«Тяжелым воздухом продавленный сугроб»
Точнее было б описать сокрытый пруд), –
Мозги раскидывать о шалостях Рабле.
Но мысли лезут изо рта – что крысы прут:
Когда случается беда на корабле.
Беда в душе и во плоти, беда вовне –
Се месяц март: дерьмо наружу – выбирай:
Иль белый свет и оправдание в вине,
Иль темнота и проецируемый рай, –
Где без оглядок на подержанный закон
Бесстыжий мир воспроизводится с нуля.
Оставь одежду, всяк входящ в «Иллюзион»,
Ищи лазейку в Елисейские поля.
Уж полночь близится и денежек нема...
Немую фильму демонстрирует окно –
К ней и придет в своем итоге синима.
Немеют ноги – вот такое, бля, кино.
* * *
Стою на площади у каменной стены.
Произрастающие вкруг сооруженья
обособляются без цели, без вины;
но, не будящие любви со стороны,
не потревожат моего расположенья.
Лишь в перспективе – заклейменные когда-то,
теперь же крайне симпатичные собой,
хоть обескровленные ветреной судьбой,
простого счастия казенные палаты, –
куда меня уводит с давних пор
московской улицы больничный коридор.
* * *
Только нищие спасутся и птицы.
Б. Поплавский
Наша склонность к потаканью чувству долга
Наяву не столь похвальна, сколь беспечна:
Жалость может длиться долго, очень долго,
Слишком долго может длиться, но не вечно.
Сопрягая отвращение к культуре
Русской речи и, пардон, высокопарность,
Я скажу: «А где Вы видели, в натуре,
Где Вы видели в природе благодарность?»
Допустивши также дикое смешенье
Категорий, буду к правде очень близок:
Одиночество – увы, не отношенье,
Но уже, похоже, собственный мой признак.
Я в стихийном совпадении с Сережей
Тяготиться стал породой человечьей –
Для зверéй сейчас приятель я хороший,
Каждый стих теперь мой душу звéря лечит.
Впрочем, живность в положеньи натюрморта
Много ближе (и буквально путь не долог).
Как продукция природного аборта
Я ль в душе своей не палеоонтолог?
В Узком (месте, где скончался непорочный
Муж Софии), обретаю – неимущий –
Мощи вечно молодых беспозвоночных,
Хладнокровных, челюстных, яйцекладущих!
Вот служители стоят: Триас, Ордóвик,
Дьяк Силур и дьяк Девон, послушник Юра...
Я ж юродствую по жизни – в деле, слове, –
На себя, на мир, на Вас карикатура.
Ладно, кончим... – чем подобное решенье
Обусловлено, теперь уже и вспомнить
Не могу я, – также как воображенье
Не смогло пустот реальности восполнить.
Пуля
Летела пуля на рассвете,
Обозревая белый свет;
Флажками ей махали дети,
Стишками воспевал поэт.
Стояло солнышко в зените;
И траекторией своей
Судьбы невидимые нити
Она плела для нас, людей.
Но минул день – и мы уснули,
И ей так сложно жизнь связать
С тем, кто в потемках ищет пули,
Да все не может отыскать.
Сочельник
Мф. 24, 12
Длинный, зимний, подземный, ночной переход в Тёплом Стане:
Лампа режет глаза ледяным перламутровым светом.
Скоро вечная тайна печальною сказкою станет,
И моча на полу затвердеет янтарным паркетом...
Провожая нечастых прохожих, во тьму уносимых,
Не дразни сих стремящихся к дому мужей долгожданных, –
Чтоб опять обнимать своих женщин, уже не любимых,
И опять целовать через силу детей нежеланных.
Холостой твой запал неуместен, и в целом напрасно
Озираться на тех, с кем делил свое время и ложе:
Ты ведь тоже их всех не любил – неужели не ясно? –
Лишь терпел их, жалея, – теперь же терпеть их не можешь.
О, постылый, занудный, дурной переход в Тёплом Стане,
Где из груды бомжовой зловонная струйка сочится!..
Охладеет душа и рука подавать им устанет:
Всё же нужно штаны расстегнуть перед тем, как мочиться.
Осень
Должно быть, я напоминаю дырку в бублике,
Когда природное смыкается кольцо...
Свергают граждане растительной республики
Лесное царство, потерявшее лицо.
И в ожидании быть вскорости расстрелянным
Ночными ливнями холодного свинца,
Царь-лес безропотно с лицом стоит потерянным –
Точнее, нет на нем ни кроны, ни лица. –
Как в его смерти нет значения сакрального,
Есть только жизни совершенство и предел,
Где, впрочем, ложна – за отсутствием реального
Единства имени – возможность общих дел:
Так, в одночасие лишенные величия
И обращенные в материю для дров,
Деревья стали означать собой наличие
Лишь беспорядочно наставленных стволов
На небеса. А я... что я? – один из публики,
Не заблуждавшейся в осеннем том раю:
«Купите бублики, – пою, – купите бублики! –
За бессердечие, за цельность на краю».
Литературный процесс в России
В нашей маленькой стране,
Безмятежны и тихи,
Мы сидели на окне
И читали вслух стихи
Про ежа и про кота,
Про медведя и про мышь,
Будто всюду пустота,
Только глушь одна да тишь.
Друг за другом плыли дни
Незаметно, как во сне,
Будто мы совсем одни
В нашей маленькой стране.
Из Гофмана
В полуживые смотрит лица
Луна, разлившись за окном;
И тают тонкие границы
Между реальностью и сном...
Притих высокий дом кирпичный,
И метеорами, легки,
Из труб на крыше черепичной
Сбежали пунша огоньки.
Уснули все за дверью прочной:
Не услыхать им нипочем,
Как кто-то в скважине замочной
Вращает тщательно ключом.
Лишь я в квартире, мирно спящей,
Всё не сомкну усталых век:
По черной лестнице, скрипящей,
Идет Песочный человек.
На желтой лестнице, зловещей,
Хромая тень наискосок,
Да стук сапог его всё резче;
В карманах руки, в них песок –
Напряжены в преддверьи взмаха...
И так всю ночь (опять, опять!) –
Желая спать, не сплю от страха
Пред тем, что заставляет спать.
К вопросу о потребительском отношении к телу
Ты уверен в том, что уши
нам даны, чтоб звуки слушать,
музыку и голоса?
Ты уверен, что глаза
нам даны на мир смотреть?
Горло – чтобы песни петь
и произносить слова?
Что дана нам голова
для того, чтоб размышлять;
нос – чтоб запах обонять;
ноги – чтобы мы ходили;
руки – чтобы мастерили,
чтоб махали или били;
рот – чтоб ели мы и пили?
Вобщем, можешь ли ты смело
утверждать, что наше тело
нам дано лишь для того,
для чего мы все его
постоянно применяем
и совсем не замечаем,
что, быть может, нам оно
не для этого дано?
Сказка
С. Маршаку
Прочитаю перед сном
Для тебя я книжку:
Рано утром под кустом
Ежик встретил мышку.
Серой мышке говорит
Наш несчастный ежик:
«У меня живот болит
И головка тоже,
Потому что скушал я
Нынче спозаранку
У холодного ручья
Бледную поганку.
Ядовитого грибка
Съел и отравился,
А попив из ручейка,
Сильно простудился».
Мышка ежику в ответ:
«Для тебя не гоже,
Если болен, на обед
Пить и кушать тоже».
Ежик плакать прекратил
И, присев под елью,
Ничего не ел, не пил
Целую неделю.
Только стала проходить
Боль его немножко,
Бедный ежик кончил жить,
Протянувши ножки.
Но не подошла пора
В сказке ставить точку:
Много ежиков с утра
Кушают грибочки.*
И когда один из них
Встретит ту же мышку,
Снова я тебе сей стих
Прочитаю в книжке.
*Вариант: Пьют из ручеечка
* * *
Причастность святому покою
Я чувствую сердцем, покуда
Над северной русской рекою
Стою в ожидании чуда.
И чудо приходит – я вижу:
Плывет преподобный Антоний
По волнам всё ближе и ближе
На камне, и камень не тонет;
Осоки в руке его ветка...
Смотрю я и думаю снова:
Тот город – не вечный, а ветхий;
А этот – не ветхий, а новый.
* * *
Его из Углича везут
В Москву лесной дорогою,
И тени черные ползут
И тело его трогают:
Им тоже хочется слегка
Святых мощей коснуться.
Ах, как дорога далека
И страшно оглянуться
Туда, где он у стен кремля
Не раз гулял, играя,
Где от крови его земля
С тех пор лежит сырая.
И разве важно: сам – не сам,
Когда обыкновенный
Легко отходит к небесам
Невинно убиенный.
И разве важно: царь – не царь,
Когда сам Бог – распятый.
И как два брата-князя встарь,
Явился отрок святый.
Возрадуйся... но улови,
Как плачет Одигитрия
В той самой церкви на крови
Царевича Димитрия.
* * *
Я последний русский мальчик,
Сын ночных страстей бесплодных.
Я тоскую, словно зайчик
Среди хищников голодных.
Я единственный ребенок
И смотрю на мир сей взрослый,
Как наивный жеребенок,
Глупый, хилый, низкорослый.
Я последний, кто в ответе
За всех мальчиков России,
Ведь мужского пола дети
Лишь меня быть тем просили,
Кто о них не позабудет,
Когда грянет Страшный Суд.
Больше мальчиков не будет,
Только девочки пойдут...
Unitas
Всё, что существует в мире,
Можно встретить и в сортире;
Значит, то, что в туалете, –
Это всё, что есть на свете.
* * *
Быть может, это только сон,
Но лунных пятен вид таков,
Что всюду повторяет он
Черты земных материков.
Возможно, это лишь обман,
Но карта лунных областей
Воспроизводит точный план
Земной поверхности частей.
Ночами истина видней:
Луна, как прежде, тускла, но
Всё отпечатано на ней,
Чему погибнуть суждено.
Навечно лик свой на Луну
Материки перенесли,
Как на монеты в старину
Чеканный профиль короли.
Всё, что бессмертно в мире том,
Погибнет здесь и только весть
Свою оставит на потом. –
Всё то, что было, ныне есть.
Пройдет не так уж много лет,
Пробьет Земли последний час.
Она умрет, оставив след. –
Всё будет, то что есть сейчас.
Экспромт
Мосты повисли над водами:
Вверху – мосты, внизу – вода...
Пиши стихи Прекрасной Даме,
А паразитам – никогда!
Крылья
Вот бы мне такие перья
Да такие крылья!
Н. Заболоцкий
Вчера был просто пыль я,
Почти ничто теперь я.
А завтра будут крылья,
Еще какие перья!
Без всякого усилья,
Исполненный веселья,
Как полечý в Сибирь я,
Где не бывал досель я!
И с высоты паренья
Отброшу свою тень я
На степи и селенья,
На реки и растенья.
И с выси поднебесья
Увижу монастырь я,
И засияю весь я
И запою Псалтырь я.
Уже не буду ноль я,
Уже не буду нуль я
От этого раздолья,
От этого разгулья!
И рассмеюсь от счастья
И упаду в ковыль я,
И налюбуюсь всласть я
На райских мельниц крылья.
* * *
Всё было просто, может, даже грубо –
И дни светлее, и темнее были ночи,
И имя Божие писалось покороче,
И аллилуйя пелась лишь сугубо;
Всего двумя перстами Божий люд крестился,
А на иконах строже были лики;
Великий Устюг был не столь великий,
Когда юродивый Прокопий в нем молился
О том, чтоб каменная туча пролетела,
Минуя город, и людей не погубила.
Когда Прокопий умер, лето было,
Но выпал снег, такой холодный, белый...
Конец света
Ну здравствуй, заветное донышко.
Я думал, всё будет иначе.
Огромное, страшное солнышко
Восходит над лесом и плачет,
Почуяв судьбы приближение.
Глоток – и холодное дно
Коснется его отражения.
Замрет и исчезнет оно.
Я думал, что сроки конечные
Наступят чуть раньше: сквозь воду
Всё кажется ближе. Беспечные
Коровы проходят по броду,
Спокойно взирая на мерное
Движение тихой реки,
В то время, как где-то, наверное,
Стучат друг о друга клинки
И делит война грандиозная
Весь мир на неправых и правых.
А здесь только утро морозное
Да иней на скошенных травах.
De vita contemplativa
Я люблю, наблюдая явления,
Констатировать точные факты,
Составлять о них разные мнения,
Заносить эти мнения в акты;
Регистрировать вещи, предметы,
Подвергая надежной фиксации
Все их свойства и все их приметы,
В целях тщательной классификации;
Чтоб легко оперируя данными,
Создавая таблицы и схемы,
Восхищаться затем первозданными
Элементами сложной системы.
Alexandri Calidaestatiensis de nominibus explicatio
Луна как бледное пятно
У кошки четыре ноги.
Итак, мой способ рассуждений очень прост:
Вот это – кошка, а вот это – кошкин хвост.
Он кошки неотъемлемая часть.
Хотя, конечно, я имею власть
Его отнять у ней. Но это незаконно.
А значит, рассуждать начнем опять:
Вот это – кошка, это – хвост ее. Резонно
Вопрос задать: как можно разделять