Все смешалось в доме Облонских

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 79 80 81 82 83 84 85 86 87

историю церкви католического писателя и историю церкви православного

писателя и увидав, что обе церкви, непогрешимые по сущности своей, отрицают

одна другую, он разочаровался и в хомяковском учении о церкви, и это здание

рассыпалось таким же прахом, как и философские постройки.

Всю эту весну он был не свой человек и пережил ужасные минуты.

"Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я

этого не могу, следовательно нельзя жить", - говорил себе Левин.

"В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном

пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и

лопнет, и пузырек этот - я".

Это была мучительная неправда, но это был единственный, последний

результат вековых трудов мысли человеческой в этом направлении.

Это было то последнее верование, на котором строились все, во всех

отраслях, изыскания человеческой мысли. Это было царствующее убеждение, и

Левин из всех других объяснений, как все-таки более ясное, невольно, сам не

зная когда и как, усвоил именно это.

Но это не только была неправда, это была жестокая насмешка какой-то

злой силы, злой, противной и такой, которой нельзя было подчиняться.

Надо было избавиться от этой силы. И избавление было в руках каждого.

Надо было прекратить эту зависимостъ от зла. И было одно средство - смерть.

И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так

близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и

боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться.

Но Левин не застрелился и не повесился и продолжал жить.

X

Когда Левин думал о том, что он такое и для чего он живет, он не

находил ответа и приходил в отчаянье; но когда он переставал спрашивать себя

об этом, он как будто знал, и что он такое и для чего он живет, потому что

твердо и определенно действовал и жил; даже в это последнее время он гораздо

тверже и определеннее жил, чем прежде.

Вернувшись в начале июня в деревню, он вернулся и к своим обычным

занятиям. Хозяйство сельское, отношения с мужиками и соседями, домашнее

хозяйство, дела сестры и брата, которые были у него на руках, отношения с

женою, родными, заботы о ребенке, новая пчелиная охота, которою он увлекся с

нынешней весны, занимали все его время.

Дела эти занимали его не потому, чтоб он оправдывал их для себя

какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь,

с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей

пользы, с другой стороны, слишком занятый своими мыслями и самым количеством

дел, которые со всех сторон наваливались на него, он совершенно оставил

всякие соображения об общей пользе, и дела эти занимали его только потому,

что ему казалось, что он должен был делать то, что он делал, - что он не мог

иначе.

Прежде (это началось почти с детства и все росло до полной

возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы

добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал,

что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала

нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и

сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, все уменьшаясь и

уменьшаясь, сходила на нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и

более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой

радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его

необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно все

становится больше и больше.

Теперь он, точно против воли, все глубже и глубже врезывался в землю,

как плуг, так что уж и не мог выбраться, не отворотив борозды.

Жить семье так, как привыкли жить отцы и деды, то есть в тех же

условиях образования и в тех же воспитывать детей, было, несомненно, нужно.

Это было так же нужно, как обедать, когда есть хочется; и для этого так же

нужно, как приготовить обед, нужно было вести хозяйственную машину в

Покровском так, чтобы были доходы. Так же несомненно, как нужно отдать долг,

нужно было держать родовую землю в таком положении, чтобы сын, получив ее в

наследство, сказал так же спасибо отцу, как Левин говорил спасибо деду за

все то, что он настроил и насадил. И для этого нужно было не отдавать землю

внаймы, а самому хозяйничать, держать скотину, навозить поля, сажать леса.

Нельзя было не делать дел Сергея Ивановича,сестры, всех мужиков,

ходивших за советами и привыкших к этому, как нельзя бросить ребенка,

которого держишь уже на руках. Нужно было позаботиться об удобствах

приглашенной свояченицы с детьми и жены с ребенком, и нельзя было не быть с

ними хоть малую часть дня.

И все это вместе с охотой за дичью и новой пчелиной охотой наполняло

всю ту жизнь Левина, которая не имела для него никакого смысла, когда он

думал.

Но кроме того, что Левин твердо знал, что' ему надо делать, он точно

так же знал, как ему надо все это делать и какое дело важнее другого.

Он знал, что нанимать рабочих надо было как можно дешевле; но брать в

кабалу их, давая вперед деньги, дешевле, чем они стоят, не надо было, хотя

это и было очень выгодно. Продавать в бескормицу мужикам солому можно было,

хотя и жалко было их; но постоялый двор и питейный, хотя они и доставляли

доход, надо было уничтожить. За порубку лесов надо было взыскивать сколь

возможно строже, но за загнанную скотину нельзя было брать штрафов, и хотя

это и огорчало караульщиков и уничтожало страх, нельзя было не отпускать

загнанную скотину.

Петру, платившему ростовщику десять процентов в месяц, нужно было дать

взаймы, чтобы выкупить его; но нельзя было спустить и отсрочить оброк

мужикам-неплательщикам. Нельзя было пропустить приказчику то, что лужок не

был скошен и трава пропала задаром; но нельзя было и косить восемьдесят

десятин, на которых был посажен молодой лес. Нельзя было простить работнику,

ушедшему в рабочую пору домой потому, что у него отец умер, как ни жалко

было его, и надо было расчесть его дешевле за прогульные дорогие месяцы; но

нельзя было и не выдавать месячины старым, ни на что не нужным дворовым.

Левин знал тоже, что, возвращаясь домой, надо было прежде всего идти к

жене, которая была нездорова; а мужикам, дожидавшимся его уже три часа,

можно было еще подождать; и знал, что, несмотря на все удовольствие,

испытываемое им при сажании роя, надо было лишиться этого удовольствия и,

предоставив старику без себя сажать рой, пойти толковать с мужиками,

нашедшими его на пчельнике.

Хорошо ли, дурно ли он поступал, он не знал и не только не стал бы

теперь доказывать, но избегал разговоров и мыслей об этом.

Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть, что' должно и

что' не должно. Когда же он не думал, а жил, он не переставая чувствовал в

душе своей присутствие непогрешимого судьи, решившего, который из двух

возможных поступков лучше и который хуже; и как только он поступал не так,

как надо, он тотчас же чувствовал это.

Так он жил, не зная и не видя возможности знать, что он такое и для

чего живет на свете, и мучаясь этим незнанием до такой степени, что боялся

самоубийства, и вместе с тем твердо прокладывая свою особенную, определенную

дорогу в жизни.

XI

В тот день, как Сергей Иванович приехал в Покровское, Левин находился в

одном из своих самых мучительных дней.

Было самое спешное рабочее время, когда во всем народе проявляется

такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не

проявляется ни в каких других условиях жизни и которое высоко ценимо бы

было, если бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили бы их, если б оно

не повторялось каждый год и если бы последствия этого напряжения не были так

просты.

Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар,

обмолотить семена и посеять озимое - все это кажется просто и обыкновенно; а

чтобы успеть сделать все это, надо, чтобы от старого до малого все

деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое

больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и

возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый

год это делается по всей России.

Проживя большую часть жизни в деревне и в близких сношениях с народом,

Левин всегда в рабочую пору чувствовал, что это общее народное возбуждение

сообщается и ему.

С утра он ездил на первый посев ржи, на овес, который возили в скирды,

и, вернувшись домой к вставанью жены и свояченицы, напился с ними кофею и

ушел пешком на хутор, где должны были пустить вновь установленную молотилку

для приготовления семян.

Целый день этот Левин, разговаривая с приказчиком и мужиками и дома

разговаривая с женою, с Долли, с детьми ее, с тестем, думал об одном и

одном, что занимало его в это время помимо хозяйственных забот, и во всем

искал отношения к своему вопросу: "Что же я такое? и где я? и зачем я

здесь?"

Стоя в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще пахучим листом

лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам

соломенной крыши, Левин глядел то сквозь открытые ворота, в которых толклась

и играла сухая и горькая пыль молотьбы, на освещенную горячим солнцем траву

гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то на пестроголовых

белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под крышу и, трепля крыльями,

останавливавшихся в просветах ворот, то на народ, копошившийся в темной и

пыльной риге, и думал странные мысли.

"Зачем все это делается? - думал он. - Зачем я тут стою, заставляю их

работать? Из чего они все хлопочут и стараются показать при мне свое

усердие? Из чего бьется эта старуха Матрена, моя знакомая? (Я лечил ее,

когда на пожаре на нее упала матица), - думал он, глядя на худую бабу,

которая, двигая граблями зерно, напряженно ступала черно-загорелыми босыми

ногами по неровному жесткому току. - Тогда она выздоровела; но не

нынче-завтра, через десять лет, ее закопают, и ничего не останется ни от

нее, ни от этой щеголихи в красной паневе, которая таким ловким, нежным

движением отбивает из мякины колос. И ее закопают, и пегого мерина этого

раздутыми ноздрями лошадь, переступающую по двигающемуся из-под нее

наклонному колесу. - И ее закопают, и Федора подавальщика с его курчавой,

полною мякины бородой и прорванной на белом плече рубашкой закопают. А он

разрывает снопы, и что-то командует, и кричит на баб, и быстрым движением

поправляет ремень на маховом колесе. И главное, не только их, но меня

закопают, и ничего не останется. К чему?"

Он думал это и вместе с тем глядел на часы, чтобы расчесть, сколько

обмолотят в час. Ему нужно было это знать, чтобы, судя по этому, задать урок

на день.

"Скоро уж час, а только начали третью копну", - подумал Левин, подошел

к подавальщику и, перекрикивая грохот машины, сказал ему, чтоб он реже

пускал.

- Помногу подаешь, Федор! Видишь - запирается, оттого не споро.

Разравнивай!.

Почерневший от липнувшей к потному лицу пыли Федор прокричал что-то в

ответ, но все делал не так, как хотелось Левину.

Левин, подойдя к барабану, отстранил Федора и сам взялся подавать.

Проработав до обеда мужицкого, до которого уже оставалось недолго, он

вместе с подавальщиком вышел из риги и разговорился, остановившись подле

сложенного на току для семян аккуратного желтого скирда жатой ржи.

Подавальщик был из дальней деревни, из той, в которой Левин прежде

отдавал землю на артельном начале. Теперь она была отдана дворнику внаймы.

Левин разговорился с подавальщиком Федором об этой земле и спросил, не

возьмет ли землю на будущий год Платон, богатый и хороший мужик той же

деревни.

- Цена дорога, Платону не выручить, Константин Дмитрич, - отвечал

мужик, выбирая колосья из потной пазухи.

- Да как же Кириллов выручает?

- Митюхе (так презрительно назвал мужик дворника), Константин Дмитрич,

как не выручить! Этот нажмет, да свое выберет. Он хрестьянина не пожалеет. А

дядя Фоканыч (так он звал старика Платона) разве станет драть шкуру с

человека? Где в долг, где и спустит. Ан и не доберет. Тоже человеком.

- Да зачем же он будет спускать?

- Да так, значит - люди разные; один человек только для нужды своей

живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч - правдивый старик.

Он для души живет. Бога помнит.

- Как бога помнит? Как для души живет? - почти вскрикнул Левин.

- Известно как, по правде, по-божью. Ведь люди разные. Вот, хоть вас

взять, тоже не обидите человека...

- Да, да, прощай!- проговорил Левин, задыхаясь от волнения, и,

повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому.

Новое радостное чувство охватило Левина. При словах мужика о том, что

Фоканыч живет для души, по правде, по-божью, неясные, но значительные мысли

толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели,

закружились в его голове, ослепляя его своим светом.

XII

Левин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь не столько к

своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному состоянию,

прежде никогда им не испытанному.

Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе действие электрической

искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый рой разрозненных,

бессильных отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать его. Мысли

эти незаметно для него самого занимали его и в то время, когда он говорил об

отдаче земли.

Он чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением ощупывал это

новое, не зная еще, что это такое.

"Не для нужд своих жить, а для бога. Для какого бога? Для бога. И что

можно сказать бессмысленнее того, что он сказал? Он сказал, что не надо жить

для своих нужд, то есть что не надо жить для того, что мы понимаем, к чему

нас влечет, чего нам хочется, а надо жить для чего-то непонятного, для бога,

которого никто ни понять, ни определить не может. И что же? Я не понял этих

бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справедливости? нашел их

глупыми, неясными, неточными?

Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял вполне и

яснее, чем я понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не сомневался и

не могу усумниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это вполне

понимают и в одном этом не сомневаются и всегда согласны.

Федор говорит, что Кириллов, дворник, живет для брюха. Это понятно и

разумно. Мы все, как разумные существа, не можем иначе жить, как для брюха.

И вдруг тот же Федор говорит, что для брюха жить дурно, а надо жить для

правды, для бога, и я с намека понимаю его! И я и миллионы людей, живших

века тому назад и живущих теперь, мужики, нищие духом и мудрецы, думавшие и

писавшие об этом, своим неясным языком говорящие то же, - мы все согласны в

этом одном: для чего надо жить и что' хорошо. Я со всеми людьми имею только

одно твердое, несомненное и ясное знание, и знание это не может быть

объяснено разумом - оно вне его и не имеет никаких причин и не может иметь

никаких последствий.

Если добро имеет причину, оно уже не добро; если оно имеет последствие

- награду, оно тоже не добро. Стало быть, добро вне цепи причин и следствий.

И его-то я знаю, и все мы знаем.

А я искал чудес, жалел, что не видал чуда, которое бы убедило меня. А

вот оно чудо, единственно возможное, постоянно существующее, со всех сторон

окружающее меня, и я не замечал его!

Какое же может быть чудо больше этого?

Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои

страдания?" - думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни

усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было

так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнения и,

не в силах идти дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на

нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на

руку, на сочную, лопушистую лесную траву.

"Да, надо опомниться и обдумать, - думал он, пристально глядя на

несмятую траву, которая была перед ним, и следя за движениями зеленой

букашки, поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем подъеме

листом снытки. - Все сначала, - говорил он себе, отворачивая лист снытки,

чтобы он не мешал букашке, и пригибая другую траву, чтобы букашка перешла на

нее. - Что радует меня? Что я открыл?

Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы и этой букашки

(вот она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела) совершается

по физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи. А во всех

нас, вместе с осинами, и с облаками, и с туманными пятнами, совершается

развитие. Развитие из чего? во что? Бесконечное развитие и борьба?.. Точно

может быть какое-нибудь направление и борьба в бесконечном! И я удивлялся,

что, несмотря на самое большое напряжение мысли по этому пути, мне все-таки

не открывается смысл жизни, смысл моих побуждений и стремлений. А смысл моих

побуждений во мне так ясен, что я постоянно живу по нем, и я удивился и

обрадовался, когда мужик мне высказал его: жить для бога, для души.

Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял ту силу,

которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я

освободился от обмана, я узнал хозяина".

И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние

два года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде

любимого безнадежно больного брата.

В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека и для него

впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он

решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она

не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.

Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить, мыслить и

чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей и был

счастлив, когда не думал о значении своей жизни.

Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал дурно.

Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он всосал с

молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно обходя

их.

Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям,

в которых он был воспитан.

"Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих

верований, не знал, что надо жить для бога, а не для своих нужд? Я бы

грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей

жизни, не существовало бы для меня". И, делая самые большие усилия

воображения, он все-таки не мог представить себе того зверского существа,

которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.

"Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла мне дать

мысль, - она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем

знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ничем, но

оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ниоткуда не мог взять его.

Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить

ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил,

потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не

разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы

душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А

любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно".

Blog

Все смешалось в доме Облонских