Geum.ru

Все смешалось в доме Облонских

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   73   74   75   76   77   78   79   80   ...   87
Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и целовал

ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А между тем

там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над

светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда

прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же значительностью

для себя, будет жить и плодить себе подобных.

- Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь! - услыхал Левин голос

Лизаветы Петровны, шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка.

- Мама, правда? - сказал голос Кити.

Только всхлипыванья княгини отвечали ей.

И среди молчания, как несомненный ответ на вопрос матери, послышался

голос совсем другой, чем все сдержанно говорившие голоса в комнате. Это был

смелый, дерзкий, ничего не хотевший соображать крик непонятно откуда

явившегося нового человеческого существа.

Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею

вместе, и что у них дети ангелы, и что бог тут пред ними, - он ничему бы не

удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие

усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно

визжавшее существо есть сын его. Кити была жива, страдания кончились. И он

был невыразимо счастлив. Это он понимал и этим был вполне счастлив. Но

ребенок? Откуда, зачем, кто он?.. Он никак не мог понять, не мог привыкнуть

к этой мысли. Это казалось ему чем-то излишним, избытком, к которому он

долго не мог привыкнуть.


XVI


В десятом часу старый князь, Сергей Иванович и Степан Аркадьич сидели у

Левина и, поговорив о родильнице, разговаривали и о посторонних предметах.

Левин слушал их и, невольно при этих разговорах вспоминая прошедшее, то, что

было до нынешнего утра, вспоминал и себя, каким он был вчера до этого. Точно

сто лет прошло с тех пор. Он чувствовал себя на какой-то недосягаемой

высоте, с которой он старательно спускался, чтобы не обидеть тех, с кем

говорил. Он говорил и не переставая думал о жене, о подробностях ее

теперешнего состояния и о сыне, к мысли о существовании которого он старался

приучить себя. Весь мир женский, получивший для него новое, неизвестное ему

значение после того, как он женился, теперь в его понятиях поднялся так

высоко, что он не мог воображением обнять его. Он слушал разговор о

вчерашнем обеде в клубе и думал: "Что теперь делается с ней, заснула ли? Как

ей? Что она думает? Кричит ли сын Дмитрий?" И в средине разговора, в средине

фразы он вскочил и пошел из комнаты.

- Пришли мне сказать, можно ли к ней, - сказал князь.

- Хорошо, сейчас, - отвечал Левин и, не останавливаясь, пошел к ней.

Она не спала, а тихо разговаривала с матерью, делая планы о будущих

крестинах.

Убранная, причесанная, в нарядном чепчике с чем-то голубым, выпростав

руки на одеяло, она лежала на спине и, встретив его взглядом, взглядом

притягивала к себе. Взгляд ее, и так светлый, еще более светлел, по мере

того как он приближался к ней. На ее лице была та самая перемена от земного

к неземному, которая бывает на лице покойников; но там прощание, здесь

встреча. Опять волнение, подобное тому, какое он испытал в минуту родов,

подступило ему к сердцу. Она взяла его руку и спросила, спал ли он. Он не

мог отвечать и отворачивался, убедясь в своей слабости.

- А я забылась, Костя! - сказала она ему. - И мне так хорошо теперь.

Она смотрела на него, но вдруг выражение ее изменилось.

- Дайте мне его, - сказала она, услыхав писк ребенка. - Дайте, Лизавета

Петровна, и он посмотрит.

- Ну вот, пускай папа посмотрит, - сказала Лизавета Петровна, поднимая

и поднося что-то красное, странное и колеблющееся. - Постойте, мы прежде

уберемся, - и Лизавета Петровна положила это колеблющееся и красное на

кровать, стала развертывать и завертывать ребенка; одним пальцем поднимая и

переворачивая его и чем-то посыпая.

Левин, глядя на это крошечное жалкое существо, делал тщетные усилия,

чтобы найти в своей душе какие-нибудь признаки к нему отеческого чувства. Он

чувствовал к нему только гадливость. Но когда его обнажили и мелькнули

тоненькие-тоненькие ручки, ножки, шафранные, тоже с пальчиками, и даже с

большим пальцем, отличающимся от других, и когда он увидал, как, точно

мягкие пружинки, Лизавета Петровна прижимала эти таращившиеся ручки,

заключая их в полотняные одежды, на него нашла такая жалость к этому

существу и такой страх, что она повредит ему, что он удержал ее за руку.

Лизавета Петровна засмеялась.

- Не бойтесь, не бойтесь!

Когда ребенок был убран и превращен в твердую куколку, Лизавета

Петровна перекачнула его, как бы гордясь своею работой, и отстранилась,

чтобы Левин мог видеть сына во всей его красоте.

Кити, не спуская глаз, косясь, смотрела туда же.

- Дайте, дайте!- сказала она и даже поднялась было:

- Что вы, Катерина Александровна, это нельзя такие движения! Погодите,

я подам. Вот мы папаше покажемся, какие мы молодцы!

И Лизавета Петровна подняла к Левину на одной руке (другая только

пальцами подпирала качающийся затылок) это странное, качающееся и прячущее

свою голову за края пеленки красное существо. Но были тоже нос, косившие

глаза и чмокающие губы.

- Прекрасный ребенок! - сказала Лизавета Петровна.

Левин с огорчением вздохнул. Этот прекрасный ребенок внушал ему только

чувство гадливости и жалости.

Это было совсем не то чувство, которого он ожидал.

Он отвернулся, пока Лизавета Петровна устраивала его к непривычной

груди.

Вдруг смех заставил его поднять голову. Это Кити засмеялась. Ребенок

взялся за грудь.

- Ну, довольно, довольно! - говорила Лизавета Петровна, но Кити не

отпускала его. Он заснул на ее руках.

- Посмотри теперь, - сказала Кити, поворачивая к нему ребенка так,

чтобы он мог видеть его. Личико старческое вдруг еще более сморщилось, и

ребенок чихнул.

Улыбаясь и едва удерживая слезы умиления, Левин поцеловал жену и вышел

из темной комнаты.

Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем не то, что он

ожидал. Ничего веселого и радостного не было в этом чувстве; напротив, это

был новый мучительный страх. Это было сознание новой области уязвимости. И

это сознание было так мучительно первое время, страх за то, чтобы не

пострадало это беспомощное существо, был так силен, что из-за него и

незаметно было странное чувство бессмысленной радости и даже гордости,

которое он испытал, когда ребенок чихнул.


XVII


Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении.

Деньги за две трети леса были уже прожиты, и, за вычетом десяти

процентов, он забрал у купца почти все вперед за последнюю треть. Купец

больше не давал денег, тем более что в эту зиму Дарья Александровна, в

первый раз прямо заявив права на свое состояние, отказалась расписаться на

контракте в получении денег за последнюю треть леса. Все жалованье уходило

на домашние расходы и на уплату мелких непереводившихся долгов. Денег совсем

не было.

Это было неприятно, неловко и не должно было так продолжаться, по

мнению Степана Аркадьича. Причина этого, по его понятию, состояла в том, что

он получал слишком мало жалованья. Место, которое он занимал, было,

очевидно, очень хорошо пять лет тому назад, но теперь уж было не то. Петров,

директором банка, получал двенадцать тысяч; Свентицкий - членом общества -

получал семнадцать тысяч; Митин, основав банк, получал пятьдесят тысяч.

"Очевидно, я заснул, и меня забыли", - думал про себя Степан Аркадьич. И он

стал прислушиваться, приглядываться и к концу зимы высмотрел место очень

хорошее и повел на него атаку, сначала из Москвы, через теток, дядей,

приятелей, а потом, когда дело созрело, весной сам поехал в Петербург. Это

было одно из тех мест, которых теперь, всех размеров, от тысячи до

пятидесяти тысяч в год жалованья, стало больше, чем прежде было теплых

взяточных мест; это было место члена от комиссии соединенного агентства

кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и банковых учреждений. Место

это, как и все такие места, требовало таких огромных знаний и деятельности,

которые трудно было соединить в одном человеке. А так как человека,

соединяющего эти качества, не было, то все-таки лучше было, чтобы место это

занимал честный, чем нечестный человек. А Степан Аркадьич был не только

человек честный (без ударения), но он был че'стный человек (с ударением), с

тем особенным значением, которое в Москве имеет это слово, когда говорят:

че'стный деятель, че'стный писатель, че'стный журнал, че'стное учреждение,

че'стное направление, и которое означает не только то, что человек или

учреждение не бесчестны, но и они способны при случае подпустить шпильку

правительству. Степан Аркадьич вращался в Москве в тех кругах, где введено

было это слово, считался там ч'естным человеком и потому имел более, чем

другие, прав на это место.

Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог

занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух

министерств, от одной дамы и от двух евреев; и всех этих людей, хотя они

были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге.

Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина

решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он

уехал в Петербург.

Сидя в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах дурного

состояния русских финансов, Степан Аркадьич выжидал только минуты, когда тот

кончит, чтобы заговорить о своем деле и об Анне.

- Да, это очень верно, - сказал он, когда Алексей Александрович, сняв

pince-nez, без которого он не мог читать теперь, вопросительно посмотрел на

бывшего шурина, - это очень верно в подробностях, но все-таки принцип нашего

времени - свобода.

- Да, но я выставляю другой принцип, обнимающий принцип свободы, -

сказал Алексей Александрович, ударяя на слове "обнимающий" и надевая опять

pince-nez, чтобы вновь прочесть слушателю то место, где это самое было

сказано.

И, перебрав красиво написанную с огромными полями рукопись, Алексей

Александрович вновь прочел убедительное место.

- Я не хочу протекционной системы не для выгоды частных лиц, но для

общего блага - и для низших и для высших классов одинаково, -говорил он,

поверх pince-nez глядя на Облонского. - Но они не могут понять этого, они

заняты только личными интересами и увлекаются фразами.

Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что

делают и думают они, те самые, которые не хотели принимать его проектов и

были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и

потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился.

Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.

- Ах, кстати, - сказал Степан Аркадьич, - я тебя хотел попросить при

случае, когда ты увидишься с Поморским, сказать ему словечко о том, что я бы

очень желал занять открывающееся место члена комиссии от соединенного

агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог.

Степану Аркадьичу название этого места, столь близкого его сердцу, уже

было привычно, и он, не ошибаясь, быстро выговаривал его.

Алексей Александрович расспросил, в чем состояла деятельность этой

новой комиссии, и задумался. Он соображал, нет ли в деятельности этой

комиссии чего-нибудь противоположного его проектам. Но, так как деятельность

этого нового учреждения была очень сложна и проекты его обнимали очень

большую область, он не мог сразу сообразить этого и, снимая pince-nez,

сказал:

- Без сомнения, я могу сказать ему; но для чего ты, собственно, желаешь

занять это место?

- Жалованье хорошее, до девяти тысяч, а мои средства...

- Девять тысяч, - повторил Алексей Александрович и нахмурился. Высокая

цифра этого жалованья напомнила ему, что с этой стороны предполагаемая

деятельность Степана Аркадьича была противна главному смыслу его проектов,

всегда клонившихся к экономии.

- Я нахожу, и написал об этом записку, что в наше время эти огромные

жалованья суть признаки ложной экономической assiette нашего управления.

- Да как же ты хочешь? - сказал Степан Аркадьич. - Ну, положим,

директор банка получает десять тысяч, - ведь он стоит этого. Или инженер по-

лучает двадцать тысяч. Живое дело, как хочешь!

- Я полагаю, что жалованье есть плата за товар, и оно должно подлежать

закону требованья и предложенья. Если же назначение жалованья отступает от

этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят из института два

инженера, оба одинаково знающие и способные, и один получает сорок тысяч, а

другой довольствуется двумя тысячами; или что в директоры банков общества

определяют с огромным жалованьем правоведов, гусаров, не имеющих никаких

особенных специальных сведений, я заключаю, что жалованье назначается не по

закону требования и предложения, а прямо по лицеприятию. И тут есть

злоупотребление, важное само по себе и вредно отзывающееся на

государственной службе. Я полагаю...

Степан Аркадьич поспешил перебить зятя.

- Да, но ты согласись, что открывается новое, несомненно полезное

учреждение. Как хочешь, живое дело! Дорожат в особенности тем, чтобы дело

ведено было че'стно, - сказал Степан Аркадьич с ударением.

Но московское значение честного было непонятно для Алексея

Александровича.

- Честность есть только отрицательное свойство, - сказал он.

- Но ты мне сделаешь большое одолжение все-таки, - сказал Степан

Аркадьич, - замолвив словечко Поморскому. Так, между разговором...

- Да ведь это больше от Болгаринова зависит, кажется, - сказал Алексей

Александрович.

- Болгаринов с своей стороны совершенно согласен, - сказал Степан

Аркадьич, краснея.

Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове, потому что он в

этот же день утром был у еврея Болгаринова, и визит этот оставил в нем

неприятное воспоминание. Степан Аркадьич твердо знал, что дело, которому он

хотел служить, было новое, живое и честное дело; но нынче утром, когда

Болгаринов, очевидно нарочно, заставил его два часа дожидаться с другими

просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.

То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский, ждал

два часа в приемной у жида, или то, что в первый раз в жизни он не следовал

примеру предков, служа правительству, а выступал на новое поприще, но ему

было очень неловко. В эти два часа ожидания у Болгаринова Степан Аркадьич,

бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая в разговор с

другими просителями и придумывая каламбур, который он скажет о том, как он у

жида дожидался, старательно скрывал от других и даже от себя испытываемое

чувство.

Но ему во все это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего:

оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: "было дело до жида, и я

дожидался", или от чего-нибудь другого. Когда же, наконец, Болгаринов с

чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и

почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть это.

И, теперь только вспомнив, покраснел.


XVIII


- Теперь у меня еще дело, и ты знаешь какое. Об Анне, - сказал,

помолчав немного и стряхнув с себя это неприятное впечатление, Степан

Аркадьич.

Как только Облонский произнес имя Анны, лицо Алексея Александровича

совершенно изменилось: вместо прежнего оживления оно выразило усталость и

мертвенность.

- Что, собственно, вы хотите от меня? - повертываясь на кресле и

защелкивая свой pince-nez, сказал он.

- Решения, какого-нибудь решения, Алексей Александрович. Я обращаюсь к

тебе теперь ("не как к оскорбленному мужу", - хотел сказать Степан Аркадьич,

но, побоявшись испортить этим дело, заменил это словами:) не как к

государственному человеку (что вышло некстати), а просто как к человеку, и

доброму человеку и христианину. Ты должен пожалеть ее, - сказал он.

- То есть в чем же, собственно? - тихо сказал Каренин.

- Да, пожалеть ее. Если бы ты ее видел, как я, - я провел всю зиму с

нею, - ты бы сжалился над нею. Положение ее ужасно, именно ужасно.

- Мне казалось, - отвечал Алексей Александрович более тонким, почти

визгливым голосом, - что Анна Аркадьевна имеет все то, чего она сама хотела.

- Ах, Алексей Александрович, ради бога, не будем делать рекриминаций!

Что прошло, то прошло, и ты знаешь, чего она желает и ждет, - развода.

- Но я полагал, что Анна Аркадьевна отказывается от развода в том

случае, если я требую обязательства оставить мне сына. Я так и отвечал и

думал, что дело это кончено. И считаю его оконченным, - взвизгнул Алексей

Александрович.

- Но, ради бога, не горячись, - сказал Степан Аркадьич, дотрагиваясь до

коленки зятя. - Дело не кончено. Если ты позволишь мне рекапитюлировать,

дело было так: когда вы расстались, ты был велик, как можно быть

великодушным; ты отдал ей все - свободу, развод даже. Она оценила это. Нет,

ты не думай. Именно оценила. До такой степени, что в эти первые минуты,

чувствуя свою вину пред тобой, она не обдумала и не могла обдумать всего.

Она от всего отказалась. Но действительность, время показали, что ее

положение мучительно и невозможно.

- Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, - перебил Алексей

Александрович, поднимая брови.

- Позволь мне не верить, - мягко возразил Степан Аркадьич. - Положение

ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она

заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо

говорит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие

ее просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?

- Позвольте, вы, кажется, ставите меня в положение обвиняемого, -

проговорил Алексей Александрович.

- Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, - опять дотрогиваясь до его

руки, -сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это

прикосновение смягчает зятя. - Я только говорю одно: ее положение

мучительно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего не потеряешь. Я

тебе все так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.

- Обещание дано было прежде. И я полагал, что вопрос о сыне решал дело.

Кроме того, я надеялся, что у Анны Аркадьевны достанет великодушия... - с

трудом, трясущимися губами, выговорил побледневший Алексей Александрович.

- Она и предоставляет все твоему великодушию. Она просит, умоляет об

одном - вывести ее из того невозможного положения, в котором она находится.

Она уже не просит сына. Алексей Александрович, ты добрый человек. Войди на

мгновение в ее положение. Вопрос развода для нее, в ее положении, вопрос

жизни и смерти. Если бы ты не обещал прежде, она бы помирилась с своим

положением, жила бы в деревне. Но ты обещал, она написала тебе и переехала в

Москву. И вот в Москве, где каждая встреча ей нож в сердце, она живет шесть

месяцев, с каждым днем ожидая решения. Ведь это все равно, что

приговоренного к смерти держать месяцы с петлей на шее, обещая, может быть,

смерть, может быть, помилование. Сжалься над ней, и потом я берусь все так

устроить... Vos scrupules...

- Я не говорю об этом, об этом... - гадливо перебил его Алексей

Александрович. - Но, может быть, я обещал то, чего я не имел права обещать.

- Так ты отказываешь в том, что обещал?

- Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я желаю иметь

время обдумать, насколько обещанное возможно.

- Нет, Алексей Александрович! - вскакивая, заговорил Облонский, - я не