Макс Фрай «жалобная книга»
| Вид материала | Книга |
| Стоянка XXI Восходящие звезды – дельта, дзета, ню, омикрон, пи и фи Стрельца. |
- Макс Фрай Чайная книга, 3047.43kb.
- Волонтеры вечности макс фрай, 6774.93kb.
- Макс Фрай Мой Рагнарёк, 4897.97kb.
- Повести Белкина" Гоголь, 54.73kb.
- Приключения Калле Блюмквиста, рассказ, 10.92kb.
- Литература XIX века А. С. Пушкин "Повести Белкина", 16.31kb.
- А. С. Пушкин Повести «Выстрел», «Барышня-крестьянка» М. Ю. Лермонтов Сказка, 9.34kb.
- 5 класс (4 класс), 43kb.
- Приключения Тома Сойера" Толкин Д. Р. Р. "Хоббит, или Туда и обратно" Уайльд О. "Соловей, 84.61kb.
- Приключения Тома Сойера" Толкин Д. Р. Р. "Хоббит, или Туда и обратно" Уайльд О. "Соловей, 89.44kb.
Стоянка XXI
Знак – Стрелец.
Градусы – 17*08’35” Стрельца – 0* Козерога.
Названия европейские – Альбельда, Абеда, Альбердах.
Названия арабские – аль Балда – “Тупица”.
Восходящие звезды – дельта, дзета, ню, омикрон, пи и фи Стрельца.
Магические действия – заговоры для разрушения любовной связи.
Все не так, все не так, да. Кажется, хорошо, очень хорошо, но – не так .
Знамо дело: “не так” всегда и выходит, если ждешь чего то, ждешь и ждешь, и ждешь. Сперва нетерпеливо, стуча копытом, раздувая ноздри, но потом привыкаешь ждать, входишь во вкус даже, осознаешь вдруг, что ожидание – не приятней, конечно, нет, но, безусловно, безопасней, чем вынос парадного блюдечка с траурной голубой каймой: получите, распишитесь! И вот, когда в организме уже накопилась критическая масса смирения и стоицизма, когда ждать бы еще и ждать, тянуть бы всласть резиновую эту лямку, вдруг – хлоп! – дождалась. Здрасьте пожалуйста.
В таких случаях все и получается не так . Потому что, по хорошему, желания наши должны бы сбываться сразу же, незамедлительно, или вовсе никогда. Жестоко вышло бы, но честно, а не вот эта пресная экзистенциальная размазня, когда между первым импульсом, дикарским, младенческим воплем сознания: “Хочу, мое!” – и великодушным жестом небес: “Ладно, получай”, – про пасть – не про пасть, но уж точно вязкое, тоскливое болото. Погибнуть не погибнешь, а вот изгваздаешься наверняка, и на смену давешнему страстному желанию придет смертельная усталость, и, того гляди, робкое признание сорвется с губ: “Мне бы сейчас помыться, обогреться, полежать тихонько в углу, в покое, отдохнуть, а больше и не надо ничего”.
Небесная канцелярия от таких выкрутасов обычно ярится, и ребят, в общем, можно понять. Но и нас, счастливчиков, вымоливших, выклянчивших, высидевших по карцерам вожделенный дар судьбы, тоже понять можно. Потому что нельзя, нельзя вот так из живых людей жилы тянуть, пытать безвинно, заливая в горло расплавленное, свинцовое, тяжкое время ожидания.
– Нельзя же вот так из живого человека жилы тянуть, – говорю вслух, зачем то.
Погубитель мой глядит исподлобья, вполне сочувственно, немного виновато. Он тоже понимает: нельзя, но вот, продолжает почему то стоять неподвижно, накручивать на запястье самую последнюю мою жилку, тоненькую, голубую, пульсирующую. Пока не вытянет ее всю, не успокоится, знаю. Сама такая была.
И лишь убедившись, что ни единой невытянутой жилы не осталось в моем размякшем от тоски и восторга теле, привлекает меня к себе, тяжкую ладонь кладет на затылок, губы касаются губ, который уж раз за вечер, а все – как впервые. У него губы теплые, мягкие, а у меня – обветренные, шершавые. А ведь надо бы наоборот – при текущем то гендерном раскладе… Надо бы, да, все вообще надо бы наоборот. Чтобы это он хотел меня сейчас больше, чем сделать следующий вдох. А я чтобы глядела с нежностью и печалью, ласково, но чуть свысока: если хочешь, бери меня, конечно. Такая малость, не жалко ни капельки, не убудет от меня, мне – нечаянная радость, а тебе – облегчение, бедняга…
Хорошо бы, если так: все были бы вполне довольны. Но у меня ничего не бывает по человечески. Именно поэтому когда пришло время закрывать глаза, я оставила их открытыми: и без того почти незряча, одержима особой разновидностью куриной слепоты, не вижу ничего, кроме серьезного, почти сердитого сейчас лица человека, который, сам того не желая, умудрился заслонить от меня, глупой курицы, весь остальной мир. И – поэтому же, зэ, и, и краткое, калэмэнэ – когда пришло время взвыть, забыв, наконец, о себе, я впилась зубами не в его шею, а в собственное предплечье. Жест почти бессознательный, а потому вполне очевидный, расшифровать его проще простого: я не настолько тебе доверяю, чтобы причинить боль .
Но он, конечно, ничего не понял. Тоже мне, колдун, чернокнижник хренов; что что, а переводчиком (по крайней мере, тем, кто переводит дух с языка жестов на язык слов) ему вовек не бывать.
Ничего не понял, а потому гладил по голове, как ребенка, по имени – о господи, за что такое испытание?! – шепотом называл. Думал, небось, мне того и надо. Расчувствовалась, дескать, дурочка маленькая, как всякая человеческая самочка на исходе удачного траха. Ладно хоть не спрашивает: “Хорошо ли тебе?” – все таки регулярные занятия магией меняют их брата в правильном направлении. Не соблюдает традицию, не болтает языком почем зря, ибо сам прекрасно знает, как мне. Так хорошо, что хуже просто невозможно, настолько распрекрасно, что умереть бы вот прямо сейчас, не откладывая на завтра, потому что завтра уже не захочется умирать. Слаб бывает человек поутру, слаб на передок, да и на задок тоже слаб: прошлое спросонок кажется почти сказкой, а будущее – по меньшей мере, заслуживающим краткой познавательной экскурсии.
– Жалко, что ты не совсем маньяк, – говорю, наконец. – Перерезал бы мне сейчас глотку, к чертям собачьим, то то славно было бы.
Ухмыляется – ну да, чего еще от него ждать.
– Я то, может, и совсем маньяк, но нема дурных добро зря переводить, – отвечает. – Думаешь: раз, и все, мне от тебя больше ничего не надо, можно в расход? Обойдешься. Лучше я тебя чаем напою, с ромом, для храбрости и бодрости, а потом еще что нибудь ужасное сотворю. Но глотка твоя останется цела, так что и не надейся.
– Надежда, – говорю, – вообще идиотское чувство.
– Где то я это уже слышал, – вздыхает рассеянно, оглядываясь по сторонам в поисках своего шмотья. – Цитата? Или это у меня дежа вю?
– Да какая же цитата? Результат многолетней полевой практики… Но чай с ромом – это почти так же прекрасно, как перерезанная глотка. Тебе помогать?
Мотает головой, улыбается до ушей. Говорит: “Две минуты!” Мы оба знаем, что не две, а десять, или даже пятнадцать, но почему то принято именно так говорить: “Две минуты”, – когда обещаешь сделать что то очень быстро, но все же не мгновенно. Так все, или почти все двуногие, прямоходящие русскоязычные формулируют, и это тоже знаем мы оба. То есть, обретаемся мы все же в общем контексте – по крайней мере, до известных (хорошо известных, увы) пределов.
Только услышав, как шумит вода и звенит посуда на кухне, я позволяю себе молитвенно сложить руки, трижды благословить и трижды проклясть нас троих: себя, рыжего Гудвина и нашу общую судьбу, а потом – осторожно нацедить из правого глаза несколько скупых слезинок. Но левый, предназначенный для истинного отчаяния, глаз пусть остается сухим, не его время пока. После, после…
– Кстати, – говорит любовь моей жизни, водружая мне на колени деревянный поднос с кружками и усаживаясь рядом, напротив, так, чтобы глаза в глаза, чтобы не отвертелась, чтобы не отлынивала от обязанности ежесекундно тонуть в этих гиблых, серых, холодных озерах. – Кстати кстати кстати, – он словно бы пробует на вкус это свистящее словцо, – ты обратила внимание? Ничего не запылало, не взорвалось, не потекло, даже коты и сигнализации за окном, вроде бы, вели себя прилично. Я теперь понимаю, как же хорошо, что Юрка выбил нас из колеи! Мы и думать забыли обо всяких глупостях, которые я, болван, сочинял зачем то, пока сам себе не поверил…
– Да, – соглашаюсь, – действительно.
И снова умолкаю.
Трудно мне сейчас с ним говорить. Оно, впрочем, и хорошо. Потому что если все же разойдусь – ох, я, пожалуй, такого намету, что потом точно на край света бежать придется. А я не хочу на край света, Если уж не умерла, как хотела, на месте, значит – все, проехали, я теперь к этому дивану пришпилена, как коллекционная бабочка капустница булавкой к картону. Знала ведь, знала, что не нужно было в детстве бабочек ловить, да распинать, поддавшись повальному дворовому увлечению варварской энтомологией. И ведь даже тогда каким то образом понимала: за это злодейство придется расплачиваться собственной шкурой, без дураков, без обмана. И вот – расплачиваюсь. Лежу тут, глупая, голая куколка, уже не гусеница, еще не бабочка, но уж бабочкой то мне точно вовек не бывать, ибо время мое – нет, не вышло, просто остановилось.
Отставляю в сторону опустошенную чашку, снимаю поднос с колен.
– Иди сюда, – прошу. – Обними меня, пожалуйста. А то я начинаю думать…
– Думать – о чем?
– Просто – думать. А мне этого сейчас никак нельзя. Плохо мне станет, если думать, понимаешь?
– Пожалуй. Но… Ох, зря ты так! Я очень хорошо знаю, откуда берется искушение грустить, когда все хорошо. Говоришь себе: хорошо долго не бывает, скоро опять станет плохо, поэтому лучше уж начну страдать прямо сейчас, чтобы потом не переучиваться заново…
– Похоже, – улыбаюсь невольно, потому что его руки уже начали странствие по моему телу и, в общем, уже почти плевать, о чем мы говорим. – Но ведь это правда. В смысле, хорошо долго не бывает, и переучиваться неохота, да, действительно…
– Ерунду ты говоришь, – вздыхает. – Бывает долго хорошо, бывает, да так долго, что вообразить невозможно, бывает, поверь. Всякое, знаешь ли, бывает.
Наверное, да.
Всякое, вот именно.
А поутру светит солнце, настоящее, по весеннему яркое, без дураков, к тому же, мне приносят кофе в постель, и печенье мне в постель приносят, не убоявшись грядущих крошек, и даже стакан свежевыжатого апельсинового сока в придачу. Вернее, половинку стакана. Не жизнь, а просто розовая картинка из глянцевого журнала, для совсем уж конченных дур. Я, впрочем, с радостью побуду конченной дурой – хотя бы полчасика, если уж так повезло. Буду верить, что все это взаправду. Лишь бы получилось.
– В доме было всего два апельсина, – объясняет, тем временем, восхитительный виновник моей стремительной деградации. – И соковыжималка сломана.
– А как же тогда?..
– Обыкновенно, руками. Поэтому сока мало. Но мало – лучше, чем ничего, правда?
О да. “Мало – лучше, чем ничего” – какой прекрасный девиз! Мне он, чую, пригодится, в ближайшее же время.
Но пока моя драгоценная малость – вот она, здесь, лежит в ладонях, и надо бы мне постараться не обращать внимания на сопутствующую мелодию бытия, ни о чем не думать, не понимать, что даже сейчас, когда, наконец, наступило лучшее в моей жизни утро, я, в сущности, погибаю от одиночества. Надо бы, да, но я не могу. Знаю: как бы ни хлопотал вокруг меня Пятнадцатый мой Аркан, помыслы его сейчас устремлены на совсем иные вещи. Он совершенно счастлив, это правда, но вовсе не потому, что я, такая прекрасная, тепленькая, голенькая, рядом – руку протяни, да бери. Его другое занимает – и рада бы я не замечать ничего, да вот, талант, оказывается, у меня такой: знать всякое разное о других людях и почти ничего о себе… Вот, гляжу на него и все, абсолютно все чую, да не сердцем каким то там глупым, а всем телом, без остатка. Сопереживание называется, ага.
Юрка, храбрый Чингизид, и грядущая метафизическая дуэль с Мататарой – о да, это нам сейчас чертовски интересно. И еще любовь моей жизни испытывает колоссальное облегчение от того, что давешнее грехопадение наше обошлось без взрывов катастроф: уж он то знает силу собственных вымыслов… И – это, увы, тоже яснее ясного – больше всего на свете он сейчас хочет вытащить меня из постели и отправиться на очередную охоту, вместе, рука об руку, как ни в чем не бывало. Спешит убедиться, что вчерашнее приключение, вернее, все приключения вместе взятые, не отбили у меня охоту к учебе. Вот это его, кажется, действительно чрезвычайно беспокоит. “All you need is love”, – ага, как же. Битлы – явно не его герои, увы.
А и не зря, кстати, беспокоится мой сладчайший наставник, идеальный любовник, мальчик моей мечты, самая бесчувственная из скотин в хлеву Великой Матери Цирцеи. Мне сейчас тут, с ним, как ни крути, хорошо – насколько это вообще возможно при текущем раскладе. Чужие шкуры мне нынче утром явно без надобности, да и свинство это, честно говоря, по чужим шкурам лазать. Как ни крути, а права была индийская ведьма, ох, права…
– Слушай, – задумчиво говорит мой погубитель, – ты что то мрачная такая, еще хуже, чем вчера. Может быть, я что то не то делаю? Таскаю тебе кофе в постель, как образцовый герой дамского романа, самому смешно… Может быть, если бы я запер тебя в кладовке, связав по рукам и ногам, а вечером покормил бы картофельными очистками, твое настроение было бы хоть немного лучше?
Невольно улыбаюсь, вообразив себя в его кладовке: руки заломлены за спину, морда в картофельных очистках. Этакая Жюстина13 из Бабушкина, о да. История Вэ14. Высокий класс.
– Вот видишь! – торжествует. – Стоило только предложить, и тебе уже весело.
– Спасибо, – говорю вежливо. – Но, знаешь, пожалуй, все таки не нужно. Не моя это стезя. Я бы сама тебя с наслаждением связала и где нибудь заперла, дай мне волю… К тому же, в кладовке у меня будет масса возможностей подумать. О тебе, о себе и о нас. Представляешь, какой ужас?
– Не представляю. Почему – “ужас”? Все ведь хорошо, было и есть, а что будет – неведомо, но чертовски интересно, разве не так?
И тут я пала так низко, ниже не бывает. Разревелась, ни с того, ни с сего, практически на пустом месте, во время распрекрасного завтрака в постели, о каком и мечтать не смела – вот еще вчера утром, между прочим, не смела, а сегодня получила на свою голову, господи, да что же это?!
Он, слава богу, молчит. Гладит меня по голове, как ребенка. Да, снова – как ребенка. Любимых женщин гладят по голове совсем иначе, уж я то знаю, но, ладно, сойдет, и на том спасибо, нельзя быть такой мелочной, в конце то концов…
– Ничего, – говорю, – ничего. Все действительно хорошо, но не так, как мне хочется, а как то иначе хорошо. Ты лучше всех в мире, правда, просто все не так. Но это нормально, в порядке вещей, этот закон природы я знаю, это мы проходили…
– Какой закон?
Ишь, вытаращился. Интересно ему. Действительно интересно. Мое небо обрушивается на мою же землю со скоростью сто двадцать катастроф в минуту, а ему, видите ли, интересно послушать, что я теперь скажу о законах природы. Фантастическая все же тварь. Ангел бессмысленный. И, как водится, беспощадный. Своими руками убила бы, если бы не…
Если бы не.
Но все же он молодец, поговорить – дело хорошее. Все лучше, чем носом шмыгать бездарно. Он у меня от слез распухает и краснеет с катастрофической скоростью, между прочим. Красота нечеловеческая, да уж…
– Одни люди, – объясняю, – от рождения пригодны для того, чтобы любить, а другие только и могут что быть любимыми. Они – вы! – не виноваты, знаю. Никто не виноват. Всякому чужая участь кажется лакомым куском. Но тут уж ничего не поделаешь, каким родился, таким и живи.
Мотает головой.
– Господи, Варенька… Да нет же. Все не так. А если даже и так, значит, мы с тобой путешествовали по этому морю в одной лодке, а не в разных. Просто я в какой то момент оказался за бортом. Хочется верить, вполне добровольно. А ты все не спешишь нырять. Имеешь право. Но на твоем месте я бы в этой лодке не задерживался. Худая, в сущности, посудина.
– Ну, значит, увидимся на дне, – бурчу. – Рано или поздно.
– Что я, собственно, все это время стараюсь сделать, так это утянуть тебя в пучину, – улыбается он. – А ты брыкаешься зачем то. Да еще и меня обратно, в лодку тянешь. И я бы, в общем, с радостью рядышком посидел, веслом бы помахал, просто давно уже оброс жабрами, да плавниками. Мне в твоей лодке – погибель. То есть, не именно вот в твоей, а в любой лодке. Мне теперь в море нужно жить.
– Заигрались мы с тобой в метафоры, – вздыхаю. – Еще немножко, сами себя понимать перестанем, не то что друг друга. Послушать нас со стороны – не жизнь человечья, а сплошь художественная декламация. Ужас. Взрослые ведь люди… Значит так. Давай договоримся. Полдня ты будешь делать вид, будто любишь меня больше жизни, ни о чем другом помыслить не можешь. Знаю, трудно тебе придется, но ты уж постарайся, пожалуйста. А за это другие полдня я буду делать вид, будто мне действительно интересно учиться воровать чужие судьбы. Мне тоже будет трудно, но я приложу все усилия…
Он вдруг принимается хохотать – заливисто, от души, да еще и ладонью хлопает по коленке. Ну ну.
– Знаешь, – говорит, отсмеявшись, – это даже немножко несправедливый договор получается. Мне и стараться особо не надо, а вот тебе придется как следует попыхтеть. Но тут уж ты сама виновата, я тебя за язык не тянул. И имей в виду: если тебе будет хотя бы на четверть так же легко выполнять этот договор, как мне, то о лучшей ученице я и мечтать не смел… Эх ты, балда!
Это у нас называется: учимся делать комплименты. Я даже не сразу въехала, а когда до меня, наконец, дошел смысл сказанного, кидаться на шею было некому: этот злодей в душ сбежал, не дождался моего просветления.
Ну и ладно, подожду, как водится, две минуты , всего то.