Geum.ru

Центр оценки и контроля качества образования методическая разработка о мире и даре Владимира Набокова

Вид материалаМетодическая разработка
В. Набоков
Урок-лекция "Тема творчества и творца"
Подобный материал:
1   2   3

В. Набоков




Мне чудится в Рождественское утро

мой легкий, мой воздушный Петербург.

Набоков выбрал удивительное место своего рождения, удивительную семью и знаменательный год. Он родился в Санкт-Петербурге в 1899 году (через 100 лет после Пушкина) в родовитой и богатой семье. Столетие со дня его рождения "прошло как-то между прочим, почтительно и незаметно, зато в каком-то смысле и более достойно", в то время, когда "возрождающуюся Россию охватил тошнотворный вал всеобщей обязательной подготовки к пушкинскому юбилею!" Можно подумать, что эти слова написаны сейчас, уже после юбилея, а ведь Андрей Битов писал это в 1990 году, как бы предсказывая возможные события. Так оно и было на самом деле. Каждый день по телевидению показывали: до пушкинского юбилея осталось столько-то дней, обстановка накалялась, люди из толпы читали гениальные строки из "Евгения Онегина". С телеэкрана милые ведущие в каждом "Добром утре" предупреждали, что осталось совсем-совсем немного… и захлебывались от восторга. Слава Богу, Набоков избежал громких рукоплесканий, остался в тени, знаемый только истинными почитателями.

Больше всего интересует нас детство писателя, ключи от "потерянного рая". Эта тема, по мнению В. Ерофеева, объединяет все романы Набокова в единый метароман.

Счастливый мир набоковского детства – "молитва ясная пред чистой красотой". Никто еще не писал и едва ли когда напишет о набоковском детстве лучше, чем это сделал сам Набоков: "…я вдруг появляюсь на пестрой парковой тропе", погруженный в сияющую и подвижную среду, "а именно в чистую стихию времени", а рядом "в чем-то бело-розовом и мягком создание, владеющее моей левой рукой – моя мать, а в бело-золотом и твердом, держащее меня за правую руку – отец".

Сияющее мерцание, трепетание влажного блеска, нежная мягкость и золотая упругость – зарождение чувственной жизни поэта. Из рассказа в рассказ, из романа в роман переходят эти счастливые солнечные пятна, эти дорожки, усыпанные ярко-желтым песком, эти аллеи в трепете листвы и теней, солнце, сияние, блеск, и словно два блистающих крыла – отец и мать, и он меж ними, как малая сверкающая точка, как бабочка, готовая взлететь.

"Отец Владимира Набокова - член I Государственной Думы от кадетской партии, впоследствии управляющий делами Временного правительства… Семейству Набоковых принадлежал также один из первых автомобилей в Петербурге - одно из богатейших семейств… Владимир Дмитриевич был англоманом: в английском магазине покупались все дорогие и модные новинки, как, например, походные надувные ванны, не говоря о ракетках, велосипедах и прочем спортивном инвентаре, включая сачки для бабочек. Все это прекрасно описано Набоковым в "Других берегах". И это немаловажно отметить: еще одна черта его образования как прозаика. Ибо мир вещей, привычный ему с детства как данность, никогда не поразит его в Европе, никогда не станет предметом переживаний неимущего (нищего по сравнению с дореволюционной жизнью), зато вещи как деталь описания, как изделие будут подвластны ему в той же степени, как и мастеру, их изготовившему".

Ранние впечатления: "первобытная пещера - между стеной и отодвинутым диваном" под чудной крышей диванных валиков, сказочное наслаждение от одиночества и страха, граненое, гранатово-красное, хрустальное яйцо, "гордость далеких алмазных огней", которые переливались в черной мгле отдаленных холмов, мерцающая радость драгоценностей, которые мать давала ему поиграть перед сном, живописные призраки от света лампы, цветной слух и цветное зрение - все это богатство из детства, и отнять его невозможно.

Нежная, веселая мать и умный, благородный, мужественный отец сумели создать такую благодатную атмосферу, где зародившийся талант получил все для своего гармонического развития. Красота русских усадеб (Выра, Батово, Рождествено) с великолепными парками, живописной речкой Оредежь, веселые детские игры, необыкновенные подарки, шутки, головоломки, шахматы, теннис, бокс, удивительные заграничные поездки, страстная охота на бабочек - все дивные впечатления "совершеннейшего, счастливейшего детства он увез с собой в эмиграцию и никогда не расставался со своим невидимым богатством, оставив в России миллионное наследство.

В 1911-1917 г. Набоков учился в Тенишевском училище (это было так называемое "коммерческое" училище, основанное князем Тенишевым). "По небрежному замечанию Набокова, отличие его от других школ и гимназий было не так уж велико: чуть меньше формализма, чуть больше спорта, тут не носили гимназической формы, не было классовых и религиозных ограничений".

Набоков выделялся среди сверстников тем, что у него был знаменитый, очень знаменитый отец, его привозил в машине шофер в "ливрее", школьные сочинения его пестрели английскими и французскими выражениями. Одноклассник Набокова тенишевец Олег Волков (писатель) вспоминает, что Набоков выделялся и своими способностями - все ему давалось: "И в теннис всех нас обыгрывал, и в шахматы. За что бы он ни брался, поражал всех своей талантливостью". (Из беседы О. В. Волкова с Д.М. Урновым) Сам Набоков об этом писал в "Других берегах": "Существовала в России порода мальчиков…, которые мастерски играли в футбол, в теннис, в шахматы, блистали на льду катков, плавали, ездили верхом, прыгали на лыжах в Финляндии и немедленно научались всякому виду спорта". Набоков был из их числа, и, вероятно, поэтому в его литературе появится позже новый герой, отличный от традиционных русских героев - подтянутый, спортивный молодой человек (Танин, Годунов-Чердынцев, Мартын Эдельвейс) Волков утверждал также, что Набоков ни с кем не дружил и что "юношеский снобизм делал его белой вороной". (Из письма О.В. Волкова в Париж З.А. Шаховской)

В.В. Набоков и сам рассказывает об этом, не скрывая своего индивидуализма: "Я был превосходным спортсменом; учился без особых потуг, балансируя между настроением и необходимостью, не отдавая школе ни единой крупицы души, сберегая все свои силы для домашних отрад, - своих игр, своих увлечений, причуд, своих бабочек и своих любимых книг". В классе был свой остряк, силач, тихоня. Этот обычный классный набор будет переходить у Набокова из книги в книгу. Как и во всякой школе в Тенишевском были один-два любимых учителя и множество нелюбимых. Набоков с благодарностью вспоминал историка Вебера и с насмешкой надменного географа Березина. И с настоящим содроганием вспоминал он школьную ежеутреннюю повинность - ранний подъем (он ведь до старости любил валяться по утрам и сочинять в постели). Но еще страшнее, чем эти лихорадочные предрассветные сборы, была неизбежность общения с развязной толпой одноклассников, которые лезут тебе в душу, насмешничают, улюлюкают, пытаются проникнуть во все самые заветные твои тайны. Читая роман "Защита Лужина", рассказ "Лебеда", мы хорошо понимаем Набокова - отрока, хранящего свой дар от праздных, любопытных глаз. Набоков с детства ненавидел этот тип людей: пошляков, бессердечных, наглых, бесцеремонно лезущих в чужую душу, лжемудрецов, лжеэстетов, лжепатриотов и лжепоэтов.

В 1919 году семья Набоковых покидает Россию навсегда, увозя с собой ее небесный свет.

Не все ли равно мне, рабой иль наемницей,

Иль просто безумной тебя назовут?

Ты светишь… Взгляну - и мне счастие вспомнится.

Да, эти лучи не зайдут.

Набоков увез в своем сердце российскую звездную ночь, поля, озаренные полной луной, ночные зарницы и русскую речь.

"Налегке, с шахматной доской и сачком под мышкой, Набоков вывез из России самый большой багаж - не тронутую ни зрелым опытом, ни писательским отражением, не распечатанную юность, непочатый элементарный опыт бытия. Все это позволило ему не стать эмигрантом".

Родители и младшие братья и сестры Набокова временно устраиваются в Берлине, а он сам вместе с братом Сергеем едет в Англию учиться в Кембриджском университете. "В Кембридж (которому он посвятил дивные страницы в "Подвиге" и "Других берегах") он в белой рубашке апаш ловил бабочек, играл в теннис, греб на лодке по каналам и изучал романские и славянские языки… Он окончил Кембридж за три год".

Набоков вспоминает: "Очень скоро я "весь отдался литературе. Из моего английского камина заполыхали на меня те синие молнии и червленые щиты, которыми началась русская словесность". "Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам моего мира". Он покупает на книжном лотке Толковый словарь Даля и читает каждый вечер, отмечая прелестные слова и выражения.

В 1922 году от пули террориста погиб отец (успел заслонить своим телом Милюкова, которому пуля предназначалась). Смерть отца не умещается в сознании, у Набокова остается чувство постоянного присутствия отца, он как бы ждет его воскрешения, ищет встречи с ним в своих снах, верит в чудо. Отныне проблема жизни и смерти будет неизбежно возникать в каждом его романе и рассказе и требовать разрешения.

В 1925 году Набоков женился на Вере Слоним, которая на всю жизнь стала его спутницей и музой, а в 1934 году у них родился сын Дмитрий, названный в честь погибшего отца. За это время под псевдонимом В. Сирин в эмигрантской периодике появляется большое количество рассказов, стихотворений, пьес, переводов, критических статей. Подлинную славу и репутацию лучшего молодого писателя русского зарубежья принесли Набокову его русские романы: "Машенька" (1926 г.), "Защита Лужина" (1929 г.), "Отчаяние" (1934 г.), "Приглашение на казнь" (1936 г.), "Дар" (1938 г.) и другие.

В 1937 году семья Набоковых перебралась в Париж, спасаясь от фашистского политического режима, а в 1940 г. - в США, где Набоков живет и работает по 1960 год. Литературное творчество он совмещает с преподавательской и исследовательской работой. Шумный успех приходит к писателю в конце 50-х годов после публикации во Франции романа "Лолита".

Этот успех позволяет ему оставить преподавательскую деятельность и сосредоточиться на художественном творчестве. В 1960 году Набоковы переезжают в Швейцарию, в Монтре. В последний период его жизни были написаны такие шедевры, как романы "Бледный огонь" и "Ада, или страсть" - самые сложные и технически виртуозные его произведения, написанные на английском языке.

До середины 60-х годов Набоков много переводит, главным образом с русского языка: Пушкина, Лермонтова, Тютчева. В 1958 году в Нью-Йорке был издан перевод "Героя нашего времени" Лермонтова (совместно с сыном Дмитрием). В 1960 году там же выходит перевод "Слова о полку Игореве", а в 1964 году - прозаический перевод на английский язык "Евгения Онегина" Пушкина и двухтомный комментарий к нему.

Набоков умер в Швейцарии в 1977 году, похоронен в деревушке Кларанс на берегу Женевского озера. "На его могиле - роскошный голубой камень. Надпись по-французски: Владимир Набоков, писатель, и годы жизни. Ни креста, ни портрета.

В Россию Набоков вернулся десятилетие спустя, как и предсказывал: по воздушному мосту своих слов, миров и снов:

Но воздушным мостом мое слово изогнуто

через мир, и чредой спицевидных теней

без конца прохожу по нему я инкогнито

в полыхающий сумрак отчизны моей.


Урок-лекция "Тема творчества и творца"


Нелегкий труд, о Боже правый,

Всю жизнь воссоздавать мечтой

Твой мир, горящий звездной славой

И первозданной красотой.

В. Ходасевич


" О Даре Набокова сказано немало на лучших языках мира. Автор новейшей (и полнейшей) монографии о Набокове новозеландец Брайан Бойд считает, что Набокову ниспосланы были два главных дара: литературный гений и дар личного счастья, столь ценный для писателя великий талант радоваться жизни, быть счастливым". Быть счастливым, несмотря ни на что.

Ведь Набокову так и не была присуждена Нобелевская премия, на которую его выдвигал Солженицын. Гений редко добивается признания при жизни. Здесь и зависть, и холод непонимания, а вследствие этого неприятие и отторжение. Истинный талант одинок. Настолько одинок, и в то же время един и многолик в своей сущности, что все его герои лишь отражение его души в системе волшебных зеркал все преображающего искусства: он поэт и критик, свет и тень, он король в невидимом королевстве, а вымышленные герои лишь его двойники, при помощи которых он исследует потемки подсознания, тайные лабиринты души, высокие вершины чистого духа.

Все романы Набокова объединяются в единый метароман глубинным исследованием творческого процесса и личности самого творца: здесь и таинственное рождение творческой личности, и пробуждение в душе поэта, и становление его, и появление пророческого дара, и глухое тягостное непонимание толпы, и стремление туда, где "судя по голосам, стояли существа, подобные ему."

Главный герой его произведений, кто бы он ни был, всегда человек особенный, непохожий на других, талантливый, наделенный поэтическим восприятием мира, уникальностью зрения и слуха, "волнующийся по пустякам" и создающий ворожбою слов или другой игрою - иной, волшебный мир. Это и Ганин из первого, "самого неудачного", по мнению автора, но одного из моих самых любимых романов - "Машенька", и Федор Константинович Годунов-Чердынцев из романа "Дар", и гениальный шахматист из "Защиты Лужина", и Цинциннат из "Приглашения на казнь", и Джон Шейд из "Бледного пламени". Все они разные: красавец Ганин с блестящими серыми глазами и темными бровями, "напоминавшими обрезки дорогого меха", который "умел не хуже японского акробата ходить на руках, стройно вскинув ноги и двигаясь подобно парусу ("а он, мятежный, просит бури!), и толстый, неповоротливый, сумрачно неловкий Лужин "с плохо выбритыми, израненными бритвой щеками", и седовласый Джон Шейд в помятом пиджаке и невесомый Цинциннат с прозрачными глазами, светлыми пушистыми усами и беззащитной детской шеей. Да, они все разные, но в них много общего: закрытость, непрозрачность для других, власть памяти и дар творчества, едва осознанный, ослепительно сияющий и обрекающий на казнь, которую художник определяет сам себе, ибо дар не только сияет, но и обжигает, а порой испепеляет творца.

Уже в первом романе «Машенька», в самом начале, намечается тема двойственности героя (а точнее тройственности, множественности) и двойственности мира.

“Лев Глево… Лев Глебович? Ну и имя у вас, батенька, язык вывихнуть можно…

Так вот: всякое имя обязывает.

Лев и Глеб – сложное редкое соединение. Оно от вас требует сухости, твердости, оригинальности”.

Так необычно начинается роман – с реплики, это как бы начало огромного диалога, спора героя с другим героем, автора с героем, героя самим с собой, автора с читателем. И сразу сверкают ассоциации: первые русские святые Борис и Глеб, канонизированные Православной церковью, Великий писатель русский Лев Толстой, римский папа Лев XIII, византийский император Лев III, а фамилия Ганин ассоциируется с героем повести Тургенева «Ася».

Уже в начале романа мы видим главного героя как бы отраженного в нескольких зеркалах, временных и пространственных, в других эпохах, в других людях, в далекой юности и на экране, где осталась его тень. И будущий Ганин тоже, возможно, перед нами – это умирающий русский поэт Антон Сергеевич Подтягин, с именем Чехова и отчеством Пушкина.

Ганин еще не поэт, но осознает «себя богом, воссоздающим погибший мир», блуждая «в светлом лабиринте памяти». Как наяву он видит березовые рощи, темные еловые аллеи, деревни, разделенные сосновым лесом, дорогу, уходящую в зарю. Из чуждого холодного Берлина он глядит «через поля на одну из тех опушек, что бывают только в России, далекую, зубчатую, черную», на золотой запад, на огненный веер лучей. И в этом чудно блистающем свете рождается как Феникс из пепла нежный образ первой и вечной любви, незримой для всех и единственной, неповторимой для него одного: «Он замечал ее издали, и сразу холодело в груди. Она шла быстро, засунув руки в карманы темно-синей, под цвет юбки, шевиотовой кофточки, надетой поверх белой блузки, и Ганин, как тихий ветер нагонял ее, видел только складки синей материи, которые на спине у ней слегка натягивались, да черный шелковый бант, распахнувший крылья».

Лети, моя любовь, лети!

Прекрасно явление Музы поэту: «У нее были прелестные бойкие брови, смугловатое лицо, подернутое тончайшим шелковистым пушком», как на крыльях ускользнувшей бабочки.

«Машенька, Машенька, - зашептал Ганин, - Машенька…» и набрал больше воздуха и замер, слушая, как бьется сердце. «Машенька», - опять повторил Ганин, стараясь вложить в эти три слога все то, что пело в них раньше, - ветер, и гудение телеграфных столбов, и счастье, - и еще какой-то сокровенный звук, который был самой жизнью этого слова».

Сокровенный звук – нарождающаяся мелодия души, звон лиры, ее первоначальный сладостный напев, и обещание полета – крылатый бант в девической косе.

Ганин молод, полон сил и энергии, он понимает, что прошлого не вернуть, любовь погибшую не воскресить, и мир реальный его манит железною дорогой дальней – к Парижу, к морю, может быть, и к озеру с прелестным выражением воды, и к облаку, сияющему одинаково прекрасно и в небе, и в воде, а может, к старинной черной башне - и поэтической своей судьбе. И через годы и снега сверкнет крылом незримая ванесса, легкокрылая Муза поэта.

Лети, моя любимая, лети!

«Жизнь на мгновение представилась ему во всей волнующей красе ее отчаянья и счастья, - и все стало великим и очень таинственным – прошлое его, лицо Подтягина, облитое бедным светом, нежное отражение оконной рамы на синей стене, - и эти две женщины в темных платьях, неподвижно стоявшие рядом». В романе «Машенька» уже чувствуется рука мастера, об этом говорит и блеск деталей, двойственность, объемность, связь времен и связь пространства, но сам Набоков говорил о нем, что это еще личинка, а не бабочка. Надписывая книги друзьям, он, как правило, рисовал на них бабочку и только на «Машеньке» - личинку.

Гений всегда очень строг к себе, а мне хочется читать и перечитывать этот прозрачный, нежный, теплый роман.

Лети, моя любимая, лети!

Любимые герои Набокова – те, в ком искра Божия мерцает, в ком есть какой-нибудь талант. Им, несомненно, обладает начинающий поэт Федор Константинович Годунов–Чердынцев, герой романа «Дар», способный не только воссоздавать погибший мир, но и пересоздавать привычный, меняя угол зрения, игрой воображения, логической игрой он увлекает нас, и по – иному мы видим русскую литературу, историю страны, и даже улицу берлинскую, чужую, и силой чудной мы вовлечены в игру, и, слово графоманы, бормочем вслух какие – то стихи, и начинаем сочинять романы, и созерцая мир «отверстыми глазами» мы думаем, куда нам поместить картину за окном. Деревня Боровая в туманном инее, на небе облака, как след от самолета, вдали чернеет спящий лес, а под ногами, под светлым льдом, журчит река между крутыми берегами… Какими же словами все это передать? И этот свет, и Блеск, все русское, родное, в движении и постоянстве, немыслимую даль пространства, и желтый круг листочка на снегу… И чистая поэзия, изящна и легка, слетает слово бабочка, с озябшего листа!

Только так я могу говорить о романе «Дар», сложнейшем романе Набокова.

Поэзия рождает поэзию. Трудно передать по – другому чувства, которые испытываешь при чтении набоковского «Дара». Лучше всего об этом написал Борис Носик:

«Я сидел до утра в этой узкой прохладной комнате и читал. Я был сбит с толку, потрясен, очарован, измучен… Что это? Откуда? Отчего я даже не знал про эту книгу?»

Этот роман приглашает нас разделить счастье жизни и творчества. Щедрый Набоков рассыпает драгоценности на каждой странице и строке, и почти каждая строчка могла стать основой грандиозного романа. Композиция «Дара» идеальна: роман в романе, кольцо в кольце, круг в круге, душа в душе: «… он старался, как везде и всегда, вообразить внутреннее прозрачное движение другого человека, осторожно садясь в собеседника, как в кресло, так чтобы локти того служили ему подлокотниками, а душа бы влегла в чужую душу, - и тогда вдруг менялось освещение мира…» – эту замечательную мысль автор отдает странному полусумасшедшему герою Александру Яковлевичу Чернышевскому, который видит смутный призрак умершего сына и получает на время способность проникновения в мир иной. Как странно переплетаются судьбы героев: у Александра Яковлевича погиб единственный сын, а у Федора Константиновича – любимый отец, - все как в зеркальном отражении: отец, потерявший сына, и сын, потерявший отца. Три первые буквы Три первые буквы в фамилиях одинаковы: Чернышевский, Чердынцев (Набоков любил игру слов, прочитаем наоборот – речь. Им обоим дан дар речи).

Начинающий поэт Федор Константинович очень похож на Яшу Чернышевского, какой – то угловатостью, «тональностью всего облика», похож на талантливого поэта Кончеева, с которым в душе ведет нескончаемый разговор «по самоучителю вдохновения» о русской литературе. Так продолжается тема двойников, симметрии мира. Удваиваясь, утраиваясь, умножаясь, отражаясь в многочисленных зеркалах, поэт более явственно ощущает свою избранность и одиночество, но это скорее не одиночество, а сладостное уединение, необходимое для вдохновения, которое приходит так внезапно:

«Улица была отзывчива и совершенно пуста. Высоко над ней, на поперечных проволоках, висело по млечно-белому фонарю; под ближайшим из них колебался от ветра призрачный круг на сыром асфальте, и это колебание как будто не имело ровно никакого отношения к Федору Константиновичу, оно-то, однако, со звенящим тамбуриным звуком что-то столкнуло с края души, где это что-то покоилось и уже не прежним отдаленным призывом, а полным близким рокотом прокатилось: «Благодарю тебя, отчизна…» и тотчас обратной волной: «за злую даль благодарю…» И снова полетел за ответом: « тобой не признан…»

Он сам с собою говорил, шагая по несуществующей панели; ногами управляло местное сознание, а главный, и в сущности единственно важный, Федор Константинович уже заглядывал во вторую качавшуюся за несколько саженей строфу, которая должна разрешиться еще неизвестной, но вместе с тем обещанной гармонией.»

Так рождается вдохновение: от мерцающего света, от колебания призрачного круга, от душевного трепета, когда "божественный глагол до слуха чуткого коснется".

С изумительной, блистающей силой и точностью передает нам Набоков сладостные муки творчества:

"Когда он лег в постель, только начали мысли укладываться на ночь и сердце погружаться в снег сна (он всегда испытывал перебои, засыпая) Федор Константинович рискнул повторить про себя недосочиненные стихи, - просто, чтобы еще раз порадоваться им перед сонной разлукой; но он был слаб, а они держались жадной жизнью, так что через минуту завладели им, мурашки побежали по коже, заполнили голову божественным жужжанием… Это был разговор с тысячью собеседников, из которых лишь один настоящий, и этого настоящего надо было ловить и не упускать из слуха.

Как мне трудно и как хорошо…

И в разговоре татой ночи сама душа

нетататот безу безумие безочит,

тому тамузыка татот..

Спустя три часа опасного для жизни воодушевления и вслушивания, он наконец выяснил все, до последнего слова, завтра можно будет записать. На прощание попробовал вполголоса эти хорошие, теплые, парные стихи:

Благодарю тебя, отчизна,

за злую даль благодарю!

Тобою полн, тобой не признан,

и сам с собою говорю.

И в разговоре каждой ночи

сама душа не разберет

мое ль безумие бормочет,

твоя ли музыка растет.

И поддаваясь ворожбе и заражаясь вдохновением, неслышно я шепчу себе:

Музыка вьюг и метелей,

музыка колоколов и колыбелей.

Музыка Пушкина и Блока,

музыка очищения от порока.

Но только поэты - мессии

Слышат эту музыку России.

Спадает с души что-то старое, обветшалое, ненужное, обрывки мыслей, остатки слов, лоскутки уставшей материи, пульсирует маленькая жилка в виске, горячо и больно глазам от вдруг вспыхнувшего света, трепещет нежной бабочкой взволнованное сердце.

Невольно вспоминается и пушкинский "Пророк", и "Осень", и "Египетские ночи", и роман Б. Пастернака "Доктор Живаго".

Дар это нечто сокровенное, тайное, хранимое в сейфе души, как те драгоценные серьги, кольца, перстни, ожерелья, которые Набоков созерцал в детстве (мать давала ему ими поиграть перед сном). Это то золотое и твердое, нежное и воздушное, что явилось ему в дивном парке в блеске играющего света, это не "угль, пылающий огнем", как у Пушкина, а сверкающее оперение жар-птицы…

Тот, кто чувствует в себе дар, обречен на величайшее блаженство и на смертную муку. Он очерчен незримым кольцом, он увенчан незримым венцом. Кому-то венец покажется алмазным, кому - лавровым, а кому - терновым, но ведь венца не сбросить, и кольца не разомкнуть, лишь иногда обманывая жизнь, играя, может крылом взмахнуть, улыбкою сверкнуть и превратить его в восьмерку, обещая вечность, ведь если положить ее горизонтально, вам явится математическая бесконечность.



Цифра 8 часто встречается в произведениях Набокова и это, конечно, не случайно. На одной из фотографий я заметила у жены Набокова, музы поэта, заколку точно такой формы.

Все мы понимаем, что ограничены каким-то тайным кругом, из которого вырваться невозможно: семейный круг, круг обязанностей, круг знакомых, друзей, коллег, все это страшно замкнуто, и лишь горизонтально помещенная восьмерка что-то обещает: по одну сторону вечность, и по другую тоже. Точка пересечения - жизнь человека - (между двумя черными бесконечностями - узкая полоска - света - мгновенная наша жизнь). Жизнь - ослепительная шахматная партия, и чем талантливее шахматист, тем трагичнее его поражение. Реальный мир, в котором мы живем, - большая черно-белая доска, только фигурки живые (как в романе М. Булгакова "Мастер и Маргарита"). Но кто играет нами, и пешками, и королями? Набоков не дает ответа. Он предлагает разомкнуть порочный круг усильем вдохновения, тогда появится спираль, одухотворенный образ круга, утратившего свою порочность.

Разрыв происходит в тот миг, когда приходит Муза. Но и она может обмануть: безымянная Муза гениального шахматиста, обещавшая роскошь гармонии, оказалась бескрылой, не сдержала данного намеком обещанья. Не заметила, не спасла в последнюю минуту, когда подкладка жизни завернулась и показала вечности лицо. Звездообразная дыра в окне сияла. Он "глянул вниз. Там шло какое-то торопливое приготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он понял, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним". Он убежал от страшной действительности, выпал из игры, но вечность, раскрывшаяся перед ним, была еще ужасней: это беспредельная, безграничная шахматная доска, а значит, игра продолжается, и приглашение на казнь получает Цинциннат И., безвестный учитель дефективных детей: убогих, косеньких, хроменьких. Он живет в мире, наскоро сколоченном и раскрашенном, как в кукольном театре, где актеры меняют маски и парики, где льются поддельные слезы.

Он узник, обреченный на смерть, считает последние дни, их остается так мало. Цинциннат почти бесплотен, он мал ростом, слаб и беззащитен, как ребенок, он не такой, как все: " Я не простой… я тот, который жив среди вас… Не только мои глаза другие, и слух, и вкус… но главное: дар сочетать все это в одной точке." В огромной тюрьме Цинциннат один, но что это за тюрьма? Он выходит из нее, подходит к своему дому, где жил с Марьфинькой и детьми, открывает дверь и оказывается опять в камере… Эта камера - его тело, его плоть, он сам. Он ждет смерти как освобождения "я". Как трудно жить в мире, где "бытие безымянное, существенность беспредметная", как трудно сохранить свое я, не поддаваясь общему соблазну обезличивания. Цинциннат - человек прежде всего ("Я человек среди вас"), но он еще и творец. Он единственный глядит на все духовными глазами, думает о жизни и смерти, о материи и сознании, хочет высказаться "всей мировой немоте назло". "Я кое-что знаю. Я кое-что знаю, но оно так трудно выразимо!"

К нему приходит муза в маске: то она оборачивается бархатной Марфинькой с нежнейшей белой шеей и медальонным личиком, то матерью-незнакомкой Цецилией, то диким избалованным ребенком с льняными буклями и стройными ногами.

Все обманули, все, и даже юное невинное дитя! О Муза в маске, бархатный паук, как быстро ты плетешь узор из паутины для узника - творца. Но дар мучительный не удержать, он вырывается из плена. И только в романе "Дар" появляется истинная спутница поэта, в таинственной душистой тишине, с походкой легкою и именем простым.

"Она всегда опаздывала - и всегда приходила другой дорогой, чем он… Темно, душисто, тихо… За пустырем как персик небо тает: вода в огнях, Венеция сквозит, - а улица кончается в Китае, а та звезда над Волгою висит. О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна, что не запрешь души своей в темницу, не скажешь, руку протянув, стена. Из темноты, для глаз всегда нежданно, она как тень внезапно появлялась, от родственной стихии отделяясь. Сначала освещались только ноги, так ставимые тесно, что казалось, она идет по тонкому канату. Она была в коротком летнем платье ночного цвета - цвета фонарей, теней, стволов, лоснящейся панели: бледнее рук ее, темней лица"

Мы чувствуем вдохновенный полет: бабочка расправила - и летит, и мерцает, и кружит, и сияет… Истинная муза открыла свое светлое лицо.

Лети, моя любовь, лети!

Познавая законы творчества, задумываясь о назначении поэта и поэзии, понимаешь, что писатель - " в обчем-то холодный червячок", человек в какой-то степени несчастный, "соглядатай", он вечно подсматривает за всеми и за самим собой, весь жар души переплавляя в книги, в мир вымышленный, но более реальный, чем земной, и в этом мире он уже не червь, не гусеница, а бабочка, парящая свободно, и в этом выдуманном мире он жар-птица с опереньем дивным и в то же время свиристель, убитый влет своими же творениями.


Я тень, я свиристель, убитый влет

Подложной синью, взятой в переплет

Окна, клуб пепла, легкий прах,

Порхавший в отраженных небесах.

В. Набоков - странный писатель, "но гений всегда странен; только здоровая посредственность кажется благородному читателю мудрым, старым другом…" "Великая литература идет по краю иррационального". "Уравновешенный Пушкин, земной Толстой, сдержанный Чехов - у всех у них бывали минуты иррационального прозрения, которые одновременно затемняли фразу и вскрывали тайный смысл, заслуживающий этой внезапной смены точки зрения".

Творчество Набокова - тайна, и рациональным путем постичь ее вряд ли возможно…

"Там, там - оригинал тех садов, где мы тут бродили, скрывались; там все поражает своей чарующей очевидностью, простотой совершенного блага; там все потешает душу, все проникнуто той забавностью, которую знают дети, там сияет то зеркало, от которого иной раз перескочит зайчик…"