Макс Фрай «жалобная книга»
Вид материала | Книга |
Стоянка XXIII Восходящие звезды – эпсилон и мю (или ню) Водолея. |
- Макс Фрай Чайная книга, 3047.43kb.
- Волонтеры вечности макс фрай, 6774.93kb.
- Макс Фрай Мой Рагнарёк, 4897.97kb.
- Повести Белкина" Гоголь, 54.73kb.
- Приключения Калле Блюмквиста, рассказ, 10.92kb.
- Литература XIX века А. С. Пушкин "Повести Белкина", 16.31kb.
- А. С. Пушкин Повести «Выстрел», «Барышня-крестьянка» М. Ю. Лермонтов Сказка, 9.34kb.
- 5 класс (4 класс), 43kb.
- Приключения Тома Сойера" Толкин Д. Р. Р. "Хоббит, или Туда и обратно" Уайльд О. "Соловей, 84.61kb.
- Приключения Тома Сойера" Толкин Д. Р. Р. "Хоббит, или Туда и обратно" Уайльд О. "Соловей, 89.44kb.
Стоянка XXIII
Знак – Козерог.
Градусы – 12*51’26” – 25*42’51”
Названия европейские – Коальдеболаш, Каальдеболах, Кальдеболяб, Кальдебда, Содобала, Зобрах.
Названия арабские – Сад аб Була – “Счастье Поглотителя”.
Восходящие звезды – эпсилон и мю (или ню) Водолея.
Магические действия – изготовление пантаклей для помощи в выздоровлении больных и для дружбы.
“Нет, так не бывает”, – говорю я себе.
Подразумевается: так, может, и бывает, да не со мной. Не для того я на свет родилась, чтобы вдруг все – просто и хорошо, чтобы все – да по моему.
Не верю.
Не верю то я не верю, но пользуюсь случаем с удовольствием. Подставляю тело поцелуям, как солнечным лучам, не задумываясь даже, как оно выглядит при свете яркого оранжевого фонаря за окном. Плевать, уж какое есть, такое есть, кому надо, уже все увидел разглядел осмотрел и сделал после этого свой сознательный выбор: по крайней мере, не сбежал куда глаза глядят, вопя от ужаса и отвращения. Напротив, остался рядом. Поздно теперь что то менять, говорить: “Подожди, любимый, сперва я уберу вот эту – видишь? – складочку на боку, и еще чуть чуть подкачаю пресс, чтобы пузо подтянулось, сейчас вот сбегаю в фитнесс клуб, вернусь месяца через три, потерпишь?”
Смешно было бы, кстати, да…
Махнув на все рукой, просто беру, что дают. Высокое, оказывается, искусство: брать, что дают; мало кому оно по плечу. Прежде и мне было недоступно, а теперь – учусь вот понемножку. Делаю успехи. Беру словно бы специально мне на радость созданное природой чужое тело; шепот, льющийся в уши, тоже беру, не различая слов. Беру одеяло, когда меня им укрывают, и вторую подушку под голову тоже беру, а поутру беру с подноса чашку с божественным эликсиром – а как еще назвать кофе, сваренный на козьем молоке, пополам с водой, сдобренный корицей, подслащенный слегка темным алтайским медом…
– Умеешь ты все таки ухаживать за совращенными девушками, – улыбаюсь. – Избалуешь ведь меня.
– Ну, должен же хоть кто то это делать, – отвечает. – А то всем ты, Варвара, хороша, одно плохо – недобалованная какая то. Потому и трудно тебе было с собою ужиться. И со мною заодно. Но теперь будет легко, верь мне. Что что, а уж недобалованность я исцеляю наложением рук, тут тебе повезло!
Я и это легкомысленное заявление принимаю на веру, и обещанное “наложение рук” встречаю с восторгом и благодарностью, беру пока дают , ага.
После полудня этот злой чародей временно перекрыл кран, из которого изливалась на меня благодать, изобразил на морде лица подобающую серьезность и уткнулся носом в экран компьютера. Объяснил: все же на жизнь зарабатывать надо, приходится с известной регулярностью всякую ерунду писать, и вот, как раз сегодня именно такой страшный день, когда придется расплачиваться за целую неделю оголтелого тунеядства. И, конечно, на самом деле, надо было заняться этим хотя бы вчера. Но вчера – ты же помнишь? – было не до того, мягко говоря.
О да. Я помню.
– Сегодня, – вздыхает, – тоже явно не до того. Но у меня просто выхода иного нет. Потерять две кормушки сразу, а потом суетиться, новые искать – увы, не по мне подвиг.
– Да и не нужно ничего терять, – говорю. – Ты себе работай на здоровье, а я тоже попробую заняться делами. Это, конечно, правда – все, что я тебе вчера про старых подружек говорила. Просто так, для души, мне действительно не о чем с ними говорить. Но о делах – почему бы не поболтать? Мне, в конце концов, кучу денег должны за перевод. И еще кусочек старого долга имеется. Ну и Марину совсем терять из виду нехорошо как то, она все таки меня любит…
Удалившись на кухню, беру в руки телефон и принимаюсь яростно названивать по немногочисленным знакомым номерам. Меня вдруг разбирает азарт. Теперь мне даже интересно увидеть людей, которые стали уже частью моего прошлого. И они пусть на меня полюбуются. Интересно: разглядят ли на моем челе тайные знаки перемен? Впрочем, даже если разглядят, наверняка спросят: “Никак влюбилась?” И, в общем, будут правы. Действительно ведь влюбилась. А все это наше колдовство чародейство – так, аксессуары, вроде ароматных свечей и легкой музыки. Чтобы совсем уж красиво альков обставить, не как у других .
Созваниваюсь, договариваюсь, собираюсь. Рыжий мой колдун фрилансер, кажется, только рад такому обороту. “Не могу я ерундой заниматься, когда главное дело жизни – вот оно, руку протяни”, – объясняет.
Господи, кажется, я начинаю любить комплименты.
Он рассказывает мне, где лучше брать такси, строго велит возвращаться пораньше, записывает на бумажку свой адрес: “Ты же потом не будешь знать, куда ехать!” – смеется. Он, к слову сказать, прав. Металась бы по Изумрудной улице , среди одинаковых пятиэтажек, искала бы знакомую сосну, да оранжевый фонарь, а и того, и другого здесь хватает… То то веселье было бы.
Уже на пороге он вручил мне свой сотовый телефон. “Я, – говорит, – сейчас закопаюсь в работу и вряд ли стану тебе звонить, но мне будет приятно знать, что это, теоретически, можно сделать. Ну и тебе, в случае чего, не придется таксофон искать”.
С ума сойти, как это все хорошо, оказывается. То, что прежде показалось бы назойливой опекой, сейчас – счастье невыразимое, глупое и бессмысленное, но ведь сладкое же!
И вот я уже сижу у Натальи на кухне. Болтаю ногами в клетчатых шлепанцах, пью зеленый чай с мятой: хозяйка дома в очередной раз дорвалась до здорового образа жизни. У нее теперь не то что кофе, обычного эрл грея не допросишься.
Ну и ладно.
Она мне рассказывает о делах: оказывается, деньги за последний перевод будут через месяц, не раньше, зато долг старый – вот он, в конверте, ждет меня уже четвертый день. И вот, дескать, еще вопрос имеется: а не возьмусь ли я перевести второй роман Штрауха целиком? Объясняет: моя часть работы была исполнена столь безупречно, что редактор предложил отдать все “этой девочке, у которой так хорошо вышло”. Говорит: “Заплатят тебе сущие гроши, но это, знаешь ли, шанс”.
И она еще меня уговаривает! О, господи… “Эта девочка” сейчас, кажется, от счастья орать будет. Да так, что стены Наташкиного жилья трещинами пойдут. Второй роман Штрауха. Целиком. Мне. Отдать. Зашибись. Хорошо хоть Наташкино начальство не знает, что я бесплатно согласилась бы Михаэля переводить. Теперь вот дадут мне за героический труд хоть малую, а все же денежку, наивные люди. А я, что ж, я возьму, ибо “бери, пока дают”, – это у меня теперь девиз новой эпохи царствования, как у китайского императора…
И я, конечно, не ору, веду себя прилично, просто киваю сдержанно. Дескать, почему нет? Кто же от работы отказывается? Тем более если “шанс”…
Поддерживаю разговор, расспрашиваю о сроках, а сама, меж тем, смотрю на Наталью, как привыкла уже глядеть на людей, пробую на вкус ее настроение – просто так, из любопытства, ну и чтобы форму не терять. И обнаруживаю вдруг: а ведь ей чертовски обидно, что мой перевод так понравился начальству. Выясняю с легкой грустью: сперва моя подружка приложила немало усилий, чтобы загрести нового Штрауха под себя, как это было с первым романом. И только когда ей твердо сказали: “Нет, или второго Штрауха будет переводить ваша девочка, или мы пригласим Ободова”, – присмирела, пообещала со мной поговорить. Этот незнакомый мне Ободов для Наташки – страшный враг, не знаю уж, почему. То ли просто конкуренция, то ли было между ними что то нехорошее, не знаю, никогда не лезла в ее дела.
Странно все же, что она так расстроилась. Должна бы, по идее, порадоваться за меня, хоть чуть чуть. Сама ведь говорила, что при случае обязательно меня похвалит, добудет для меня самостоятельную работу, так, чтобы и фамилия в выходных данных значилась, и заработок более верный… А теперь вот огорчается. И ведь не сказать, что я у нее последний кусок хлеба отнимаю: чего чего, а работы на ее век хватит, Наташка у нас нарасхват, она и меня то, собственно, припахала, потому что не справлялась уже с золотым этим дождем в одиночку.
Мне бы рассердиться на нее сейчас, а я вот – сочувствую. Думаю снисходительно: “Ах ты, бедный мой дружочек!” Жалко мне живого человека, который может искренне огорчиться из за чужой удачи. Значит, совсем уж плохи его собственные дела – по большому счету.
И ведь не скажешь прямо: “Ты не грусти, пожалуйста, что у меня так все хорошо. Это, знаешь ли, пройдет когда нибудь”. Нельзя открывать карты. Я бы сама очумела, если бы выяснилось вдруг, что мои сокровенные, не самые, мягко говоря, парадные переживания для окружающих – как на ладони.
Поэтому я просто говорю: “Спасибо”. Добавляю смиренно: “Если бы не ты, я бы и мечтать о таком не могла”. Объясняю тактично: “На самом деле, мне еще учиться и учиться этой профессии, у тебя же, собственно, и учиться, просто Штраух – мой автор. Он пишет, как я говорю, даже – как думаю, с той же интонацией, в точности. Так бывает”.
В общем, успокоила ее кое как. Потом уже, задним числом, когда желтое такси увозило меня на Пятницкую, к Маринушкиному дому, сама себе удивлялась. Если бы мне довелось покопаться в Натальиных переживаниях всего неделю назад, я бы вызверилась на нее, обозвала бы дрянью и сукой, ушла бы, хлопнув дверью, дала бы себе слово никогда больше не иметь с нею дела – и плевать на все, проживем без копеечных этих халтур подработок, выкрутимся как нибудь”. Именно так я бы и поступила, несомненно. А теперь – ничего, кроме сочувствия, так то. “Бедная, – думаю, – как же ей, наверное, нелепо наедине с собой”.
Сильный великодушен, о да. Нынче я как никогда прежде понимаю значение этой фразы. Я теперь, выходит, тоже сильная; был ведь когда то такой журнал “Знание – сила”, или даже есть до сих пор? Не знаю, как обстоят дела с журналом, но знание человеческой природы действительно дает силу. По меньшей мере, силу быть великодушной – вот как все лихо закручено.
Зато у Маринушки дома я, наконец, отдохнула душой. “Ты для меня, как второй ребенок” – эти слова, сказанные в минуту общей беды и растерянности, по прежнему на удивление актуальны. И, как я теперь понимаю, наши дела обстояли так с самого начала. Это я, глупая, думала, что Маринка по расчету пригрела меня на пышной своей груди. А она, оказывается, просто полюбила меня с первого взгляда и, можно сказать, удочерила, под первым попавшимся предлогом. Нет, ежевечернее камлание о делах Алексея Хуаныча, это для нее, конечно, очень важно, но если бы я гадать вовсе не умела, нашелся бы какой то иной повод для дружбы.
И вот теперь я сижу рядом со своей покровительницей и купаюсь в ее настроении, как в молочно теплом вечернем море. По сравнению с этой нежностью, весь прочий мир холоден и темен для меня, хотя я то понимаю: на самом деле, всюду тепло и светло, особенно сейчас, просто моя Маринушка, вероятно, самая добрая женщина на земле. Правда правда, уж теперь то мне есть, с чем сравнивать…
Сижу с ногами в кресле, пью эспрессо из новенькой, для будущего кафе купленной машины, уплетаю шарлотку, специально испеченную к моему приезду. Радуюсь, что дела “Шипе Тотека” пошли на лад, с каждым днем все лучше. Алеша, зайчик такой, уже, оказывается, разобрался со всеми мыслимыми и немыслимыми злодеями. Говорит, подобное больше не повторится. Ну, будем надеяться… В кафе нашем уже полным ходом идет ремонт. “Скоро все будет, как прежде”, – обещает Марина, а у меня хватает такта промолчать, не говорить ей, что “как прежде” ничего уже не будет.
Тем более что ее то перемена моей участи, строго говоря, вряд ли касается. Где я буду ночевать – это мы, конечно, еще поглядим, а вот гадать посетителям, как раньше – что ж, отличное занятие, лучшего охотничьего домика для накха и не придумаешь. В “Шипе Тотеке” всегда хватало унылых посетителей. Буквально магнитом их к нам притягивало…
– Ты где живешь то сейчас? – спрашивает, наконец, Марина. – Все еще у Натальи?
Она, бедная, все это время погибала от любопытства, но врожденное чувство такта вынуждало ее продолжать самоистязание до последней капли терпения.
Отрицательно мотаю головой. Смотрю ей в глаза. Маринка понимающе ахает и прижимает ладони к щекам.
– Слушай, – говорит, – если так… Выходит, оно того стоило? В смысле, Лешка этим бандитам еще и спасибо от нашего с тобой имени передать должен?
– Обойдутся, – смеюсь. – Вот еще – “спасибо” говорить! И без них справились бы. Все к тому шло, как ни крути… Кстати, никогда еще с мужчинами в кафе не знакомилась. Я имею в виду – так, чтобы с продолжением.
– А я – раз пять, – гордо сообщает Маринушка. – Или нет?.. Погоди ка, дай сообразить…
Морщит лоб, загибает пальцы. Наконец говорит:
– Нет, все таки четыре раза. Пятый раз – в университетской столовке, а это не считается. С Лешкиным отцом, между прочим, там познакомилась, так что он у меня – дитя общепита, в каком то смысле. В детстве больше всего на свете любил жареного хека и пюре столовское, на воде, представляешь? Что бы я не приготовила, а он все этого хека с пюре клянчил… Погадаешь мне, кстати? А то ведь по прежнему молчит, поросенок, ничего мне не рассказывает. Ничему его жизнь не учит…
Ну, чему то, надо думать, все таки учит. Вон, на Большого Босса выучился как то… Но вслух я этого не говорю, а достаю из сумки колоду. Погадать – дело хорошее, это я всегда с радостью.
Мешаю карты; одна падает мне на колени. На неловкость не спишешь: руки мои к этой колоде привыкли, просто так, случайно, карты из нее давно уж не валятся. Поэтому гляжу внимательно. Двадцатый Аркан, Страшный Суд. Странно как. Не “плохо”, не тревожно даже, и опасности никакой, вроде бы, не сулит. Именно вот – странно. К чему бы это, ума не приложу…
Интуиция моя на сей раз молчала, как образцовый партизан на допросе. В итоге я вздохнула, спрятала карту в колоду и занялась Маринушкиными делами. Пять минут спустя она уже знала, что у сына ее все прекрасно, как никогда, даже девица какая то на горизонте появилась – просто в лесу кто то сдох, ей богу!
Ну, хоть с кем то все ясно. И то хлеб.
Этот самый “Страшный Суд” у меня никак из головы не шел. Даже когда распрощалась с Мариной, поймала такси, сказала адрес, порадовалась про себя, что фраза: “На Изумрудную”, – звучит для меня как призыв: “Домой, домой!”
И действительно ведь – вполне домой.
Но и дома, встреченная не ужином, а поцелуями (на то и надеялась), все думала: “К чему бы это? С какой стати? При чем тут “Страшный Суд”?!”
– Что то не так? – спрашивает чуткий мой Иерофант.
Эх. Трудно все таки с таким существом дело иметь. Скрывать то мне, пожалуй, больше и нечего, но вот мелкие беспокойства, вроде размышлений о значении двадцатого Аркана можно бы и при себе оставить. Просто чтобы не отвлекаться попусту от уготованных мне радостей.
– Все так, – улыбаюсь. – Просто шлялась целый день где попало, болтала обо всякой ерунде, теперь о ней думаю. Додумываю ее до конца, зачем то. Действительно ничего выдающегося… Ты как, не хочешь ли прогуляться? А то я сегодня еще не прикидывалась примерной ученицей. Выходит, за мной должок.
– Ничего, – говорит, – переживу. Не поедем сегодня никуда, пожалуй. Можно подумать, мы найдем сейчас человека, которому хоть когда нибудь будет лучше, чем нам прямо сейчас! От добра добра не ищут.
– Ну ни фига себе, “строгий наставник”! – изумляюсь. – Это я должна так говорить, а не ты. А ты, напротив, должен называть меня дурой и, ухватив за ухо, волочь к знаниям…
– А я тебе сразу сказал: из меня хреновый наставник, – ухмыляется. – Поэтому тема закрыта. Никто никуда не идет. Ты, надеюсь, не возражаешь?
Я то, понятно, не возражаю, еще бы я возражала! Только вот странно это все. Ну хоть убей, не укладывается в голове. Было бы более менее логично, если бы он не сегодня, а вчера меня пощадил, когда мне это действительно было нужно. Устроил бы сцену лирическую, сказал бы бедной девочке: “Мне с тобой так хорошо, что чудеса отменяются, пропади все пропадом”. Так ведь нет же.
А сегодня, когда я готова, наконец, с радостью принять любые условия, он вдруг произносит ровно тот монолог, за который я вчера собственный скальп отдала бы, не торгуясь.
Ну, ладно. Будем считать, до него просто медленно доходит. Как до жирафа. Прекрасное такое животное, гордость нашего зоопарка…
И все же – ох, странно!