Юрий Николаевич Щербак. Чернобыль

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   26
Исполком мертвого города

 

С заместителем председателя Припятского горисполкома Александром Юрьевичем Эсауловым, Сашей Эсауловым, брызжущим энергией оптимистом, мы несколько раз бывали в Припяти в разные периоды 1986-1987 годов.  Беспрерывно в течение полутора лет, минувших со времени аварии, сотрудники Припятского исполкома жили в Зоне, ездили по служебным делам в свой смертельно больной, опустевший город, до сих пор способный убивать тех, кто попытается в нем жить продолжительное время.

...Миновав милицейскую заставу, мы попали в пустую Припять. Стоят в безмолвии 16-ти и 9-этажные дома, а строительные краны застыли над новостройками - кажется, что работы прерваны временно на обеденный перерыв.




Колхозный рынок при въезде в город превращен в кладбище автомобилей, на котором ржавеют сотни машин - им уже не суждено выйти отсюда. В городе нет птиц, - они улетели; не видно кошек и собак. Лишь время от времени по площади промчится бронетранспортер или милицейская патрульная машина да ветер посвистывает в огромных буквах, венчающих здание в центре. Из букв складывается иронично звучащий здесь лозунг: «Хай будет атом робiтником, а не солдатом!»

Площадь перед исполкомом замело белым речным песком - как отмель в каком-то совершенно безлюдном месте. Следы наших атомных башмаков, их грубых рифленых резиновых подошв отпечатались на этом песке, словно попали мы на неведомую заброшенную планету... Мы приехали сюда с А. Эсауловым и главным архитектором Припяти Марией Владимировной Проценко. Ей, вложившей столько сил и таланта в убранство родного города, пришлось потом собственноручно вычерчивать схему ограждения Припяти рядами колючки...  Эсаулов и Проценко пошли в здание исполкома - забирать какие-то свои бумаги, я же сел в машину, включил дозиметр, который сразу же засвистел, запел неумолчную песнь радиации, и стал записывать на фоне этого щебета свои впечатления. Было это в первую годовщину аварии.

На клумбе выросли сиротливые желтые гиацинты - Мария Владимировна сорвала их на память об этом дне. В сопровождении милиционеров в серых бушлатах вошли мы в дом номер тринадцать по улице Героев Сталинграда, в котором до аварии жила Проценко с мужем и двумя детьми.

Нам открылось зрелище, быть может, пострашнее саркофага. В выстуженном за зиму доме стоял мертвящий запах запустения. Отопление отключили, потом включили, и в части квартир батареи лопнули. Вода залила перекрытия - а это значит, что через несколько зим и весен дом будет разорван силами тающего льда и воды. На площадке пятого этажа нас встретил цветной телевизор, кем-то и зачем-то выставленный из квартиры. Двери всех квартир на этажах, за исключением первого, были распахнуты настежь, на некоторых - следы взлома. В квартирах на полу валяются платья, книги, кухонная утварь, игрушки. В одной из квартир нас встречает детский горшочек. Дверцы престижных, до абсурда одинаковых югославских и гэдээровских «стенок» раскрыты, многие люстры срезаны.

Милиционеры пояснили, что начиная с июля 1986 года по апрель 1987 было несколько заездов жителей города, которым отводилось короткое время.  Люди спешили, разбрасывали вещи. Почему распахнуты двери квартир? Потому якобы, что уходили отсюда навсегда. Правда, признают милиционеры, не исключено, что во время таких посещений иные любители поживиться заглядывали к соседям.

В доверительных разговорах со мной многие жители Припяти высказывали опасение в том, что не обошлось и без организованного грабежа: во время посещения своих квартир многие недосчитались ценных вещей - фотоаппаратов, магнитофонов, радиоаппаратуры. Мародерство, кража радиоактивных вещей, грабеж беззащитного города и окружающих сел. Что может быть омерзительнее?

В одной из квартир была поднята крышка пианино. Я притронулся к клавишам, попытался что-то сыграть, но холод пронизал мои пальцы. Угрюмые аккорды наполнили квартиру. На кухне стояла бутылка из-под кефира: в ней грязно-серый сухой комок. Кефир апреля 1986 г. Музыка звучала как реквием по городу.

С тяжелым чувством мы вышли на улицу. Если сам город напоминал выставленного на всеобщее обозрение покойника - умиротворенного в своем вечном сне, то посещение дома оставило после себя тошнотворное впечатление вскрытия трупа со всеми натуралистическими подробностями, известными врачам и служителям морга...

Из письма Павла Мочалова, г. Горький:

«Я студент 5 курса Горьковского политехнического института, физико-технического факультета, специальность - «АЭСиУ». С 23 июля по 3 сентября я и еще 13 человек, таких же студентов ГПИ, работали в Зоне. Это был отряд добровольцев с необычной производственной практикой. Работали дозиметристами в Чернобыле, на АЭС, но главным образом в Припяти.

Единственным местом в 50-тысячном городе, где спустя 2 месяца после аварии неровно, но постоянно бился тихий пульс некогда кипящей жизни, был городской отдел УВД г. Припяти. Сюда стягивались тысячи нитей - сигнализаторов системы «Скала», а в камере предварительного заключения (КПЗ) было самое чистое в радиационном отношении место. Во время нашей работы 2-й и 3-й этажи здания напоминали кадры из фильма об отступлении.  Раскрыты все кабинеты, поломаны стулья, везде разбросаны противогазы, респираторы, индивидуальные аптечки, форма с лейтенантскими погонами, литература по криминалистике, картотека с личными делами разных нарушителей, чистые бланки с грифом «совершенно секретно» и много других вещей... Очень четкая, предметная фотография тех трагических событий - немое свидетельство чего-то ужасного, нереального.

Спустя 2 месяца после аварии (а не через 3 дня, как обещали) жителям было разрешено приехать очень ненадолго, чтобы забрать кое-что из личного имущества.

В спецодежде не по размеру, с неумело завязанными респираторами, они подходили к своим родным домам. Редко кто из них не начинал плакать.  Надо было видеть, как из-за дрожи в руках они не могли открыть квартиру, как потом хватали первое, что попадалось под руку, со словами: «Измерь это». Надо было видеть глаза невесты, когда ее свадебное платье оказалось «грязным». Надо было видеть состояние молодых супругов, когда в их общежитии, где-то по улице Курчатова, в их комнате оказалось разбитое окно и ничего из их скромного имущества нельзя было взять.

Был установлен очень жесткий норматив на вывоз. Нередко фон в квартире намного его превышал. Приходилось измерять где-нибудь в ванной, туалете. Очень немногие вещи укладывались в норматив.

Встречались такие, кто, выслушав увещевания о вероятности связи радиации и раковых заболеваний («Подумайте о своих детях!»), все предостережения насчет «грязи» в коврах, насчет повторного контроля на выезде из Зоны (кажется, в Диброве), выслушав и со всем согласившись, умудрялся каким-то образом вывезти все. О дальнейшей судьбе этих вещей остается только гадать. Были разговоры о сдаче их в комиссионный магазин.  Если это так, то очень страшно. К сожалению, дозконтролем на выезде наш отряд не занимался, хотя несколько раз проездом мы бывали там. Можно только сказать, что там были условия для более точных замеров (фон был меньше во много раз), что дозконтроль также проходил очень нервно, ибо на глазах людей забирали их вещи, бросали в железные контейнеры. Иногда с элементами вынужденного вандализма (били дорогую радиоаппаратуру, чтобы не было соблазна на «грязную» вещь).

Попадались и такие жители Припяти, которые, узнав о «загрязненности» своих вещей, брали топор и крушили, «чтобы вам не досталось!». Были и такие, которые совали деньги, водку и думали, что от этого их ковры станут «чище». Но все это - единицы, исключения».

Из письма Игоря Ермолаева, г. Горький:

«В Киев мы приехали вместе с Пашей Мочаловым 22 июля. Мне удалось удрать в Припять примерно 9 августа 1986 г. Автобус привез меня в Копачи - село на полдороге между Чернобылем и АЭС. Неподалеку от Копачей расчищена площадка, на которой люди пересаживались из относительно чистых автобусов в «грязные», которые везли их до места работы.

«Грязные» - это обычные львовские автобусы, изнутри выложенные листовым свинцом (остряки окрестили их «свинобусами».- Ю. Щ.). Внешне они отличаются от незащищенных автобусов тем, что окна у них закрашены белой краской, а на крыше установлены два насоса с фильтрами против радиоактивной пыли. Внутри такого «броневика» сделан как бы защищенный отсек. Кабина водителя и задняя площадка лишены защиты, а в салоне, вдоль стен, установлены свинцовые листы, закрывающие окна почти полностью - лишь в верхней части остаются щели шириной 15-20 сантиметров. Салон отделен от кабины и задней площадки перегородками с герметичными дверями. До Припяти «броневик» идет минут 15. Мы выбрались из автобуса возле милиции. Было восемь часов утра, светило солнце, по земле стелился легкий туман. Меня поразила обыденность окружающего. Работали дозиметристами - определяли, что можно вывозить, что нельзя. Мне пришлось мерить квартиру семьи погибшего.  Квартира была очень простая и даже, можно сказать, - бедная. Здесь не было ни ковров, ни мебели, чего очень много в припятских квартирах. В ванной на веревке висело детское белье. Я запомнил его потому, что случайно поднес к нему датчик и в наушниках услышал, что оно очень «грязное». Здесь невидимый огонь, медленная смерть. Это казалось несовместимым... В Припяти спали мы в камерах предварительного заключения. Они были оборудованы по последнему слову тюремной техники.

...Однажды утром мы открыли соседнюю комнату и увидели кота. Кот красивый, с длинной буро-коричневой шерстью. Он был болен, как и все здешние кошки. Голоса у него совсем не было, он только смотрел на нас огромными дикими глазами и разевал рот, пытаясь мяукнуть. Получалось только сипение. Мы ему предложили паштет из гусиной печенки - основной продукт нашего питания. Он лизнул пару раз и больше не стал, только сидел на подоконнике и сипел. К вечеру он куда-то исчез.

Когда мы работали в Чернобыле, к нам приблудился похожий кот. Он тоже был без голоса и все спал, а ходил как-то боком, слегка покачиваясь.  Ему таскали сметану из столовой, упаковки по три на раз. Он все съедал, потом ложился и спал...

В Припяти особенно много кошек собиралось, когда приезжали автобусы с жителями. Они кошек подкармливали, но с собой не брали.

Еще запомнилась история про кота по имени Чернушка. Этот бедолага просидел в запертой квартире четыре месяца, пока его хозяйка была в эвакуации. Почему она его заперла - не знаю. Может, забыла, а может, думала, что уезжает дня на два-три, как говорили. Когда мы с ней вошли в квартиру, пол на кухне и в коридоре был усыпан слоем разодранных пакетов и кульков с продуктами. Впечатление полного разгрома. Сам котенок, черненький и симпатичный, бегал среди этого разгрома и орал во все горло. Он был очень тощий, но больным не казался. Хозяйка стала упрашивать меня, чтобы кота не убивали. Я сказал, что котов мы не трогаем, и пытался его померить. Он вертелся, не хотел спокойно стоять возле датчика, но резкого повышения фона от него не было».

А. Эсаулов:

«Первый раз - сразу же после аварии - людям дали по пятнадцать рублей по линии профсоюзов. Давали одежду бесплатно. Грубо говоря, наши органы торговли на этом прилично погрели лапу. Они спихнули эвакуированным просто все свои неликвиды. Машина с одеждой приезжала в село, открывала двери, и каждый брал, что ему нужно было.

Потом давали по двести рублей на каждого члена семьи. Это было где-то во второй декаде мая. Всю выплату организовал наш исполком. Мы работали тогда круглосуточно. В наш штат временно ввели 12 или 16 кассиров и бухгалтеров. Была вывезена картотека жэков, и согласно данным о прописке выдавали деньги. Был разработан специальный бланк. Потом начали выплачивать и в других областях. Находились, конечно, нечестные люди, которые брали дважды. Потом их ловили, когда все списки свели воедино.

Многие не имели документов. Человек приходил и говорил: «Я - Сидоров Иван Иванович». Вот он стоит перед тобой, ты меряешь - у него все «звенит», ему надо во что-то одеться, что-то купить поесть. Я выдавал ему написанную с его слов такую справку вместо паспорта. Это единственный в своем роде документ в стране.

Конечно, большинство нормальных людей попадалось. Я думал так:

если по моей вине кому-то - двум-трем, десяти человекам - переплачено, но если при этом я помог пятидесяти человекам, то овчинка стоит выделки.

Сначала мы работали в Припяти (об этом я уже рассказывал), потом в Полесском и Иванкове, а с 1 сентября 1986 года исполком - несколько человек - переехал в Чернобыль. А база наша была в Ирпене.

Не хочу умирать от скромности и потому скажу, что идея использования личных машин, оставленных в Зоне, принадлежит мне. Ее поддержали на заседании Правительственной комиссии - и оттуда появились все эти «Жигули» с большими номерами на бортах. По праву авторов мы присвоили исполкомовским машинам номера 001, 002, 003. Машины очень и очень пригодились в Зоне - и нам, и ученым, и прочим разным организациям. Этим мы спасли сотни «чистых» машин.

Конечно же владельцы «грязных» машин получали за них компенсацию.  Положение о сдаче машин я разрабатывал. Платили за машины, исходя из стоимости и износа, примерно так, как в комиссионном магазине. Мы также разработали положение о посещении Припяти. Страшно вспомнить, как это тяжело было. Надо организовать автобусы от Тетерева до Полесского, от Полесского до Дибровы. В Диброве пересадка на «грязные» автобусы - и вперед на Припять. Водителей этих надо поселить где-то, накормить, людям, посещающим Припять, дать возможность переодеться, обеспечить средствами индивидуальной защиты.




Во время посещения Припяти можно было брать фотографии, документы, книги, семейные реликвии, постельное белье, кроме детского. Все не очень громоздкое, такое, что можно почистить и увезти. Мебель нельзя вывозить. Особым пунктом было запрещено вывозить ковры и телевизоры. Они очень пыльные, «грязные». Мы долго ломали головы над этим пунктом, решали, а потом согласовывали со всеми инстанциями.

Драм, связанных с вывозом, было сколько угодно. Тому не разрешили, тому запретили что-то вывозить. Как можно разрешить, если вещь «звенит»? Люстры - пожалуйста. Радиоприемники, фотоаппараты, магнитофоны можно вывозить. Посуду - пожалуйста. Стекляшки легко отмываются. Вещи везли в пластикатных мешках. Количество мешков лимитировано, поэтому на человека давали 5 мешков.

Конечно, многого не заберешь. Ведь каждый обрастает барахлом, в обычных условиях это незаметно, а когда такая ситуация... Я, например, забрал новый костюм, обувь, зимние вещи. Они не «звенели», потому что находились в плотно закрытых шкафах.

В начале августа 1986 года Совет Министров СССР принял решение о материальной компенсации тем, кто пострадал во время аварии.

Предусматривалась такая выплата: на одного человека (одиночку) - четыре тысячи рублей. На семью из двух человек (муж, жена) - семь тысяч.  Семья из четырех человек (муж, жена, дети) получала десять тысяч рублей, то есть на каждого ребенка выходило по полторы тысячи рублей.

Человек приходил в исполком со специальным заявлением. Жэк проверял по картотеке - действительно ли человек этот был прописан и проживал в Припяти - и делал свою отметку: мол, все правильно. Мы тут же оформляли банковские документы и направляли в сберкассу на счет, указанный в заявлении жителем Припяти. Деньги человек получал через полтора-два месяца. Но это был идеальный случай. А сколько выявилось нарушений паспортного режима, людей без прописки, но проживавших в Припяти, сколько всяких сложностей, непредвиденных обстоятельств. Сколько приходило жалоб на волокиту. Это был полный кошмар.

Огромная работа, горы папок с документами - ведь люди поразъезжались по всей стране. То в заявлении буква перепутана, то неправильная запись в книгах, то неразборчиво написано. Одних Вохрамовых оказалось в городе душ двадцать. Вахрамов или Вохрамов? У нас было больше двадцати тысяч заявлений. А ведь суммы немаленькие, и кое-кто хотел поживиться. Получить дважды. Были и семейные трагедии - люди разводились, спорили из-за этих денег - кому получать четыре, а кому три тысячи. Все было... Насмотрелся я за это время такого ..

Если же человек не соглашался с суммой компенсации - вещей, допустим, у него было больше, чем на семь - десять тысяч, то все решала конфликтная комиссия при исполкоме. Допустим, человек говорит: «У меня в квартире вещей на восемнадцать тысяч». Он составляет опись этих вещей, указывает примерный год приобретения - потому что учитывалась и степень износа. Мы собираем эти заявления, и раз в месяц комиссия выезжает в Припять, приходит в квартиру и оценивает вещи. В комиссии - опытные товароведы, экономисты по ценам. Представляешь?

Из-за шмоток, из-за денег, из-за барахла люди ездят в зараженный город, подвергают свое здоровье опасности! Но куда ж денешься? Были такие ситуации, когда мы соглашались - и доплачивали человеку. Туда все входило - мебель, носильные вещи. За день комиссия могла проверить восемь - десять квартир, и то с трудом - дело-то конфликтное. Работали от темна до темна.

Изменились ли мои представления о людях и жизни? Наверное, да. Мы пережили настоящую войну, а это бесследно не проходит. С одной стороны, Чернобыль учит нас быть более сострадательным к людям, понимать людей. А с другой стороны, - становишься каким-то толстокожими, что ли. Почему? Вот приходит человек, слезно просит помочь. Раскисаешь, помогаешь, а потом выясняется, что это все он тебе лапшу на уши вешал. Рвачей немало оказалось. Особенно трудно было с общежитиями разбираться. Город наш молодой, масса приезжих, командированных на два-три месяца. И такие тоже претендовали получить четыре тысячи. Приходит мужик, пишет: у меня был японский телевизор «Панасоник», радиоприемник «Грюндиг», и все такое прочее. Сразу на четыре тысячи. Я ему в уголочке пишу: «С выездом па место». А он не хочет ехать. Он за горло берет и требует - дай мне немедленно деньги. Мы ему говорим: «Товарищ, ты здесь в командировке был, не могло быть у тебя добра на четыре тысячи...»

Пенсионерам выдавали направление на жилье в разных городах Украины. Допустим, была разнарядка в Чернигов пятьдесят человек, Винницу - двадцать человек. Были такие, что брали одно направление, второе, третье, вымогали самые лучшие квартиры, писали жалобы и анонимки. Зло начинало брать. Совесть же надо иметь! Допустим, была у неких пенсионеров трехкомнатная квартира в Припяти. Дети взрослые, разъехались, устроены.  Остались люди вдвоем. Дать им трехкомнатную квартиру - значит, у кого-то ее забрать. Тяжелейший был год...»

В прессе много писалось о героическом труде военнослужащих, дозиметристов, строителей саркофага. Но нигде не встречал я рассказа о работе «низовых» представителей советской власти - сотрудников Припятского горисполкома - А. Веселовском, А. Эсаулове, А. Пухляке, М. Проценко и других, которые беспрерывно в течение полутора лет после аварии ездили по служебным делам в свой родной город. Они жили и работали в сквернейших бытовых условиях, с пренебрежением зачастую относились к правилам безопасности и дозиметрическому контролю (так, А. Эсаулов до сентября 1986 года вообще не имел дозиметра), но, невзирая ни на что, делали свое малоприметное, но очень нужное дело.

Обыденность? Бюрократия? Рутина? Железная инерция Административной Системы? И то, и другое, и третье. Но какая же обыденность может быть в экстремальных, почти фантастических условиях, в которых не доводилось действовать ни одному исполкому, ни одной мэрии в мире? Ведь речь шла о городе, навсегда вычеркнутом на всех географических картах, умершем как социальная единица.

Что же касается бюрократии, то она, конечно, была, родимая наша, привычная. Куда же ей деться? Только в Зоне она становилась еще абсурднее.

С человеком, рассказ которого приведен ниже, я познакомился в Ирпене, на первом этаже местного исполкома, давшего приют Припятскому горисполкому. В то время здесь стояли толпы людей, требовавших получения компенсации, решения своих неотложных вопросов. В вестибюле я заметил крепкого мужика лет сорока пяти, со злостью мявшего в руках зимнюю шапку.  Мужик тихо матерился. Познакомились.

Александр Иванович Хорошун, бывший житель г. Припять, ныне проживающий в г. Мегион Тюменской области:

«Я приехал сюда издалека, уже две недели обиваю пороги всех инстанций. Из семейного бюджета выброшены на ветер деньги на проезд Мегион - Нижне-Вартовск - Усть-Каменогорск - Зыряновск - Усть-Каменогорск - Москва - Киев - Ирпень плюс местные переезды Ирпень - Киев - Диброва - Припять - Полесское - Термаховка - Иван-ков - Диброва - Киев - Ирпень. Исключая местные расходы на транспорт, сумма составит четыреста рублей. Это как раз жене сапожки, пальтецо, то да се. Я потерял пятнадцать дней отпуска, жена потеряла пальтецо, сапожки, то да се. Что приобрели? Надежду!

Дело вот в чем. Я раньше работал на строительстве ЧАЭС, потом там дела пошли плохо, заработки упали - и я уехал в Сибирь на шабашку. А жена осталась в Припяти, работала на ЧАЭС. У нас была машина «Запорожец». После эвакуации жена с детьми ехала ко мне через Москву. Ее в Москве «отловили» дозиметристы, положили в больницу. Ключ от гаража и «Запорожца» изъяты.  Известное дело - женщина растерялась, ключи отдала.

Когда я узнал, что можно посетить квартиры и получить деньги за машины, приехал сюда. Капитан Клочко сказал мне, чтобы я снял номера с машины и привез их ему Еду в Припять. Ключей от гаража нет, гараж закрыт.  Ладно. Я прокопал траншею под гараж, снял номера, привез их Клочко. Он требует ключи от гаража и машины. Но ключей нет! Здесь и началось. Он вернул мне номера и потребовал, чтобы я пригнал машину, на что я ответил, что машина не на ходу, аварийная. Ее сын за год до аварии где-то стукнул. Меня направляют к товарищу Польскому - флегматичному молодому человеку, который с каким-то недовольным видом взирает на меня. Объясняет, что нужно ждать товарища Печерского, представителя Припятского горисполкома.  Печерский потребовал вскрыть гараж. Я снова прорыл траншею, влез в гараж, открыл внутренний запор, ножовкой, взятой в гараже, спилил дверные проушины - гараж вскрыт! Номера деталей, узлов машины совпадают! Хотя, между прочим, в гараже довольно высокий уровень, и у меня башка трещит, словно принял пятьсот граммов. От радиации. Но я тихо радуюсь. Все, кажется, отлично. Но!  Теперь надо, чтобы приехала сюда комиссия и оценила машину. Но зачем тогда Польский и Печерский? Кто они? Зачем они? Я их об этом спросил. Сколько я могу торчать в Диброве?

Что мне делать? Я за этого «Запора» отвалил 5100 рублей, я его покупал за «голую» зарплату. Нет у меня и не было нетрудовых доходов. Пусть бы я потратил на новый кузов тысячу рублей - зато у меня новый «запор».  Сорок семь тысяч километров - это не пробег. Есть комплект резины, запчасти, лаки-краски, гаражное оборудование. И у меня душа болит от того, что я бросаю свою «железку» - попробуй снова ее наживи! Но я понял, что на комиссии я споткнулся - их не заманишь и калачом в гараж, в котором радиация. Справку двухгодичной давности о том, что я никого не убил на своей машине, я в припятской ГАИ не найду, потому что самой припятской ГАИ уже нет, я еле нашел ее остатки в Зорине. Даже постовые не знали, где ГАИ.  Но все-таки я нашел. Начальник был болен, температурил. Принял меня начальник угрозыска. Послушал и сказал, что, по идее, Польский-Печерский должны были отметить в техталоне НАЛИЧИЕ машины, не входя в радиоактивный гараж, посветив только фонариком.

А в отношении справки, что я никого не задавил (машина-то битая) - это забота угрозыска. Он меня заверил, что я (то есть сын) был бы найден максимум через полгода после совершения ДТП. Я все это доложил Польскому-Печерскому, согласился на пятьдесят процентов износа, в конце согласился даже на 60-70 процентов износа, только чтобы эти мытарства не были зря. Жалко ведь оставаться без колес. Но не стреляться же! Махнул рукой и уехал из Дибровы. У меня была тогда только обида, я поделился ею с секретарем Припятского горисполкома Марией Григорьевной Боярчук. Она меня выслушала, посоветовала все описать и подарила надежду. Спасибо ей! Спасибо капитану милиции Филипповичу - без проволочки дал мне пропуск в Зону, спасибо старшему на КПП Припять капитану милиции, дежурившему 22 ноября 198G года, - он без проволочек допустил меня в гараж...

С тем и уезжаю...»

Через некоторое время, весной 1987 г. я получил от А. Хорошуна письмо из Сибири, в котором он рассказывал дальнейшие подробности своей «запорожской» одиссеи:

«Предгорисполкома Припяти Веселовский выслал мне назад техпаспорт и мое заявление и написал, что машину нужно сдавать лично самому владельцу с 4 апреля. Надо добывать авиабилеты, снова пустить на распыл не менее 500 рублей. Бюрократы! Волокитчики! Старорежимцы! Неужели снова ехать в Припять?! Снова обивать пороги инстанций?! Небось придется доставать подъемный кран, платформу и везти машину на сдачу. Где я достану эту технику? Да ведь очень просто вычесть из стоимости машины стоимость кузова, стоимость затрат за использование техники, износ. Остальное выплатить владельцу. Ведь это жуткое дело - вылететь в апреле в Европу. Только в Мегионе желающих вылететь 1708 человек, не считая Нижне-Вартовска, да и в Усть-Каменогорске столько же. Боже, как я не люблю Европу! Я с первого кола строил АЭС и Припять, а мне такое наказание. Хотя бы тысчонки полторы компенсировать из 5100 рублей».

Я передал это письмо в горисполком, они обещали разобраться. Но Хорошуну все-таки пришлось приехать в Припять. Порядок есть порядок. Только порядок ли это?