Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 46 47 48 49 50 51 52 53 ... 58

простое -- в систему и понятие. Ибо в нем были заложены все эти

возможности постижения мира с помощью духа, возможности, пока

еще безымянные, не получившие названия, но отнюдь не

неосуществимые, не немыслимые, пока еще скрытые в зародыше, в

почке, но свойственные ему, органически в нем растущие. И если

бы мы могли перенестись еще на несколько тысячелетий назад, до

того, как жил этот заклинатель дождя, времена которого кажутся

нам теперь ранними и первобытными, мы бы и тогда -- таково наше

твердое убеждение --уже в первом человеке встретили бы дух, тот

дух, что не имеет начала и извечно содержал в себе то, что он

сумел создать в позднейшие времена.

Заклинателю стихий не было суждено увековечить хотя бы

одно из своих предвидений и хотя бы приблизительно доказать

его, да он навряд ли в этом нуждался. Он не изобрел ни

письменности, ни геометрии, ни медицины, ни астрономии. Он

остался безвестным звеном в цепи, но столь же необходимым, как

всякое звено: он передал дальше то, что воспринял от предков,

присовокупив к этому то, что приобрел и чего добился сам. Ибо и

у него были ученики. Много лет он готовил двоих к должности

заклинателя стихий, и из них один стал впоследствии его

преемником.

Долгие годы он занимался своим ремеслом в полном

одиночестве, и когда впервые -- это было вскоре после тяжелого

неурожая и голода -- возле него появился юноша, начал ходить к

нему, наблюдать за ним, оказывать ему всяческий почет и

следовать за ним по пятам, один из тех, кого он позднее должен

был сделать заклинателем дождя и учителем, у него странно,

тоскливо дрогнуло сердце, ибо он вернулся памятью к самому

глубокому переживанию своей юности и тут впервые испытал

зрелое, суровое, одновременно теснящее грудь и живительное

чувство: он понял, что юность миновала, что середина пути

пройдена, цветок превратился в плод. И отнесся он к юноше, хотя

сам ранее не считал этого возможным, точно так же, как в свое

время отнесся к нему старый Туру, и эта неприступность, эта

сдержанность, это выжидание получались сами собой, совершенно

инстинктивно, а не были подражанием старому кудеснику, и

вытекали они отнюдь не из тех нравственных или воспитательных

соображений, что молодого человека-де надо долго испытывать,

достаточно ли он серьезен, что никому нельзя облегчать путь к

посвящению в тайну, но, напротив, следует сделать его как можно

более тернистым и тому подобное. Нет, просто Слуга вел себя по

отношению к своим ученикам так же, как любой начинающий стареть

человек, привыкший к одиночеству, как любой ученый чудак вел бы

себя по отношению к своим почитателям и последователям:

застенчиво, робко, отстраняясь от них, боясь лишиться своего

прекрасного одиночества и свободы, своих прогулок по лесной

чаще, возможности без помех охотиться, бродить, собирать, что

попадет под руку, мечтать, прислушиваться, хранить ревнивую

привязанность ко всем привычкам и любимым занятиям, к своим

тайнам и раздумьям. Он нисколько не поощрял робкого юношу,

приближавшегося к нему с восторженным любопытством, отнюдь не

помогал ему преодолеть робость, не подбадривал, не считал его

появление радостью и наградой, признанием или дорогим для себя

успехом: наконец, мол, мир направил к нему посланца, знак

любви, кто-то добивается его внимания, кто-то предан и близок

ему и, подобно ему, видит свое призвание в служении тайнам

природы. Нет, вначале он воспринял это появление как досадную

помеху, как посягательство на его права и привычки, как попытку

лишить его независимости, которую он, как только сейчас в этом

убедился, горячо любил; он противился этому вторжению, и не

было предела изобретательности, с какой он старался

перехитрить, спрятаться, замести следы, уклониться от встречи,

ускользнуть. Но и тут повторилось то же, что в свое время

произошло с Туру: долгое, молчаливое домогательство юноши

мало-помалу размягчило eго сердце, постепенно подточило и

ослабило его сопротивление, и он сам, по мере того как в юноше

росла уверенность, неспешно поворачивался к нему лицом и

раскрывался, он уже готов был идти навстречу его настойчивым

желаниям и признал в этой новой для себя и столь

обременительной, обязанности -- растить и направлять ученика --

неизбежность, предопределенную судьбой, приказ духа. Все дальше

и дальше отлетала его мечта о наслаждении неисчерпаемыми

возможностями, многоликим будущим. Вместо мечты о бесконечном

развитии, о суммировании всей мудрости, рядом с нам появился

ученик, маленькая, близкая и требовательная реальность,

вторгшийся в его жизнь нарушитель спокойствия, которого не

прогонишь, от которого не избавишься, единственный путь в

реальное будущее, единственный важнейший долг, единственная

узкая тропа, идя по которой заклинатель дождя только и мог

сохранить от тления свою жизнь, свои деда, помыслы и

предчувствия, ибо, только вдохнув жизнь в новую маленькую

почку, можно продлить и свою жизнь. Со вздохом, со скрежетом

зубовным, с улыбкой возложил он на себя это бремя.

Но и в этой важной, быть может, самой ответственной сфере

своей деятельности -- в дальнейшей передаче накопленного и в

воспитании преемника -- заклинатель дождя не избежал очень

тяжкого и горького опыта и разочарования. Первый юноша,

добивавшийся его благосклонности и ставший после долгого

ожидания и препятствий учеником Слуги, звался Маро, и он-то

принес учителю разочарование, которого тот так и не смог

никогда преодолеть до конца. Юноша был угодлив и льстив и

долгое время разыгрывал беспрекословное послушание, но ему

многого не хватало, прежде всего, мужества: он боялся,

например, ночи и темноты, что всячески старался скрыть, а

Слуга, уже после того как обнаружил это, еще долгое время

считал остатком ребячества, которое со временем пройдет. Но оно

не проходило. Кроме того, у этого ученика полностью

отсутствовал дар самозабвенно и бескорыстно отдаваться

наблюдениям, исполнению своих обязанностей и обрядов,

размышлениям и догадкам. Он был умен, обладал ясным, быстрым

разумом, и тем, чему можно было научиться без самоотдачи, он

овладевал легко и уверенно. Но чем дальше, тем больше

обнаруживалось, что постичь искусство заклинателя дождя он

стремился из себялюбивых побуждений и целей. Превыше всего ему

хотелось что-то значить, играть роль, производить впечатление.

Ему свойственно было тщеславие человека одаренного, но не

призванного. Он гнался за успехом, хвалился перед своими

сверстниками вновь обретенными познаниями и искусством -- и это

могло быть ребячеством и с годами исчезнуть. Но он искал не

только успеха, он стремился к власти над другими и к выгоде:

когда учитель начал это замечать, он ужаснулся и постепенно

отвратил от него свое сердце. Уже после того, как юноша

несколько лет пробыл в обучении у Слуги, он два или три раза

был изобличен в тяжких провинностях. Поддавшись соблазну, он

самовольно, без ведома и разрешения учителя, брался за

вознаграждение то врачевать больного ребенка снадобьями, то

заклинаниями изгонять крыс из чьей-либо хижины, и поскольку

его, невзирая на все угрозы и обещания, не раз ловили на таких

проступках, мастер исключил его из числа своих учеников,

сообщил о происшедшем родоначальнице и постарался вычеркнуть

неблагодарного и недостойного молодого человека из памяти.

Впоследствии его вознаградили два других его ученика, в

особенности второй, его собственный сын Туру. Этого последнего

и самого юного из своих учеников он любил больше всех других,

по его мнению, из сына могло выйти нечто более значительное,

чем он сам, ибо в мальчика, совершенно очевидно, переселился

дух его деда. Слуга испытывал укреплявшую его дух радость

оттого, что ему удалось передать всю совокупность своего опыта

и веры будущему, и оттого, что с ним рядом находился человек,

бывший вдвойне его сыном, которому он мог в любой день передать

свою должность, когда ему самому она станет не под силу. Но

своего первого, неудавшегося ученика ему не удалось все же

окончательно изгнать из своей жизни и из своих мыслей, тот стал

в деревне если и не слишком почитаемым, то многими весьма

любимым и не лишенным влияния человеком, женился, забавлял

людей как своего рода фигляр и шут, стал даже главным

барабанщиком в хоре барабанщиков и оставался при этом тайным

недругом и завистником заклинателя дождя, нанося ему не раз

мелкие и даже крупные обиды. Слуга никогда не тяготел к

друзьям, к обществу людей, ему нужны были одиночество и

свобода, он никогда не старался заслужить уважение или любовь

кого-либо, разве что еще мальчиком -- мастера Туру. Но теперь

он почувствовал, что значит иметь врага и ненавистника; не один

день его жизни был отравлен из-за этого.

Маро принадлежал к тому роду учеников, к тем очень

одаренным юношам, которые, при всей своей одаренности, во все

времена были крестом и мукой своих наставников, ибо талант у

них -- не растущая из глубины, прочно укоренившаяся

органическая сила, не тонкое, облагораживающее напечатление

доброй натуры, хорошей крови и хорошего характера, но как бы

нечто наносное, случайное, прямо-таки узурпированное или

уворованное. Ученик, обладающий ничтожным характером, но

высоким умом или блестящей фантазией, неизбежно ставит учителя

в затруднительное положение: он должен передать этому ученику

унаследованные им знания и методы их изучения, приобщить его к

жизни духовной, а между тем чувствует, что его подлинный,

высший долг состоит именно в охране наук и искусств от

домогательств людей, не более чем одаренных; ибо не ученику

должен служить наставник, но оба они -- духу. Вот причина,

почему учителя испытывают робость и страх перед некоторыми

ослепляющими талантами; каждый такой ученик искажает весь смысл

служения воспитателя. Выдвижение каждого ученика, способного

лишь блистать, но не служить, в сущности, наносит вред этому

служению, в какой-то степени является предательством по

отношению к духу. Мы знаем периоды в истории некоторых народов,

когда, при глубочайшем потрясении духовных основ, такие "не

более чем одаренные" бросаются на штурм руководящих постов в

общинах, школах, академиях, государствах, и хотя на всех постах

оказываются высокоталантливые люди, но все они хотят руководить

и никто не умеет служить. Распознать вовремя такого рода

таланты, еще до того, как они успели завладеть фундаментом

интеллектуальных профессий, заставить их со всей необходимой

твердостью свернуть на путь неинтеллектуальных занятий бывает,

конечно, порой очень трудно. Так и Слуга совершил ошибку; он

слишком долго терпел своего ученика Маро, он уже успел отчасти

посвятить легкомысленного честолюбца в некоторые тайны, и

сделал это напрасно. Последствия оказались для него лично более

пагубными, нежели он мог предвидеть.

Наступил год, -- борода Слуги к тому времени уже изрядно

посеребрилась, -- когда демоны необычайной силы и коварства

сместили и нарушили равновесие между небом и землей. Эти

нарушения начались осенью, страшные и величественные, потрясая

души до основания, сжимая их страхом, показывая невиданное

доселе зрелище неба, вскоре после осеннего солнцестояния,

которое заклинатель дождя всегда наблюдал и воспринимал с

некоторой торжественностью, благоговением и особым вниманием.

Опустился вечер, легкий, ветреный, довольно прохладный, небо

было прозрачно-льдистым, лишь несколько беспокойных тучек

скользили на огромной высоте, необычайно долго задерживая на

себе розовый отсвет закатившегося солнца: торопливые, косматые,

пенистые пучки света в холодной, бледной пустыне неба.

Слуга уже несколько дней наблюдал и ощущал нечто более

яркое и примечательное, чем все, что ему доводилось видеть

каждый год в эту пору, когда дни начинали становиться короче,

-- брожение стихий в небесных просторах, тревогу, охватившую

землю, растения и животных, какое-то беспокойство, зыбкость,

ожидание, страх и предчувствие во всей природе, какое-то

смятение в воздухе; и эти долго и трепетно вспыхивающие в тот

вечерний час тучки, их неверное порхание, не совпадающее с

ветром, дующим на земле, их молящий о чем-то, долго и печально

борющийся с угасанием алый отблеск, его охлаждение и

исчезновение, после чего вдруг и тучки таяли во мгле. В селении

все было спокойно, гости и дети, слушавшие рассказы

родоначальницы возле ее хижины, давно разбрелись, лишь

несколько мальчишек еще возились и бегали, догоняя друг друга,

все остальные давно поужинали и сидели у своих очагов. Многие

уже спали, вряд ли кто-нибудь, кроме заклинателя дождя,

наблюдал закатные багряные облака. Слуга ходил взад и вперед по

небольшому садику позади своей хижины и размышлял о погоде,

взволнованный и неспокойный, время от времени присаживаясь на

минуту отдохнуть на чурбан, стоявший среди зарослей крапивы и

предназначенный для колки дров. Когда в облаках угас последний

луч, в еще светлом, зеленоватом небе внезапно ясней

обозначились звезды, все ярче разгорались они, все больше

появлялось их на небосводе; там, где только что было две-три,

сейчас уже проступило десять, двадцать. Многие из этих звезд и

созвездий были знакомы заклинателю дождя, он видел их сотни

раз; в их неизменном возвращении было нечто успокоительное,

отрадное; холодные и далекие, они, правда, не излучали тепла,

но незыблемые, всегда на своих местах, они провозглашали

порядок, обещали постоянство. Такие, казалось бы, отдаленные и

чуждые жизни земной, жизни человека, такие на нее непохожие,

такие недосягаемые для людской теплоты, трепета, страданий и

восторгов, они возвышались над этой жизнью в своем холодном,

презрительном величии, в своей вечности, и все же они связаны с

нами, быть может, руководят и правят нами, и, если отдельные

люди когда-либо достигают вершин знаний, духовных высот,

уверенности и превосходства духа над всем преходящим, они

уподобляются звездам, сияют, как они, в холодном спокойствии,

утешают своим холодным мерцанием, вечные и слегка насмешливые.

Так нередко чудилось заклинателю дождя, и, хотя он не был

прикован к звездам столь тесными узами, волнующими и

проверенными в постоянных коловращениях, как к луне, этому

великому, близкому, влажному светилу, этой жирной чудо-рыбе в

небесном море, он все же глубоко преклонялся перед звездами и

был связан с ними многими верованиями. Подолгу всматриваясь в

них, ощущая на себе их влияние, доверяя свой ум, свое сердце,

свои страхи их спокойным, холодным взорам, он словно окунался в

воду, словно припадал к волшебному напитку.

И сегодня они, как всегда, взирали на него, но только

чрезмерно яркие, будто отшлифованные, вися в колючем,

разреженном воздухе, но он не находил в себе обычного

спокойствия, чтобы предаться им; из неизведанных просторов к

нему тянулась некая сила, впиваясь болью во все поры,

высасывала глаза, давила на него безмолвно и неизбывно, будто

поток, будто далекий, предостерегающий гул. Рядом в хижине

тускло тлел слабый, красноватый огонь в очаге, текла маленькая,

теплая жизнь, раздавался возглас, смех, зевок, пахло человеком,

теплой кожей, материнской любовью, младенческим сном, и

близость этой простодушной жизни делала павшую на землю ночь

еще чернее, отбрасывала звезды еще дальше, в непостижимую,

бездонную глубь и высоту.

И в тот миг, когда Слуга прислушивался к голосу Ады,

которая баюкала в хижине ребенка, напевала и бормотала что-то

своим мелодичным голосом, в небе начался катаклизм, который

селение помнило потом долгие годы. В неподвижной, блестящей

сети звезд то тут, то там стали появляться мерцающие вспышки,

словно невидимые до сих пор нити этой сети вдруг

воспламенилось; ярко загораясь и тотчас же угасая, отдельные

звезды, будто брошенные камни, наискось пересекали небесные

просторы, тут одна, там две, и еще несколько, и не успела

исчезнуть из глаз первая падающая звезда, не успело сердце,

окаменевшее от этого зрелища, забиться вновь, как уже

замелькали в небе, догоняя друг друга, падающие либо бросаемые

пригоршнями звезды, косо или по слегка изогнутой кривой;

десятками, сотнями, бесчисленными стаями мчались они, будто

влекомые немотной бурей, сквозь молчаливую ночь, словно осень

вселенной сорвала с небесного древа увядшие листья и беззвучно

гонит их далеко, в небытие. Будто увядшие листья, будто

несущиеся в пространстве снежинки, они летели тысячами в

зловещей тишине вниз и вдаль и исчезали за лесистыми горами на

юго-востоке, куда еще никогда, сколько помнят люди, не

закатывалась ни одна звезда, и низвергались куда-то в бездну.

С застывшим сердцем, с пылающими глазами стоял Слуга,

вобрав голову в плечи, испуганным, но ненасытным взором

впившись в преображенное, заколдованное небо, не веря своим

глазам и все же твердо уверенный, что происходит нечто

страшное. Подобно всем, кому явилось это ночное видение, ему

казалось, что и давно знакомые звезды заколебались, разлетались

во все стороны и падали у него на глазах, и он ждал, что

небесный свод, если не поглотит его земля, вскоре предстанет

перед ним черный и опустошенный. Через короткое время он,

правда, понял то, чего не дано было понять другим: знакомые

звезды тут, и там, и повсюду оставались на своих местах,

звездный вихрь бешено метался не среди старых известных звезд,

а в пространстве между небом и землей, и эти падающие или

брошенные новые огни столь же молниеносно появлялись, как и

гасли, и горели они пламенем несколько иного оттенка, нежели

старые, настоящие звезды. Это утешило Слугу и помогло ему

овладеть собой, но, хотя звезды, которые вьюгой неслись по

небосводу, были новые, непостоянные, какие-то другие звезды,

они, страшные, злобные, все равно предвещали несчастье и

смятение, и глубокие вздохи вырывались из его пересохшего

горла. Он смотрел на землю, прислушивался к звукам вокруг,

чтобы узнать, один ли он стал свидетелем этого призрачного

зрелища или его видели и другие. Вскоре до него стали долетать

из соседних хижин стоны, рыдания, крики ужаса; стало быть, и

остальные это увидели, они громко оповещали других, подняли

тревогу среди спящих, не подозревавших беды, еще минута -- и

страх, паника охватят все селение. Слуга глубоко вздохнул: его,

заклинателя дождя, эта беда касалась прежде всего, -- его, ибо

он в какой-то мере отвечал за порядок в небесах и в воздухе. До

сих пор он заранее предугадывал и предчувствовал великие

бедствия: наводнения, градобития, сильные бури; он всегда

подготовлял и предостерегал родоначальницу и старейшин,

предотвращая наихудшее, и благодаря своим знаниям, своему

мужеству, своему доверию к высшим силам помогал справиться с

отчаянием. Почему же он на сей раз ничего не предвидел, ничем

не распорядился? Почему он ни с одним человеком не поделился

смутным, пугающим, томившим его предчувствием?

Он приподнял полог у входа в хижину и тихо позвал жену.

Она вышла, держа у груди младшего ребенка, он отнял у нее

малыша и положил его на соломенную подстилку, потом взял Аду за

Blog

Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969