Geum.ru

Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   ...   31   32   33   34   35   36   37   38   ...   58

обернуться разочарованием, больной Магистр, сознавая свою

ответственность за "тень" и за ее провал, чувствует

необходимость взять на себя расплату за чужие грехи; именно

это, а не что-нибудь иное, и является причиной ухудшения его

здоровья и скачка температуры. Разумеется, то был не

единственный вариант легенды, но его придерживалась элита,

утверждая недвусмысленно, что она, элита, это честолюбивое

подрастающее поколение, воспринимает сложившуюся обстановку как

трагическую и не намерена принимать в расчет никаких уклончивых

и половинчатых объяснений, замазываний и приукрашивания этой

трагедии.

Почет, которым пользовался Магистр, и неприязнь к его

"тени" взаимно уравновешивались. Бертраму вслед неслись

проклятия и пожелания всяческих бед, невзирая на то, что

пострадать от этого должен был сам Магистр. Днем позже из уст в

уста передавался рассказ о том, будто Магистр призвал к своему

одру заместителя и двух старост элиты, заклиная их хранить мир,

чтобы не сорвать праздник, еще через день поползла молва, будто

бы Магистр продиктовал завещание и сообщил Верховной Коллегии

имя человека, которого он желал бы видеть своим преемником.

Назывались даже имена. С каждым днем, вместе с известиями об

ухудшении состояния больного, множилось и число слухов, и как в

торжественном зале, так и в гостиницах заметно падало

настроение, хотя никто не позволил себе, не дождавшись

окончания Игры, покинуть Вальдцель. Над праздником нависла

мрачная туча, однако, несмотря на это, внешне все развивалось

по заранее намеченному плану, хотя о радостном подъеме, столь

характерном для ежегодных Игр и обычно ожидаемом всеми

присутствующими, разумеется, уже не могло быть и речи. А когда

в предпоследний день Игры создатель ее, Магистр Томас, навеки

закрыл глаза. Верховной Коллегии не удалось избежать

распространения этого известия, и, как ни странно, кое-кто из

участников с облегчением воспринял подобное разрешение

запутанной ситуации. Ученика Игры и особенно элита, хотя им и

не было дозволено до окончания Ludus sollemnis надеть траурные

одежды и прервать строго предписанное чередование игровых

действий и медитаций, единодушно отметили, последний

торжественный акт и праздничный день как день траура по

усопшему, окружив Бертрама, измученного бессонницей, бледного и

все же продолжающего с полуприкрытыми глазами руководить Игрой,

атмосферой ледяного недоброжелательства и одиночества.

Иозеф Кнехт, связанный через Тегуляриуса с элитой и как

опытный мастер Игры чрезвычайно остро ощущавший подобные

течения и настроения, все же не поддался им и, начиная с

четвертого или пятого дня, даже запретил своему другу Фрицу

отягощать его сообщениями о болезни Магистра. Отлично понимая и

чувствуя, какая трагическая тень легла на празднество, он с

глубокой скорбью думал о Магистре, со все возраставшей

неприязнью, однако и с сочувствием, -- о его "тени", словно бы

осужденной умереть вместе со своим повелителем; но в то же

время он стойко противился всякому воздействию на себя как

правдивых, так и вымышленных сообщений, никому не позволял

нарушить свою предельную концентрацию ц с радостью отдался

течению прекрасно построенной Игры, переживая торжество,

вопреки всем треволнениям и мрачным слухам, в состоянии

серьезном и возвышенном. "Тень" -- Бертрам, к счастью, был

избавлен от непременного в подобных случаях приема

поздравителей и официальных лиц, традиционный День Радости

студентов Игры также был отменен. Как только отзвучал последний

такт торжественного музыкального финала, Верховная Коллегия

объявила о смерти Магистра, и в Vicus lusorum начались дни

траура, которого строго придерживался и живущий в гостевом

флигеле Иозеф Кнехт.

Обряд похорон Магистра Томаса, чью память и поныне глубоко

чтят потомки, был совершен с обычной для Касталии скромностью.

"Тень" -- Бертрам, напрягая последние силы, до конца сыграл

свою немалотрудную роль. Осознав свое положение, он испросил

себе отпуск и удалился в горы.

В селении адептов Игры, да и во всем Вальдцеле, воцарился

траур. Можно предположить, что никто не поддерживал близких,

определенно дружественных отношений с покойным Магистром, но

его превосходство, чистота и благородство помыслов, вкупе с

выдающимся умом и совершенным чувством формы сделали из него

правителя, какие в демократически устроенной Касталии не так уж

часто встречаются. Им можно было гордиться. По видимости чуждый

страстям, любви, чувству дружбы, он с тем большим правом мог

служить идеалом для юношества, и его достоинство, княжеская

осанка, кстати, принесшая ему ласково-ироническое прозвище

\<сиятельство", обеспечили ему с годами, несмотря на известный

отпор, несколько особое положение в Высшем Совете и на

заседаниях Воспитательной Коллегии. Разумеется, в Вальдцеле

сразу же разгорелись споры о кандидате на высокий пост, и нигде

они не велись так горячо, как среди элиты. После отъезда

"тени", падения которой так добивался и в конце концов добился

этот круг, элита, проголосовав, временно разделила функции

Магистра среди трех лиц, разумеется, только функции, касающиеся

внутренних дел Vicus lusorum, а никак не официальные,

являющиеся прерогативой Воспитательной Коллегии. В соответствии

с обычаями, пост Магистра Игры не должен был оставаться

незамещенным более трех педель. В случаях, когда умерший или

убывающий Магистр оставлял после себя уже определенного

преемника, не имеющего соперников, пост его замещался

немедленно после первого же пленарного заседания Верховной

Коллегии. Однако на сей раз дело грозило затянуться.

Во время траура Иозеф Кнехт несколько раз заговаривал со

своим другом о закончившейся Игре и обо всем омраченном

празднестве.

-- Этот заместитель Бертрам, -- сказал как-то Кнехт, -- не

только вполне прилично довел свою роль до конца, то есть

пытался играть истинного Магистра, но, по моему разумению,

совершил и куда большее: он принес себя в жертву этой Ludus

sollemnis как своей самой торжественной и последней официальной

обязанности. Вы были жестоки, люто жестоки с ним, у вас имелась

возможность спасти праздник и Бертрама, но вы этого не сделали,

однако не мне судить, вероятно, у вас были свои причины.

Теперь, когда вы настояли на своем и бедняга Бертрам уничтожен,

вам следует проявить великодушие. Как только он вернется,

необходимо пойти ему навстречу, дать понять, что вы оценили

принесенную им жертву.

Тегуляриус покачал головой.

-- Мы ее оценили, -- сказал он, -- и приняли. Но на твою

долю выпало счастье быть па сей раз, так сказать,

беспристрастным участником Игры, гостем, а потому ты не мог

всего заметить. Нет, нет, Иозеф, нам уже не представится

возможность проявить какие-нибудь добрые чувства по отношению к

Бертраму. Он осознал, что жертва его была необходима, и, думаю,

никогда уже не будет пытаться взять ее назад.

Только теперь Кнехт понял его и с грустью умолк. Ведь и

правда, он пережил эти праздничные дни не как истинный

вальдцелец и товарищ, а скорее как гость, и потому только

теперь ему открылось, как, собственно, обстояло дело с жертвой

Бертрама. До сих пор Бертрам представлялся ему честолюбцем,

раздавленным бременем непосильной задачи и отныне вынужденным

расстаться со всеми своими честолюбивыми замыслами, забыть, что

когда-то был "тенью" Магистра и возглавлял ежегодную

торжественную Игру. И только теперь, когда он услыхал слова

друга. Кнехт, внезапно онемев, понял: судьи Бертрама осудили

его, и он никогда не вернется. Ему разрешили довести Игру до

конца и даже помогали, постольку, поскольку на желали скандала,

но сделано это было не для того, чтобы пощадить Бертрама, а

ради Вальдцеля.

Сама должность Бертрама требовала завоевания полного

доверия не только Магистра -- в этом Бертрам вполне преуспел,

-- но и в не меньшей мере доверия элиты, а его-то достойный

сожаления заместитель так и не смог добиться. Соверши он

ошибку, иерархия не встала бы на его защиту, как она встала бы

на защиту его повелителя. И если былые товарищи его не

признали, никакой авторитет уже не в силах его спасти, и эти

товарищи, репетиторы, превращаются в его судей. Если они

неумолимы, "тени" приходит конец. Так оно и случилось на этот

раз. Из своего путешествия в горы Бертрам уже не вернулся.

Прошло немного времени, и в Вальдцеле распространился слух, что

он сорвался в пропасть и погиб. Больше о нем никто не упоминал.

Тем временем в Селение Игры каждый день наведывались

старшие и высшие должностные лица из руководства Ордена и

Воспитательной Коллегии; то и дело кого-нибудь из элиты или из

чиновников Игры вызывали для беседы, о содержании которых среди

той же элиты высказывались самые различные предположения. Не

раз вызывали и Иозефа Кнехта.

В первом случае его расспрашивали два представителя

руководства Ордена, во втором с ним беседовал Магистр

филологии, затем господин Дюбуа, потом еще два других Магистра.

Тегуляриус, которого также неоднократно вызывали, все время

пребывал в каком-то приподнятом настроении и без конца острил

по поводу предстоящего конклава, как он это называл. Еще в дни

празднества Иозефу бросилось в глаза, как мало теперь, в

отличие от прежних времен, связывало его с элитой, а в эти

"предконклавные" дни он ощутил это куда острей. И дело было не

только в том, что он, словно чужой, жил в гостевом флигеле, и

не в том, что представители Верховной Коллегии обращались с ним

как с равным. Сама элита, так называемые репетиторы, не приняли

его как равного, в их отношении к нему было что-то от

иронической вежливости, во всяком случае, чувствовался какой-то

выжидательный холодок; элита отошла от него еще в те дни, когда

его послали в Мариафельс, и это было вполне естественно и даже

правильно: кто сделал шаг от свободы к подчинению, от студента

к иерархии, того уже не считали товарищем, он был уже на пути к

тому, чтобы стать начальством, "бонзой", он уже не принадлежал

к элите и должен был знать, что она до поры до времени будет

относиться к нему весьма критически. Так бывало со всеми, кто

попадал в подобное положение. По Кнехт-то в ту пору воспринимал

этот отход, этот холодок особенно болезненно, прежде всего

потому, что осиротевшая и ожидавшая назначения нового Магистра

Игры элита сплотилась особенно тесно, заняв оборонительную

позицию, и, кроме того, потому, что ее решимость и

непоколебимость ее позиции только что столь сурово проявилась в

случае с "тенью" -- Бертрамом.

Однажды вечером в дом для гостей прибежал донельзя

взволнованный Тегуляриус, разыскал Иозефа, затащил его в

какую-то пустую комнату, прикрыл дверь и выпалил:

-- Иозеф! Иозеф! Бог ты мой, и как это я раньше не

догадался! Я должен был это знать, да и нетрудно было

догадаться... Нет, я ничего не соображаю и, по совести, не

пойму, следует ли мне радоваться... -- И он, один из самых

осведомленных жителей Селения Игры, поспешил сообщить: более

чем вероятно, даже почти наверняка, Иозефа Кнехта изберут

Магистром Игры. Еще позавчера сняли кандидатуру старшего

Архивариуса, которого прочили в наследники Магистра Томаса, из

трех кандидатов элиты, шедших до сих пор впереди, ни одного не

поддерживают и не рекомендуют ни Магистры, ни руководство

Ордена, а за Кнехта уже высказались два члена руководства и

господин Дюбуа, к ним следует добавить веский голос старого

Магистра музыки, которого на этих днях, как достоверно

известно, лично навестили несколько Магистров. -- Иозеф, они

сделают тебя Магистром! -- воскликнул он еще раз, и тут же друг

зажал ему рот ладонью.

В первое мгновенье Иозеф был, пожалуй, не менее потрясен

неожиданным предположением, чем Фриц, -- настолько оно

представлялось ему немыслимым, но уже в то время, как

Тегуляриус сообщал ему о различных слухах, циркулировавших

среди адептов Игры о конклаве, Кнехт понял, что предположение

друга не лишено основания. Более того, он ощутил нечто похожее

на подтверждение в своей собственной груди, у него возникло

чувство, будто он давно это знал, даже ждал, настолько это было

правильно и естественно. Однако, прикрыв ладонью рот друга, он

строго, словно чужой, взглянул на него и, как бы внезапно

отодвинувшись от пего, как бы уже издали, сказал:

-- Не нужно так много говорить, amice, я и знать не хочу

этих сплетен! Ступай к своим товарищам!

Тегуляриус, хотя ему и надо было еще многое сказать,

онемел под этим взглядом: на него глядел новый, еще неведомый

ему человек; побледнев, он пошел прочь. Позднее он рассказывал,

что в ту минуту он воспринял удивительную невозмутимость и

холодность Кнехта как пощечину, как оскорбление, как

предательство их прежней дружбы и близости, как решительно

ничем не объяснимое предвосхищение и подчеркивание Кнехтом

своего будущего верховного сана. Только уже по дороге -- а шел

он поистине как побитый -- ему открылся весь смысл этого

незабываемого взгляда, этого далекого, царственного и, однако,

страдальческого взгляда, и он понял, что друг его воспринял

выпавшее ему на долю не с гордостью, но в смирении. И он

вспомнил, рассказывал Тегуляриус, задумчивый вид Иозефа Кнехта

и глубокое сочувствие, прозвучавшее в его недавних расспросах о

Бертраме и принесенной им жертве. А что, если он сам тоже

намерен пожертвовать собой, стереть себя, -- столь гордым и

смиренным, величественным и покорным, одиноким и готовым отдать

себя на волю судьбы показалось ему тогда лицо друга, словно

лицо это было уже высечено на монументе в честь всех когда-либо

живших Магистров Касталии. "Ступай к своим товарищам!" --

сказал он ему. Стало быть, уже в тот миг, когда он впервые

услышал о сбоем новом сане, он, которого никто никогда не

сможет познать до конца, ощущал себя уже неким звеном иерархии,

смотрел на мир из иного центра, уже не был ему товарищем,

никогда им больше не будет.

Конечно, Кнехт и сам мог бы догадаться об этом своем

назначении, этом последнем, высшем своем призвании или, во

всяком случае, ног полагать его вероятным, и все же оно

поразило, даже испугало его, как и все предыдущие. Потом-то он

сказал себе, что вполне мог бы представить себе такую

возможность, и улыбнулся усердию Тегуляриуса, который, хотя

сначала и не ожидал ничего подобного, все же высчитал и

предсказал его выбор за несколько дней до окончательного

решения и его обнародования. И действительно, против избрания

Кнехта в Верховную Коллегию говорила разве что его молодость:

большинство его предшественников-коллег заняли этот высокий

пост в возрасте от сорока пяти до пятидесяти лет, а Иозефу не

исполнилось еще сорока. Впрочем, закона, воспрещавшего столь

раннее назначение, не существовало.

И вот когда Фриц неожиданно сообщил другу о результатах

своих наблюдений и комбинаций, наблюдений искушенного члена

элиты, до последних мелочей знавшего хитроумный механизм

маленькой вальдцельской общины, Кнехт сразу понял, что тот,

безусловно, прав, сразу же признал и принял свое избрание, свою

судьбу, однако первой его реакцией на это известие были слова,

сказанные другу: "Я и знать не хочу этих сплетен!" Едва только

потрясенный и оскорбленный собеседник ушел, Иозеф поспешил к

месту медитации, чтобы обрести внутреннюю упорядоченнность, и

его медитация отправлялась от одного воспоминания, которое в

тот час с необычайной силой овладело им. Он один в пустом

классе, голые стены, клавир, через окно льется

прохладно-радостный утренний свет, в двери входит красивый,

приветливый человек, с седыми волосами и таким просветленным

лицом, исполненным доброты и достоинства; он, Иозеф, еще

маленький гимназист, дрожа от робости и счастья, ждал здесь

Магистра музыки, а теперь воочию видит его. Досточтимого,

полубога из сказочной Провинции элитарных школ и Магистров,

пришедшего показать ему, что такое музыка, а потом шаг за

шагом, уведшего его в свою Провинцию, в свое царство, в элиту и

в Орден. И вот он, Иозеф, уже ровня ему, стал братом его, а

Магистр отложил свою волшебную палочку, или свой скипетр, и

принял образ молчаливого и все же приветливого, почитаемого и

все еще окруженного таинственностью старца, чей взгляд всегда

будет выше его на целое поколение, на несколько ступеней жизни,

неизмеримо выше его в достоинстве своем и вместе скромности, в

мастерстве и таинственности, и всегда он для него -- повелитель

и образец, всегда заставит следовать ему, как восходящее и

заходящее светило увлекает за собой своих братьев. И покуда

Кнехт безотчетно отдавался потоку картин и образов, близких и

родственных сновидениям, какие обычно встают перед нашим

внутренним взором в состоянии первой разрядки, внимание его

приковали к себе два видения, выделявшиеся из общего потока,

два символа, два подобия. В одном из них Кнехт, еще мальчик,

шагает разными ходами и переходами за Магистром, а тот, его

вожатый, всякий раз, когда оборачивается и Иозеф видит его

лицо, делается все старше, молчаливей, достойнее, зримо близясь

к идеалу вечной мудрости и достоинства, в то время как он,

Иозеф, беззаветно преданный и послушный, шагает за примером

своим, но остается все тем же отроком, то стыдясь этого, то

радуясь, а порой ощущая и нечто похожее на упрямое

удовлетворение. Второе видение: сцена в музыкальном классе,

когда Магистр подходит к мальчику, и все повторяется раз,

повторяется еще и еще, без конца: Магистр и мальчик идут друг

за другом, словно движимые каким-то механизмом, и порой уже

нельзя разобрать, кто ведет, а кто ведомый -- старый или малый?

То кажется, будто юноша отдает почести авторитету, старшему,

подчиняется ему, а то, что это сам старец, служа и преклоняясь,

шагает за спешащей чуть впереди фигурой юности, за самим

началом, самой радостью. И в то время, как Иозеф следит за этим

бессмысленно-осмысленным сном-круговоротом, он сам чувствует

себя то этим стариком, то мальчиком, то почитателем, то

почитаемым, то ведущим, то ведомым, и в этой зыбкой смене вдруг

наступает миг, когда он вместе -- и учитель и ученик, нет, он

уже выше их обоих, это он руководит ими, это он все придумал,

это он, лицезрея, управляет этим круговоротом, безрезультатным

состязанием в беге старости и юности, и то замедляет, то

ускоряет его до бешеной гонки по своему усмотрению. Здесь вдруг

возникает новое видение, более символ, нежели сон, больше

осознание, нежели образ, видение, нет, именно осознание: этот

бессмысленно-осмысленный бег по кругу учителя и ученика, это

сватание мудрости за юность, юности за мудрость, эта

бесконечная окрыленная игра есть не что иное, как символ

Касталии, это игра самой жизни, которая в своей раздвоенности

между старостью и юностью, между ночью и днем, между Ян и

Инь{2_3_08} течет и течет, не зная конца. Отсюда, из мира

образов, медитатор отыскал путь в мир покоя и вернулся из

долгого самопогружения ободренным и просветленным,

Прошло несколько дней, и руководство Ордена вызвало