Все смешалось в доме Облонских

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 76 77 78 79 80 81 82 83 ... 87

- Да отчего же?

- Я не поеду позднее. В понедельник или никогда!

- Почему же? - как бы с удивлением сказал Вронский. - Ведь это не имеет

смысла!

- Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела

нет. Ты не хочешь понять моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, - Ганна.

Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я не люблю

дочь, а притворяюсь, что люблю эту англичанку, что это ненатурально; я бы

желала знать, какая жизнь для меня здесь может быть натуральна!

На мгновенье она очнулась и ужаснулась тому, что изменила своему

намерению. Но и зная, что она губит себя, она не могла воздержаться, не мог-

ла не показать ему, как он был неправ, не могла покориться ему.

- Я никогда не говорил этого; я говорил, что не сочувствую этой

внезапной любви.

- Отчего ты, хвастаясь своею прямотой, не говоришь правду?

- Я никогда не хвастаюсь и никогда не говорю неправду, - сказал он

тихо, удерживая поднимавшийся в нем гнев. - Очень жаль, если ты не

уважаешь...

- Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где должна

быть любовь. А если ты больше не любишь меня, то лучше и честнее это

сказать.

- Нет, это становится невыносимо! - вскрикнул Вронский, вставая со

стула. И, остановившись пред ней, он медленно выговорил:- Для чего ты

испытываешь мое терпение? - сказал он с таким видом, как будто мог бы

сказать еще многое, но удерживался. - Оно имеет пределы.

- Что вы хотите этим сказать? - вскрикнула она, с ужасом вглядываясь в

явное выражение ненависти, которое было во всем лице и в особенности в

жестоких, грозных глазах.

- Я хочу сказать... - начал было он, но остановился. - Я должен

спросить, чего вы от меня хотите.

- Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы не покинули

меня, как вы думаете, - сказала она, поняв все то, чего он не досказал. - Но

этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все

кончено!

Она направилась к двери.

- Постой! По...стой!- сказал Вронский, не раздвигая мрачной складки

бровей, но останавливая ее за руку. - В чем дело? Я сказал, что отъезд надо

отложить на три дня, ты мне на это сказала, что я лгу, что я нечестный

человек.

- Да, и повторяю, что человек, который попрекает меня, что он всем

пожертвовал для меня, - сказала она, вспоминая слова еще прежней ссоры, -

что это хуже, чем нечестный человек, - это человек без сердца.

- Нет, есть границы терпению!- вскрикнул он и быстро выпустил ее руку.

"Он ненавидит меня, это ясно", - подумала она и молча, не оглядываясь,

неверными шагами вышла из комнаты.

"Он любит другую женщину, это еще яснее, - говорила она себе, входя в

свою комнату. - Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено, - повторила

она сказанные ею слова, - и надо кончить".

"Но как?" - спросила она себя и села на кресло пред зеркалом.

Мысли о том, куда она поедет теперь - к тетке ли, у которой она

воспитывалась, к Долли, или просто одна за границу, и о том, что он делает

теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще

примирение, и о том, что теперь будут говорить про нее все ее петербургские

бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других

мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она

не всею душой отдавалась этим мыслям. В душе ее была какая-то неясная мысль,

которая одна интересовала ее, но она не могла ее сознать. Вспомнив еще раз

об Алексее Александровиче, она вспомнила и время своей болезни после родов и

то чувство, которое тогда не оставляло ее. "Зачем я не умерла?" -

вспомнились ей тогдашние ее слова и тогдашнее ее чувство. И она вдруг поняла

то, что было в ее душе. Да, это была та мысль, которая одна разрешала все.

"Да, умереть!.."

"И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд -

все спасается смертью. Умереть - и он будет раскаиваться, будет жалеть,

будет любить, будет страдать за меня". С остановившеюся улыбкой сострадания

к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца с левой руки, живо с

разных сторон представляя себе его чувства после ее смерти.

Приближающиеся шаги, его шаги, развлекли ее. Как бы занятая

укладываньем своих колец, она не обратилась даже к нему.

Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:

- Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на все согласен.

Она молчала.

- Что же? - спросил он.

- Ты сам знаешь, - сказала она, и в ту же минуту, не в силах

удерживаться более, она зарыдала.

- Брось меня, брось!- выговаривала она между рыданьями. - Я уеду

завтра... Я больше сделаю. Кто я? развратная женщина. Камень на твоей шее. Я

не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь

другую!

Вронский умолял ее успокоиться и уверял, что нет призрака основания ее

ревности, что он никогда не переставал и не перестанет любить ее, что он

любит больше, чем прежде.

- Анна, за что так мучать себя и меня? - говорил он, целуя ее руки. В

лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала ухом

звук слез в его голосе и на руке своей чувствовала их влагу.

И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную

нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.

XXV

Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась

за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они в

понедельник, или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна

деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно

равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла в своей

комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше

обыкновенного вошел к ней.

- Я сейчас съезжу к maman, она может прислать мне деньги чрез Егорова.

И завтра я готов ехать, - сказал он.

Как ни хорошо она была настроена, упоминание о поездке на дачу к матери

кольнуло ее.

- Нет, я и сама не успею, - сказала она и тотчас же подумала: "Стало

быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я хотела". - Нет, как ты

хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать эти

ненужные вещи, - сказала она, передавая на руку Аннушки, на которой уже

лежала гора тряпок, еще что-то.

Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую.

- Ты не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, - сказала она, садясь

подле него к своему кофею. - Ничего нет ужаснее этих chambres garnies. Нет

выражения лица в них, нет души. Эти часы, гардины, главное обои - кошмар. Я

думаю о Воздвиженском, как об обетованной земле. Ты не отсылаешь еще

лошадей?

- Нет, они поедут после нас. А ты куда-нибудь едешь?

- Я хотела съездить к Вильсон. Мне ей свезти платья. Так решительно

завтра? - сказала она веселым голосом; но вдруг лицо ее изменилось.

Камердинер Вронского пришел спросить расписку на телеграмму из

Петербурга. Ничего не было особенного в получении Вронским депеши, но он,

как бы желая скрыть что-то от нее, сказал, что расписка в кабинете, и

поспешно обратился к ней.

- Непременно завтра я все кончу.

- От кого депеша? - спросила она, не слушая его.

- От Стивы, - отвечал он неохотно.

- Отчего же ты не показал мне? Какая же может быть тайна между Стивой и

мной?

Вронский воротил камердинера и велел принесть депешу.

- Я не хотел показывать потому, что Стива имеет страсть

телеграфировать; что ж телеграфировать, когда ничто не решено?

- О разводе?

- Да, но он пишет: ничего еще не мог добиться. На днях обещал

решительный ответ. Да вот прочти.

Дрожащими руками Анна взяла депешу и прочла то самое, что сказал

Вронский. В конце еще было прибавлено: надежды мало, но я сделаю все

возможное и невозможное.

- Я вчера сказала, что мне совершенно все равно, когда я получу и даже

получу ли развод, - сказала она покраснев. - Не было никакой надобности

скрывать от меня. "Так он может скрыть и скрывает от меня свою переписку с

женщинами", - подумала она.

- А Яшвин хотел приехать нынче утром с Войтовым, - сказал Вронский, -

кажется, что он выиграл с Певцова все, и даже больше того, что тот может

заплатить, - около шестидесяти тысяч.

- Нет, - сказала она, раздражаясь тем, что он так очевидно этой

переменой разговора показывал ей, что она раздражена, - почему же ты

думаешь, что это известие так интересует меня, что надо даже скрывать? Я

сказала, что не хочу об этом думать, и желала бы, чтобы ты этим так же мало

интересовался, как и я.

- Я интересуюсь потому, что люблю ясность, - сказал он.

- Ясность не в форме, а в любви, - сказала она, все более и более

раздражаясь не словами, а тоном холодного спокойствия, с которым он говорил.

- Для чего ты желаешь этого?

"Боже мой, опять о любви", - подумал он, морщась.

- Ведь ты знаешь для чего: для тебя и для детей, которые будут, -

сказал он.

- Детей не будет.

- Это очень жалко, - сказал он.

- Тебе это нужно для детей, а обо мне ты не думаешь? - сказала она,

совершенно забыв и не слыхав, что он сказал: "для тебя и для детей".

Вопрос о возможности иметь детей был давно спорный и раздражавший ее.

Его желание иметь детей она объясняла себе тем, что он не дорожил ее

красотой.

- Ах, я сказал: для тебя. Более всего для тебя, - морщась, точно от

боли, повторил он, - потому что я уверен, что бо'льшая доля твоего

раздражения происходит от неопределенности положения.

"Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его холодная

ненависть ко мне", подумала она, не слушая его слов, но с ужасом вглядываясь

в того холодного и жестокого судью, который, дразня ее, смотрел из его глаз.

- Причина не та, - сказала она, - и я даже не понимаю, как причиной

моего, как ты называешь, раздражения может быть то, что я нахожусь

совершенно в твоей власти. Какая же тут неопределенность положения?

Напротив.

- Очень жалею, что ты не хочешь понять, - перебил он ее, с упорством

желая высказать свою мысль, - неопределенность состоит в том, что тебе

кажется, что я свободен.

- Насчет этого ты можешь быть совершенно спокоен, - сказала она и,

отвернувшись от него, стала пить кофей.

Она подняла чашку, отставив мизинец, и поднесла ее ко рту. Отпив

несколько глотков, она взглянула на него и по выражению его лица ясно

поняла, что ему противны были рука, и жест, и звук, который она производила

губами.

- Мне совершенно все равно, что думает твоя мать и как она хочет женить

тебя, - сказала она, дрожащею рукой ставя чашку.

- Но мы не об этом говорим.

- Нет, об этом самом. И поверь, что для меня женщина без сердца, будь

она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна, и я ее знать

не хочу.

- Анна, я прошу тебя не говорить неуважительно о моей матери.

- Женшина, которая не угадала сердцем, в чем лежат счастье и честь ее

сына, у той нет сердца.

- Я повторяю свою просьбу не говорить неуважительно о матери, которую я

уважаю, - сказал он, возвышая голос и строго глядя на нее.

Она не отвечала. Пристально глядя на него, на его лицо, руки, она

вспоминала со всеми подробностями сцену вчерашнего примирения и его

страстные ласки. "Эти, точно такие же ласки он расточал и будет и хочет

расточать другим женщинам!" - думала она.

- Ты не любишь мать. Это все фразы, фразы и фразы!- с ненавистью глядя

на него, сказала она.

- А если так, то надо...

- Надо решиться, и я решилась, - сказала она и хотела уйти, но в это

время в комнату вошел Яшвин.

Анна поздоровалась с ним и остановилась.

Зачем, когда в душе у нее была буря и она чувствовала, что стоит на

повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту

минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно

узнает же все, - она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю,

она села и стала говорить с гостем.

- Ну, что ваше дело? получили долг? - спросила она Яшвина.

- Да ничего; кажется, что я не получу всего, а в середу надо ехать. А

вы когда? - сказал Яшвин, жмурясь поглядывая на Вронского и, очевидно,

догадываясь о происшедшей ссоре.

- Кажется, послезавтра, - сказал Вронский.

- Вы, впрочем, уже давно собираетесь.

- Но теперь уже решительно, - сказала Анна, глядя прямо в глаза

Вронскому таким взглядом, который говорил ему, чтобы он и не думал о возмож-

ности примирения.

- Неужели же вам не жалко этого несчастного Певцова? - продолжала она

разговор с Яшвиным.

- Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Ведь

мое все состояние тут, - он показал на боковой карман, -и теперь я богатый

человек; а нынче поеду в клуб и, может быть, выйду нищим. Ведь кто со мной

садится - тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его. Ну, и мы боремся, и

в этом-то удовольствие.

- Ну, а если бы вы были женаты, - сказала Анна, - каково бы вашей жене?

Яшвин засмеялся.

- Затем, видно, и не женился и никогда не собирался.

- А Гельсингфорс? - сказал Вронский, вступая в разговор, и взглянул на

улыбнувшуюся Анну.

Встретив его взгляд, лицо Анны вдруг приняло холодно-строгое выражение,

как будто она говорила ему: "Не забыто. Все то же".

- Неужели вы были влюблены? - сказала она Яшвину.

- О господи! сколько раз! Но, понимаете, одному можно сесть за карты,

но так, чтобы всегда встать, когда придет время rendez-vous. А мне можно

заниматься любовью, но так, чтобы вечером не опоздать к партии. Так я и

устраиваю.

- Нет, я не про то спрашиваю, а про настоящее. - Она хотела сказать

Гельсингфорс; но не хотела сказать слово, сказанное Вронским.

Приехал Войтов, покупавший жеребца; Анна встала и вышла из комнаты.

Пред тем как уезжать из дома, Вронский вошел к ней. Она хотела

притвориться, что ищет что-нибудь на столе, но, устыдившись притворства,

прямо взглянула ему в лицо холодным взглядом.

- Что вам надо? - cпросила она его по-французски.

- Взять аттестат на Гамбетту, я продал его, - сказал он таким тоном,

который выражал яснее слов: "Объясняться мне некогда, и ни к чему не

поведет".

"Я ни в чем не виноват пред нею, - думал он. - Если она хочет себя

наказывать, tant pis pour elle". Но, выходя, ему показалось, что она сказала

что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.

- Что, Анна? - спросил он.

- Я ничего, - отвечала она так же холодно и спокойно.

"А ничего, так tant pis", - подумал он, опять похолодев, повернулся и

пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами. Он

и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из

комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он провел вне

дома, и когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны

Аркадьевны болит голова и она просила не входить к ней.

XXVI

Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И

это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении.

Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в

комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается

от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что

охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, - это

было ясно.

И, вспоминая все те жестокие слова, которые он сказал, Анна придумывала

еще те слова, которые он, очевидно, желал и мог сказать ей, и все более и

более раздражалась.

"Я вас не держу, - мог сказать он. - Вы можете идти куда хотите. Вы не

хотели разводиться с вашим мужем, вероятно, чтобы вернуться к нему.

Вернитесь. Если вам нужны деньги, я дам вам. Сколько нужно вам рублей?"

Все самые жестокие слова, которые мог сказать грубый человек, он сказал

ей в ее воображении, и она не прощала их ему, как будто он действительно

сказал их.

"А разве не вчера только он клялся в любви, он, правдивый и честный

человек? Разве я не отчаивалась напрасно уж много раз?" - вслед за тем

говорила она себе.

Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее

два часа, Анна провела в сомнениях о том, все ли кончено, или есть надежда

примирения, и надо ли ей сейчас уехать, или еще раз увидать его. Она ждала

его целый день и вечером, уходя в свою коммату, приказав передать ему, что у

нее голова болит, загадала себе: "Если он придет, несмотря на слова

горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, все кончено, и

тогда я решу, что мне делать!.."

Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его звонок, его

шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали, не хотел

больше ничего узнавать и пошел к себе. Стало быть, все было кончено.

И смерть, как единственное средство восстановить в его сердце любовь к

ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее

сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей.

Теперь было все равно: ехать или не ехать в Воздвиженское, получить или

не получить от мужа развод - все было ненужно. Нужно было одно - наказать

его.

Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том, что стоило

только выпить всю склянку, чтобы умереть, ей показалось это так легко и

просто, что она опять с наслаждением стала думать о том, как он будет

мучаться, раскаиваться и любить ее память, когда уже будет поздно. Она

лежала в постели с открытыми глазами, глядя при свете одной догоравшей свечи

на лепной карниз потолка и на захватывающую часть его тень от ширмы, и живо

представляла себе, что он будет чувствовать, когда ее уже не будет и она

будет для него только одно воспоминание. "Как мог я сказать ей эти жестокие

слова? - будет говорить он. - Как мог я выйти из комнаты, не сказав ей

ничего? Но теперь ее уж нет. Она навсегда ушла от нас. Она там..." Вдруг

тень ширмы заколебалась, захватила весь карниз, весь потолок, другие тени с

другой стороны рванулись ей навстречу; на мгновение тени сбежали, но потом с

новой быстротой надвинулись, поколебались, слились, и все стало темно..

"Смерть!" - подумала она. И такой ужас нашел на нее, что она долго не могла

понять, где она, и долго не могла дрожащими руками найти спички и зажечь

другую свечу вместо той, которая догорела и потухла. "Нет, все - только

жить! Ведь я люблю его. Ведь он любит меня! Это было и пройдет", - говорила

она, чувствуя, что слезы радости возвращения к жизни текли по ее щекам. И,

чтобы спастись от своего страха, она поспешно пошла в кабинет к нему.

Он спал в кабинете крепким сном. Она подошла к нему и, сверху освещая

его лицо, долго смотрела на него. Теперь, когда он спал, она любила его так,

что при виде его не могла удержать слез нежности; но она знала, что если б

он проснулся, то он посмотрел бы на нее холодным, сознающим свою правоту

взглядом, и что, прежде чем говорить ему о своей любви, она должна бы была

доказать ему, как он был виноват пред нею. Она, не разбудив его, вернулась к

себе и после второго приема опиума к утру заснула тяжелым, неполным сном, во

все время которого она не переставала чувствовать себя.

Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях еще

до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок с

взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая

Blog

Все смешалось в доме Облонских