Geum.ru

Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   ...   50   51   52   53   54   55   56   57   58

это было бегство, внезапное и необдуманное бегство, и все же не

постыдное. Он покинул свой пост, который стал ему не по плечу,

своим бегством он признался себе и тому, кто, быть может,

наблюдал за ним, в своем поражении; он прекратил наконец

ежедневно возобновляющуюся бесполезную борьбу и признал себя

разбитым и побежденным. Это было, как говорил ему разум, не бог

весть как величественно, не под стать герою или святому, но по

крайности это было чистосердечно и казалось неизбежным; Иосиф

теперь удивлялся, почему он давно уже не решился бежать, почему

так долго, так неимоверно долго терпел? Упорство, с которым он

боролся за безнадежное дело, представлялось ему теперь ошибкой,

и еще того хуже -- судорогами его себялюбия, судорогами его

ветхого Адама, и ему теперь показалось понятным, почему это

упорство привело к столь дурным, прямо-таки дьявольским

последствиям, к такой растерзанности и вялости души, к

демонской одержимости смертью и самоуничтожением. Хотя

христианину и не к лицу видеть в смерти своего врага,

подвижнику же и святому подобает смотреть на всю жизнь как на

жертву, все же мысль о добровольном наложения на себя рук была

всецело дьявольской и могла родиться лишь в такой душе

наставник и хранитель который уже не ангел господень, но злые

демоны. Некоторое время Иосиф сидел убитый и смущенный, а под

конец, ужаснулся, взглянув на свою жизнь с расстояния,

преодоленного за несколько часов ходьбы, и осознав ее как

безнадежную маету стареющего человека, не нашедшего своей цели

и неотступно преследуемого жутким искушением удавиться на

первом попавшеюся суку, подобно тому, кто предал

Спасителя{3_2_2_07}. Но если он и ужасался так при мысли о

добровольной смерти, то в этом уже присутствовало что-то от

довременного, дохристианского, древнеязыческого ведения,

ведения об исконным обычае принесения в жертву человека, когда

для жертвоприношения назначался царь, святой или избранник

племени, который нередко должен был совершить все своею рукой.

И ужас вызывала не столько мысль об этом темном обычае

языческой древности, сколько мысль о том, что в конце концов и

крестная смерть Спасителя -- не что иное, как добровольное

самозаклание. Да и впрямь, стоило Иосифу вспомнить как следует,

и смутное сознание этого он обнаруживал уже в первых вспышках

тоски по самоубийству; это было озлобленно-упрямое и дикое

желание принести себя в жертву и тем самым недозволенным

образом повторить дело Спасителя или же недозволенным образом

намекать, что Спаситель не так уж преуспел в своем деле. Иосиф

содрогнулся, но тут же почувствовал, что опасность для него уже

миновала.

Долго присматривался он к этому отшельнику по имени Иосиф,

к тому, в которого он превратился и который, вместо того чтобы

следовать примеру Иуды или же, если угодно, примеру

Распятого{3_2_2_08}, обратился теперь в бегство, вновь вручив

судьбу свою руке божьей. Чем явственней ему представлялся ад,

которого он избежал, тем сильнее нарастали в нем стыд и

отчаяние, и под конец все горе его обратилось в невыносимо

удушающий комок в горле и вдруг нашло себе выход и разрешение в

неудержимом потоке слез, который принес удивительное

облегчение. О, как давно он не плакал! Слезы бежали ручьем,

глаза уже ничего не видели, но смертельного удушья как не

бывало, а когда он пришел в себя, ощутил вкус соли на губах и

понял, что плачет, то на мгновение ему почудилось, будто бы

вновь стал ребенком, не ведающим зла. Иосиф улыбнулся, ему было

немного стыдно своих слез, затем он встал и снова двинулся в

путь. Толком он не знал, куда ведет его бегство и что с ним

будет; поистине он казался самому себе ребенком, в нем уже не

было борьбы и воли; он с облегчением чувствовал себя так, как

будто его вели, как будто далекий добрый голос звал и манил его

домой, как будто странствие его было возвращением. В конце

концов он устал, устал и его разум, который теперь смолк, или

успокоился, или ощутил свою бесполезность.

У водопоя, где Иосиф решая остановиться на ночь, он

приметил несколько развъюченных верблюдов; но в небольшой

группе путешественников оказались и две женщины, и Иосиф

ограничился молчаливым приветствуем, избегая вступать в

разговор. Однако после того как уже в сумерках он съел

несколько фиников, помолился и прилег, он невольно услышал

разговор между двумя путниками, старым и молодым: оба они

лежала совсем близко от него. Это была только часть диалога,

дольше путники говорили неразборчивым шепотом. Но и этот

отрывок привлек внимание Иосифа и заставил пролежать без сна

почти всю ночь.

-- Ладно уж, -- услышал он, как сказал старший, -- и то

хорошо, что ты решил съездить к такому святому человеку

исповедаться. Отшельники -- они не только хлеб жуют, они

кое-что смыслят и заклинания знают. Стоит такому сказать

словечко, и разъяренный лев поджимает хвост, разбойник, и

убирается восвояси. Да, да, они способны льва сделать ручным, а

одному из них -- он был уж очень святой человек -- его ручные

львы сами могилу выкопали, когда он номер, а потом ровненько

так засыпали; долго еще два льва после этих похорон день и ночь

возле могилы сидели, вроде как караул несли. Да и не только

львов они умеют приручать. Один такой святой взялся за римского

центуриона -- зверь был, а не человек, распутник из

распутников, во всем Аскалоке такого поискать, а святой этот

так за него принялся, что солдат совсем сник, будто пес побитый

в свою конуру убрался. Никто его после этого и узнать не мог,

таким тихим и кротким он стал. Правда, нехорошо тут подучилось,

вскоре после этого он возьми да и умри.

-- Святой?

-- Да нет, центурион. Варрон звали его. После того как

отшельник обломал его как следует, солдат весь обмяк, два раза

с ним лихорадка приключалась, а три месяца спустя он помер. Что

ж, жалеть его не приходится; но как бы там ни было, а у меня из

головы не идет: должно быть, отшельник не только дьявола из

него изгнал, наверное, еще и слово какое на уме имел, чтоб

солдата поскорей в землю упрятать.

-- Это ты про святого человека так говоришь? Никогда не

поверю!

-- Хочешь верь, хочешь нет, дорогой мой. Но с того дня

центуриона этого как подменили, чтобы не сказать -- околдовали,

три месяца прошло и...

Некоторое время оба молчали, затем снова послышался голос

молодого:

-- Слыхал я про одного отшельника, где-то тут неподалеку

он должен быть, совсем один около затерянного родника живет, в

двух шагах от дороги на Газу, Иосиф зовут его, Иосиф Фамулус.

Много мне о нем говорили.

-- Ну, а что говорили-то?

-- Уж больно благочестив, а на женщин -- так никогда и не

смотрит. Случись около его кельи пройти каравану, и если хоть

на одном верблюде сидит женщина, то как бы она ни была

закутана, отшельник повернется к ней спиной и тут же исчезнет в

своей келье. Многие к нему исповедоваться ходят, очень многие.

-- Наверное, болтают больше, а то бы и я о нем прослышал.

Ну, а что ж он умеет, твой Фамулус?

-- Исповеди слушать. Не будь в нем ничего благого или не

понимай он ничего, люди б не ходили к нему. Между прочим, о нем

говорят, будто он никогда и слова не скажет, не бранится, не

кричит, кар никаких не налагает, ласковый, говорят, человек,

даже робкий.

-- А что же он тогда делает, если не бранит, не наказывает

и даже рта не открывает?

-- Слушает тебя, чудно так вздыхает и крестится.

-- Да брось ты! Тоже мне выдумал какого святого! Неужто ты

такой дурак, чтобы бегать за молчуном?

-- А как же? Непременно надо найти его. Недалеко где-то он

обитает. Как стало смеркаться, я тут одного паломника приметил

возле водопоя, завтра утром спрошу его, он сам на отшельника

похож.

Старик совсем разошелся:

-- Да брось ты этого святошу! Пусть себе в келье сидит!

Такие, что только сидят и слушают и вздыхают, да еще баб

боятся, -- такие ничего не умеют и ничего не знают. Ты вот

лучше меня послушай, я тебя научу, к кому пойти. Правда,

далековато отсюда будет, за Аскалоном, зато уж всем отшельникам

отшельник, лучший, можно сказать, исповедник, какие есть на

свете. Дионом его зовут, Дионом Пугилем, а это значит --

кулачный боец, потому что он со всеми чертями дерется. Вот

придет к нему кто-нибудь, скажет свою исповедь, поведает обо

всем, что натворил, -- Пугиль этот не станет вздыхать да охать,

и не молчит, а так набросится на тебя, такую задаст тебе

трепку, что своих не узнаешь. Одного, говорят, даже избил, а

других заставил всю ночь на коленях выстаивать, на камнях-то!

Да сверх того еще сорок грошей велит бедным раздать. Вот это

исповедник, скажу я тебе, диву дашься! Стоит ему посмотреть на

тебя -- сразу оторопь берет, насквозь тебя видит. Нет, этот не

будет вздыхать, этот все может. И если ты сон потерял или

снится тебе всякая чертовщина, видения тебе являются -- Пугиль

как рукой снимет! И говорю я тебе это не потому, что так старые

бабы болтают, а потому, что сам у него был. Да, сам, хоть и не

велика птица, а когда-то и я ходил к Диону -- к ратоборцу, к

человеку божию. Пошел я к нему в сокрушении, совесть вся

изгажена, а ушел -- чистый и светлый, как утренняя звезда; и

все это верно, как верно, что меня зовут Давидом. Запомни,

значит: Дион зовут его, Дион Пугиль. Вот к нему и ступай, и как

можно скорей; такого, как он, ты еще никогда не видывал.

Игемоны, старейшины, епископы и те к нему за советом ходят.

-- Буду в тех местах, может, и заверну. Но раз уж я здесь

и тут поблизости где-то находится этот Фамулус, о котором я

слышал много хорошего...

-- Хорошего, говоришь? На что он тебе сдался, этот

Фамулус?

-- Понравилось мне, что он не ругает, не кидается на тебя,

словно зверь лютый, -- вот и все. Я ведь не центурион

какой-нибудь и не епископ, я человек маленький, скорей даже

робкий, смолы там и серы всякой я много не вынесу; мне куда

приятней, чтобы со мной ласково обходились, такой уж я родился.

-- Ишь чего захотел! Ласково чтобы с ним обходились! Вот

если после исповеди, когда ты освободился от грехов, кару,

какую положено, принял, очистился, стало быть, -- это я еще

понимаю, чтоб тогда с тобой ласково обошлись, но не тогда же,

когда ты только что предстал перед духовником и судьей своим, а

сам весь загажен и воняешь, что твой шакал.

-- Ладно уж. Чего ты шумишь, люди вон спать хотят. --

Произнесший эти слова неожиданно захихикал. -- А мне про него и

смешное рассказывали.

-- Это про кого же?

-- Да про него, про отшельника Иосифа. Так вот, привычка у

него такая есть: как только расскажут ему все про себя и

исповедуются, он, значит, того на прощанье благословит и

поцелует в щеку или в лоб.

-- Неужели? Ишь чего придумал!

-- А потом он, значит, женщин очень боится. А к нему

однажды возьми да явись блудница, переодетая во все мужское, а

он ничего не приметал, выслушал всю ее брехню, все, что она

наврала, а когда она кончила свою исповедь, он поклонился ей в

пояс, а потом дал ей лобызание.

Старший громко расхохотался, но спутник его сразу зашикал,

и Иосиф ничего более не услышал, кроме этого подавляемого с

меха.

Он взглянул на небо. Над кронами пальм висел резко

очерченный серп месяца. Иосиф содрогнулся от ночного холода. В

вечерней беседе погонщиков верблюдов словно в кривом зеркале и

все же весьма поучительно явилось ему его собственное отражение

и отражение той роли, которой он уже успел изменить. Итак,

какая-то блудница посмеялась над ним. Что ж, это, конечно, не

самое страшное, хотя и неприятно.

Долго еще Иосиф думал над разговором двух погонщиков.

Наконец перед самой зарей ему удалось уснуть, но только потому,

что размышления его оказались не напрасными, они привели к

определенному результату, решению, и с этим новым решением в

душе он крепко заснул и проспал до самого рассвета.

А решение его было как раз таким, какое младший погонщик

не мог бы уразуметь и постигнуть. Решение его состояло в том,

чтобы последовать совету старшего проводника и посетить Диона,

по прозванию Пугиль, о котором он давно уже знал и которому

сегодня при нем пропели такую убедительную хвалу. Этот

прославленный исповедник, пастырь и наставник, уж наверное,

найдет для него должный совет, должную кару, верный суть.

Ему-то хотел Иосиф вверить себя как наместнику бога, чтобы

покорно исполнить все, что тот ему прикажет.

Рано утром, когда оба погонщика верблюдов еще спали, он

отправился к путь и в этот же день в усердном своем странствии

достиг тех мест, где, как он знал, жили святые отцы и откуда он

надеялся попасть на большую дорогу, ведущую в Аскалон.

Подходя в сумерки к оазису, он увидел приветливые кроны

пальм, услышал блеяние козы, среди зеленых теней ему почудились

крыши хижин, запах человеческого жилья, а когда он нерешительно

приблизился, ему вдруг показалось, что кто-то пристально

смотрит на него. Иосиф остановился, оглядел все вокруг и под

первыми же деревьями увидел человека, сидевшего там прислонясь

к стволу пальмы, старого и прямого, с седой бородой, достойным,

но суровым и неподвижным лицом. Этот человек, должно быть, и

смотрел на него так пристально и уже довольно давно. Взгляд его

был острым, и твердым, однако лишенным всякого выражения, как

взгляд человека, привыкшего наблюдать, но никогда не

проявлявшего ни любопытства, ни участия, взгляд человека,

который позволяет людям и вещам проходить мимо себя, пытается

понять их, но никогда не привлекает их и не зовет.

-- Хвала Иисусу Христу! -- приветствовал его Иосиф.

Старец ответил неразборчивым бормотанием.

-- Простите меня, -- вновь обратился к нему Иосиф. -- Вы

здесь тоже чужой, как я, или же обитаете в этом славном

селении?

-- Чужой, -- ответил седобородый.

-- Досточтимый, может быть, вы скажете мне, возможно

отсюда попасть на аскалонскую дорогу?

-- Скажу, -- ответил старик, с трудом поднимаясь. Теперь

он стоял во весь свой рост -- сухощавый великан -- и смотрел в

пустынную даль. Хотя Иосиф и почувствовал, что старец не

расположен к беседе, он все же решился задать еще один вопрос.

-- Позвольте мне спросить вас еще об одном, досточтимый,

-- произнес он вежливо, заметив, что взгляд старца словно бы

возвратился издалека, вновь обратившись к ближайшему окружению.

Холодно и внимательно старец рассматривал его. -- Быть может,

вы знаете, где обитает отец Дион по прозванию Дион Пугиль?

Великан чуть сдвинул брови, и взгляд его стал еще

холодней.

-- Я знаю его, -- ответил он сдержанно.

-- Вы его знаете? -- воскликнул Иосиф. -- Тогда скажите,

где мне найти отца Диона? Ведь я направляюсь к нему.

Великан испытующе смотрел на него с высоты своего

огромного роста. Он заставил Иосифа долго дожидаться ответа.

Затем он отошел к пальме, где сидел до этого, сел как и прежде,

прислонившись к стволу дерева, и скупым жестом пригласил Иосифа

присесть.

Иосиф послушно принял приглашение и, когда сел, на

мгновение ощутил гнетущую усталость, но вскоре забыл о ней,

обратив все свое внимание на старца. А тот погрузился в

раздумье, и на его строгом, важном лице появилось выражение

недоступности, а поверх него как бы легло еще другое выражение,

если не другое лицо, словно прозрачная маска, -- выражение

старого одинокого горя, которому гордость и достоинство не

позволяют излиться.

Прошло много времени, прежде чем взгляд досточтимого

старца вновь обратился к пришельцу. С особой остротой он

взглянул на него, как бы вновь подвергая испытанию, и наконец в

повелительном тоне спросил:

-- А кто вы такой?

-- Пустынник, -- ответил Иосиф. -- Уже многие годы я веду

жизнь отшельника.

-- Вижу. Но я спросил: кто вы?

-- Меня зовут Иосиф, по прозванию Фамулус.

Как только Иосиф произнес свое имя, старик, остававшийся

все время недвижимым, так резко сдвинул брови, что глаза его на

мгновение почти исчезли; казалось, сообщение Иосифа задело,

ужаснуло или разочаровало его, но, возможно, это была всего

лишь усталость глаз, кратковременное ослабление внимания,

внезапный приступ немощи, какие часто случаются со стариками.

Как бы то ни было, он застыл в полной неподвижности и некоторое

время прятал глаза за бровями, а когда вновь открыл их, взгляд

его изменился, стал, если только это было возможно, еще более

старым, еще более одиноким, окаменелым и в то же время

выжидающим. Губы медленно раздвинулись, и он спросил:

-- Я слышал о вас. Вы тот самый, к кому люди ходят

исповедоваться?

Иосиф смущенно кивнул -- назвать свое имя было для него

подобно мучительному разоблачению, и, вот уже вторично

встретившись с молвой о себе, он испытал немалый стыд.

Снова и все так же кратко старик спросил:

-- А теперь вы хотите посетить Диона Пугиля? Зачем он вам?

-- Я хотел ему исповедаться.

-- И вы многого ожидаете от этой исповеди?

-- Не знаю. Я чувствую доверие к нему, более того, мне

даже кажется, будто голос свыше посылает меня к нему.

-- Ну, а после исповеди что вы намерены делать?

-- То, что он мне прикажет.

-- А если он вам посоветует или прикажет что-нибудь

неправильное?

-- Не мне судить, правильно это или неправильно, я буду

слушать и повиноваться.

Старец не проронил более ни слова. Солнце почти уже

скрылось за горизонтом, в листве закричала птица. Иосиф встал и

еще раз робко спросил так и не нарушившего молчания старца:

-- Вы сказали, что знаете, где найти отца Диона. Дозволено

мне просить вас назвать место и описать путь к нему?

На лице старца показалось что-то похожее на слабую улыбку.

-- И вы уверены, -- спросил он мягко, -- что ваше

появление будет ему приятно?

Пораженный этим вопросом, совсем оробев, Иосиф так и

остался стоять, где стоял, не ответив старцу.

Затем он сказал:

-- Могу ли я хотя бы надеяться, что увижу вас вновь?

-- Я ночую здесь, -- сказал старик с приветственным

жестом, -- и пробуду тут некоторое время после восхода солнца.

А теперь ступайте, вы устали и голодны.

Глубоко поклонившись, Иосиф отправился в путь и с

наступлением темноты дошел до небольшого селения. В нем, как в

монастыре, жили так называемые анахореты, христиане из разных

мест и городов, создавшие себе в этом уединенном месте нечто

похожее на приют, дабы без помех вести жизнь простую и чистую,

в тишине и созерцании. Иосифу дали воды, накормили, указали

ночлег и, понимая, что он устал, ни о чем не расспрашивали.

Кто-то прочитал вечернюю молитву, в которой приняли участие и

остальные, опустившись на колени. Заключительное "Аминь" было

произнесено хором. В другое время встреча с этой общиной

набожных людей подарила бы Иосифу радостное переживание, но

теперь у него было только одно на уме, и с первыми же

предрассветными сумерками он поспешил туда, где накануне

покинул старца. Тот спал на земле, завернувшись в тонкую