Все смешалось в доме Облонских

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 77 78 79 80 81 82 83 84 ... 87

бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и

составляло его ужас) чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее

внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею. И она

проснулась в холодном поту.

Когда она встала, ей, как в тумане, вспомнился вчерашний день.

"Была ссора. Было то, что бывало уже несколько раз. Я сказала, что у

меня голова болит, и он не входил. Завтра мы едем, надо видеть его и

готовиться к отъезду", - сказала она себе. И, узнав, что он в кабинете, она

пошла к нему. Проходя по гостиной, она услыхала, что у подъезда остановился

экипаж, и, выглянув в окно, увидала карету, из которой высовывалась молодая

девушка в лиловой шляпке, что-то приказывая звонившему лакею. После

переговоров в передней кто-то вошел наверх, и рядом с гостиной послышались

шаги Вронского. Он быстрыми шагами сходил по лестнице. Анна опять подошла к

окну. Вот он вышел без шляпы на крыльцо и подошел к карете. Молодая девушка

в лиловой шляпке передала ему пакет. Вронский, улыбаясь, сказал ей что-то.

Карета отъехала; он быстро взбежал назад по лестнице.

Туман, застилавший все в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с

новой болью защемили больное сердце. Она не могла понять теперь, как она

могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его доме. Она

вошла к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.

- Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла мне деньги и бумаги от

maman. Я вчера не мог получить. Как твоя голова, лучше? - сказал он

спокойно, не желая видеть и понимать мрачного и торжественного выражения ее

лица.

Она молча пристально смотрела на него, стоя посреди комнаты. Он

взглянул на нее, на мгновенье нахмурился и продолжал читать письмо. Она

повернулась и медленно пошла из комнаты. Он еще мог вернуть ее, но она дошла

до двери, он все молчал, и слышен был только звук шуршания перевертываемого

листа бумаги.

- Да, кстати, - сказал он в то время, как она была уже в дверях, -

завтра мы едем решительно? Не правда ли?

- Вы, но не я, - сказала она, оборачиваясь к нему.

- Анна, эдак невозможно жить...

- Вы, но не я, - повторила она.

- Это становится невыносимо!

- Вы... вы раскаетесь в этом, - сказала она и вышла.

Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова,

он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав

зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила

его. "Я пробовал все, - подумал он, - остается одно - не обращать внимания",

и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было

получить подпись на доверенности.

Она слышала звуки его шагов по кабинету и столовой. У гостиной он

остановился. Но он не повернул к ней, он только отдал приказание о том, чтоб

отпустили без него Войтову жеребца. Потом она слышала, как подали коляску,

как отворилась дверь, и он вышел опять. Но вот он опять вошел в сени, и

кто-то взбежал наверх. Это камердинер вбегал за забытыми перчатками. Она

подошла к окну и видела, как он не глядя взял перчатки и, тронув рукой спину

кучера, что-то сказал ему. Потом, не глядя в окна, он сел в свою обычную

позу в коляске, заложив ногу на ногу, и, надевая перчатку, скрылся за углом.

XXVII

"Уехал! Кончено!" - сказала себе Анна, стоя у окна; и в ответ на этот

вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь в

одно, холодным ужасом наполнили ее сердце.

"Нет, это не может быть!" - вскрикнула она и, перейдя комнату, крепко

позвонила. Ей так страшно теперь было оставаться одной, что, не дожидаясь

прихода человека, она пошла навстречу ему.

- Узнайте, куда поехал граф, - сказала она.

Человек отвечал, что граф поехал в конюшни.

- Они приказали доложить, что если вам угодно выехать, то коляска

сейчас вернется.

- Хорошо. Постойте. Сейчас я напишу записку. Пошлите Михайлу с запиской

в конюшни. Поскорее.

Она села и написала:

"Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради бога приезжай, мне

страшно".

Она запечатала и отдала человеку.

Она боялась оставаться одна теперь и вслед за человеком вышла из

комнаты и пошла в детскую.

"Что ж, это не то, это не он! Где его голубые глаза, милая и робкая

улыбка?" - была первая мысль ее, когда она увидала свою пухлую, румяную

девочку с черными вьющимися волосами, вместо Сережи, которого она, при

запутанности своих мыслей, ожидала видеть в детской. Девочка, сидя у стола,

упорно и крепко хлопала по нем пробкой и бессмысленно глядела на мать двумя

смородинами - черными глазами. Ответив англичанке, что она совсем здорова и

что завтра уезжает в деревню, Анна подсела к девочке и стала пред нею

вертеть пробку с графина. Но громкий, звонкий смех ребенка и движение,

которое она сделала бровью, так живо ей напомнили Вронского, что, удерживая

рыдания, она поспешно встала и вышла. "Неужели все кончено? Нет, это не

может быть, - думала она. - Он вернется. Но как он объяснит мне эту улыбку,

это оживление после того, как он говорил с ней? Но и не объяснит, все-таки

поверю. Если я не поверю, то мне остается одно, - а я не хочу".

Она посмотрела на часы. Прошло двенадцать минут. "Теперь уж он получил

записку и едет назад. Недолго, еще десять минут... Но что, если он не

приедет? Нет, этого не может быть. Надо, чтобы он не видел меня с

заплаканными глазами. Я пойду умоюсь. Да, да, причесалась ли я, или нет?" -

спросила она себя. И не могла вспомнить. Она ощупала голову рукой. "Да, я

причесана, но когда, решительно не помню". Она даже не верила своей руке и

подошла к трюмо, чтоб увидать, причесана ли она в самом деле, или нет? Она

была причесана и не могла вспомнить, когда она это делала. "Кто это?" -

думала она, глядя в зеркало на воспаленное лицо со странно блестящими

глазами, испуганно смотревшими на нее. "Да это я", - вдруг поняла она, и,

оглядывая себя всю, она почувствовала вдруг на себе его поцелуи и,

содрогаясь, двинула плечами. Потом подняла руку к губам и поцеловала ее.

"Что это, я с ума схожу", - и она пошла в спальню, где Аннушка убирала

комнату.

- Аннушка, - сказала она, останавливаясь пред ней и глядя на горничную,

сама не зная, что скажет ей.

- К Дарье Александровне вы хотели ехать, - как бы понимая, сказала

горничная.

- К Дарье Александровне? Да, я поеду.

"Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет

сейчас. - Она вынула часы и посмотрела на них. - Но как он мог уехать,

оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись со мною?"

Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже мог

вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда

он уехал, и считать минуты.

В то время как она отходила к большим часам, чтобы проверить свои,

кто-то подъехал. Взглянув из окна, она увидала его коляску. Но никто не шел

на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный, вернувшийся в

коляске. Она сошла к нему.

- Графа не застали. Они уехали на Нижегородскую дорогу.

- Что тебе? Что?.. - обратилась она к румяному, веселому Михайле,

подававшему ей назад ее записку.

"Да ведь он не получил ее", - вспомнила она.

- Поезжай с этой же запиской в деревню к графине Вронской, знаешь? И

тотчас же привеэи ответ, - сказала она посланному.

"А я сама, что же я буду делать? - подумала она. - Да, я поеду к Долли,

это правда, а то я с ума сойду. Да, я могу еще телеграфировать". И она

написала депешу:

"Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте".

Отослав телеграмму, она пошла одеваться. Уже одетая и в шляпе, она

опять взглянула в глаза потолстевшей, спокойной Аннушки. Явное сострадание

было видно в этих маленьких добрых серых глазах.

- Аннушка, милая, что мне делать? - рыдая, проговорила Анна, беспомощно

опускаясь на кресло.

- Что же так беспокоиться, Анна Аркадьевна! Ведь это бывает. Вы

поезжайте, рассеетесь, - сказала горничная.

- Да, я поеду, - опоминаясь и вставая, сказала Анна. - А если без меня

будет телеграмма, прислать к Дарье Александровне... Нет, я сама вернусь.

"Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное - уехать из

этого дома", - сказала она, с ужасом прислушиваясь к страшному клокотанью,

происходившему в ее сердце, и поспешно вышла и села в коляску.

- Куда прикажете? - спросил Петр, пред тем как садиться на козлы.

- На Знаменку, к Облонским.

XXVIII

Погода была ясная. Все утро шел частый, мелкий дождик, и теперь недавно

прояснило. Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой, колеса и кожи,

медь и жесть экипажей - все ярко блестело на майском солнце. Было три часа и

самое оживленное время на улицах.

Сидя в углу покойной коляски, чуть покачивавшейся своими упругими

рессорами на быстром ходу серых, Анна, при несмолкаемом грохоте колес и

быстро сменяющихся впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая события

последних дней, увидала свое положение совсем иным, чем каким оно казалось

ей дома. Теперь и мысль о смерти не казалась ей более так страшна и ясна, и

самая смерть не представлялась более неизбежною. Теперь она упрекала себя за

то унижение, до которого она спустилась. "Я умоляю его простить меня. Я

покорилась ему. Признала себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без

него?" И, не отвечая на вопрос, как она будет жить без него, она стала

читать вывески. "Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли все. Она не

любит Вронского. Будет стыдно, больно, но я все скажу ей. Она любит меня, и

я последую ее совету. Я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя.

Филиппов, калачи. Говорят, что они возят тесто в Петербург. Вода московская

так хороша. А мытищинские колодцы и блины". И она вспомнила, как давно,

давно, когда ей было еще семнадцать лет, она ездила с теткой к Троице. "На

лошадях еще. Неужели это была я, с красными руками? Как многое из того, что

тогда мне казалось так прекрасно и недоступно, стало ничтожно, а то, что

было тогда, теперь навеки недоступно. Поверила ли бы я тогда, что я могу

дойти до такого унижения? Как он будет горд и доволен, получив мою записку!

Но я докажу ему... Как дурно пахнет эта краска. Зачем они все красят и

строят? Моды и уборы", - читала она. Мужчина поклонился ей. Это был муж

Аннушки. "Наши паразиты, - вспомнила она, как это говорил Вронский. - Наши?

почему наши? Ужасно то, что нельзя вырвать с корнем прошедшего. Нельзя

вырвать, но можно скрыть память о нем. И я скрою". И тут она вспомнила о

прошедшем с Алексеем Александровичем, о том, как она изгладила его из своей

памяти. "Долли подумает, что я оставляю второго мужа и что я поэтому,

наверное, неправа. Разве я хочу быть правой! Я не могу!" - проговорила она,

и ей захотелось плакать. Но она тотчас же стала думать о том, чему могли так

улыбаться эти две девушки. "Верно, о любви? Они не знают, как это невесело,

как низко... Бульвар и дети. Три мальчика бегут, играя в лошадки. Сережа! И

я все потеряю, и не возвращу его. Да, все потеряю, если он не вернется. Он,

может быть, опоздал на поезд и уже вернулся теперь. Опять хочешь унижения! -

сказала она самой себе. - Нет, я войду к Долли и прямо скажу ей: я

несчастна, я стою того, я виновата, но я все-таки несчастна, помоги мне. Эти

лошади, эта коляска - как я отвратительна себе в этой коляске - все его; но

я больше не увижу их".

Придумывая те слова, в которых она все скажет Долли, и умышленно

растравляя свое сердце, Анна вошла на лестницу.

- Есть кто-нибудь? - спросила она в передней.

- Катерина Александровна Левина, - отвечал лакей.

"Кити! та самая Кити, в которую был влюблен Вронский, - подумала Анна,

- та самая, про которую он вспоминал с любовью. Он жалеет, что не женился на

ней. А обо мне он вспоминает с ненавистью и жалеет, что сошелся со мной".

Между сестрами, в то время как приехала Анна, шло совещание о

кормлении. Долли одна вышла встретить гостью, в эту минуту мешавшую их

беседе.

- А, ты не уехала еще? Я хотела сама быть у тебя, - сказала она, -

нынче я получила письмо от Стивы.

- Мы тоже получили депешу, - отвечала Анна, оглядываясь, чтоб увидать

Кити.

- Он пишет, что не может понять, чего именно хочет Алексей

Александрович, но что он не уедет без ответа.

- Я думала, у тебя есть кто-то. Можно прочесть письмо?

- Да, Кити, - смутившись, сказала Долли, - она в детской осталась. Она

была очень больна.

- Я слышала. Можно прочесть письмо?

- Я сейчас принесу. Но он не отказывает; напротив, Стива надеется, -

сказала Долли, останавливаясь вдверях.

- Я не надеюсь, да и не желаю, - сказала Анна.

"Что ж это, Кити считает для себя унизительным встретиться со мной? -

думала Анна, оставшись одна. - Может быть, она и права. Но не ей, той,

которая была влюблена в Вронского, не ей показывать мне это, хотя это и

правда. Я знаю, что меня в моем положении не может принимать ни одна

порядочная женщина. Я знаю, что с той первой минуты я пожертвовала ему всем!

И вот награда! О, как я ненавижу его! И зачем я приехала сюда? Мне еще хуже,

еще тяжелее, - Она слышала из другой комнаты голоса переговаривавшихся

сестер. - И что ж я буду говорить теперь Долли? Утешать Кити тем, что я

несчастна, подчиняться ее покровительству? Нет, да и Долли ничего не поймет.

И мне нечего говорить ей. Интересно было бы только видеть Кити и показать

ей, как я всех и все презираю, как мне все равно теперь".

Долли вошла с письмом. Анна прочла и молча передала его.

- Я все это знала, - сказала она. - И это меня нисколько не интересует.

- Да отчего же? Я, напротив, надеюсь, - сказала Долли, с любопытством

глядя на Анну. Она никогда не видела ее в таком странном раздраженном

состоянии. - Ты когда едешь? - спросила она.

Анна, сощурившись, смотрела пред собой и не отвечала ей.

- Что ж Кити прячется от меня? - сказала она, глядя на дверь и краснея.

- Ах, какие пустяки! Она кормит, и у нее не ладится дело, я ей

советовала... Она очень рада. Она сейчас придет, - неловко, не умея говорить

неправду, говорила Долли. - Да вот и она.

Узнав, что приехала Анна, Кити хотела не выходить; но Долли уговорила

ее. Собравшись с силами, Кити вышла и, краснея, подошла к ней и подала руку.

- Я очень рада, - сказала она дрожащим голосом.

Кити была смущена тою борьбой, которая происходила в ней, между

враждебностью к этой дурной женщине и желанием быть снисходительною к ней;

но как только она увидала красивое, симпатичное лицо Анны, вся враждебность

тотчас же исчезла.

- Я бы не удивилась, если бы вы и не хотели встретиться со мною. Я ко

всему привыкла. Вы были больны? Да, вы переменились, - сказала Анна.

Кити чувствовала, что Анна враждебно смотрит на нее. Она объясняла эту

враждебность неловким положением, в котором теперь чувствовала себя пред ней

прежде покровительствовавшая ей Анна, и ей стало жалко ее.

Они поговорили про болезнь, про ребенка, про Стиву, но, очевидно, ничто

не интересовало Анну.

- Я заехала проститься с тобой, - сказала она, вставая.

- Когда же вы едете?

Но Анна опять, не отвечая, обратилась к Кити.

- Да, я очень рада, что увидала вас, - сказала она с улыбкой. - Я

слышала о вас столько со всех сторон, даже от вашего мужа. Он был у меня, и

он мне очень понравился, - очевидно, с дурным намерением прибавила она. -

Где он?

- Он в деревню поехал, - краснея, сказала Кити.

- Кланяйтесь ему от меня, непременно кланяйтесь.

- Непременно!- наивно повторила Кити, соболезнующе глядя ей в глаза.

- Так прощай, Долли!- И, поцеловав Долли и пожав руку Кити, Анна

поспешно вышла.

- Все такая же и так же привлекательна. Очень хороша!- сказала Кити,

оставшись одна с сестрой. - Но что-то жалкое есть в ней! Ужасно жалкое!

- Нет, нынче в ней что-то особенное, - сказала Долли. - Когда я ее

провожала в передней, мне показалось, что она хочет плакать.

XXIX

Анна села в коляску в еще худшем состоянии, чем то, в каком она была,

уезжая из дома. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство оскорбления

и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с Кити.

- Куда прикажете? Домой? - спросил Петр.

- Да, домой, - сказала она, теперь и не думая о том, куда она едет.

"Как они, как на что-то страшное, непонятное и любопытное, смотрели на

меня. О чем он может с таким жаром рассказывать другому? - думала она, глядя

на двух пешеходов. - Разве можно другому рассказывать то, что чувствуешь? Я

хотела рассказывать Долли, и хорошо, что не рассказала. Как бы она рада была

моему несчастью! Она бы скрыла это; но главное чувство было бы радость о

том, что я наказана за те удовольствия, в которых она завидовала мне. Кити,

та еще бы более была рада. Как я ее всю вижу насквозь! Она знает, что я

больше, чем обыкновенно, любезна была к ее мужу. И она ревнует и ненавидит

меня. И презирает еще. В ее глазах я безнравственная женщина. Если б я была

безнравственная женщина, я бы могла влюбить в себя ее мужа... если бы

хотела. Да я и хотела. Вот этот доволен собой, - подумала она о толстом,

румяном господине, проехавшем навстречу, принявшем ее за знакомую и

приподнявшем лоснящуюся шляпу над лысою лоснящеюся головой и потом

убедившемся, что он ошибся. - Он думал, что он меня знает. А он знает меня

так же мало, как кто бы то ни было на свете знает меня. Я сама не знаю. Я

знаю свои аппетиты, как говорят французы. Вот им хочется этого грязного

мороженого. Это они знают наверное, - думала она, глядя на двух мальчиков,

остановивших мороженника, который снимал с головы кадку и утирал концом

полотенца потное лицо. - Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то

грязного мороженого. И Кити так же: не Вронский, то Левин. И она завидует

мне. И ненавидит меня. И все мы ненавидим друг друга. Я Кити, Кити меня. Вот

это правда. Тютькин, coiffeur. Je me fais coiffer par Тютькин... Я это скажу

ему, когда он приедет, - подумала она и улыбнулась. Но в ту же минуту она

вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего смешного. - Да и ничего

смешного, веселого нет. Все гадко. Звонят к вечерне, и купец этот как

аккуратно крестится! - точно боится выронить что-то. Зачем эти церкви, этот

звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг

друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся. Яшвин говорит: он

хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!"

На этих мыслях, которые завлекли ее так, что она перестала даже думать

о своем положении, ее застала остановка у крыльца своего дома. Увидав

вышедшего ей навстречу швейцара, она только вспомнила, что посылала записку

и телеграмму.

- Ответ есть? - спросила она.

- Сейчас посмотрю, - отвечал швейцар и, взглянув на конторке, достал и

подал ей квадратный тонкий конверт телеграммы. "Я не могу приехать раньше

десяти часов. Вронский", прочла она.

- А посланный не возвращался?

- Никак нет, - отвечал швейцар.

"А, если так, то я знаю, что мне делать, - сказала она, и, чувствуя

поднимающийся в себе неопределенный гнев и потребность мести, она взбежала

наверх. - Я сама поеду к нему. Прежде чем навсегда уехать, я скажу ему все.

Никогда никого не ненавидела так, как этого человека!" - думала она. Увидав

его шляпу на вешалке, она содрогнулась от отвращения. Она не соображала

того, что его телеграмма была ответ на ее телеграмму и что он не получал еще

ее записки. Она представляла его себе теперь спокойно разговаривающим с

Blog

Все смешалось в доме Облонских