Geum.ru

Андрей Лазарчук, Михаил Успенский

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   ...   29

7.



Ираида мотала на ус.

Антон Григорьевич Чирей родился в Угличе в тысяча девятьсот тринадцатом году. В двадцать втором юное дарование, изучившее в эти голодные судорожные годы тензорное исчисление, теорию относительности Эйнштейна и язык суахили, было представлено Ленину. Разговор длился часа два и касался как семейно бытовых тем («папа расстрелян, а мама в чека. — Долго Ильич утешал паренька»), так и судеб науки и человечества. О трудах самого гения революции Антон Григорьевич отозвался сухо. Дальнейшую судьбу необыкновенного ребенка партия вверила рыцарю революции железному Феликсу. Специально для Антона Григорьевича была срочно организована небольшая, на тридцать коек, колония. Равных ему не было, но все же контингент подобрался вполне приличный. В эту колонию любили водить иностранцев.

До семнадцати лет Антон Григорьевич превзошел четыре университетских курса, потом способность его к обучению резко пошла на снижение, и в девятнадцать лет он был уже скорее туповат, чем гениален. Однако же набранный научный багаж и твердая память позволяли ему еще долго держаться на острие познания.

В тридцать втором году он стал директором «ОКБ 9 бис», совершенно секретного предприятия, выведенного даже из— под контроля НКВД, Антон Григорьевич отчитывался только и исключительно перед Сталиным. Проблема, над которою он с подчиненными работал, была проста: «Полная и окончательная победа социализма в одной отдельно взятой стране». Догадываясь, что ни материально технической базой, ни упразднением товарно денежных отношений проблемы не решить, отец и гений бросил Антона Георгиевича на самый неподъемный участок: на создание Нового Человека.

Трудно судить, насколько Чирей был близок к цели: все машины, приборы и материалы «ОКБ 9 бис» были уничтожены в тысяча девятьсот пятьдесят первом году, вместе с материалами уничтожены были и сотрудники: от завлабов и выше, чисткой руководил сам директор в рамках кампании по борьбе с кибернетикой. После чего он, посыпав голову пеплом, оформил отношения с некоей Зоей Яценко, своей сотрудницей, взял ее фамилию под предлогом неблагозвучности собственной, и — исчез с горизонта.

Но что интересно: за время разгрома ОКБ директор заметно помолодел:

— Ты сам то откуда все это знаешь? — спросила Ираида тоном Фомы Неверного.

— Да был там такой мэнээс по фамилии Вулич:

— Твой отец?!

— Да. В пятьдесят шестом освободился, в шестьдесят шестом умер. Как раз шел второй, окончательный, разгром кибернетики. Ну, и: Инфаркт. Рассказывал мало, боялся. Да и честный был: раз уж дал подписку не болтать — значит, болтать нельзя. А я — молодой осел — спрашивал редко. Не интересно мне это было. Такая вот общая беда:

— И больше про этого директора ничего не известно?

— Как сказать: Столкнулся я с ним однажды и сам — нос к носу. Было это в семьдесят пятом. Километрах в ста севернее Сайгона — не того, который в Питере, а который Хошимин.

— Это во Вьетнаме? — уточнила Ираида.

— На Вьетнамщине, — строго поправил ее Крис. — Да.

Выпала мне загранка. Большая редкость по тогдашним временам. Написал я довольно лажовую повесть про молодых музыкантов. А Скачок, покойник, уже тогда возле ЦК комсомола крутился и сам, представьте себе, задорные стишки писал. Он и помог мне эту лажу в «Юности» опубликовать. Спасибо покойнику: за это — да еще и за то, что устроил нам с ним да еще одному парню, Саньке, что потом песню «Ты хочешь меня, а я тебя» написал, а тогда неплохо сочинял и пел под гитару — устроил он нам поездку в свежеосвобожденный героический и братский Вьетнам. Тебе, Ира, этого не понять: Во первых, не стадом в двадцать голов с комсоргом в качестве козла вожака, во вторых, не на автобусе, где все остановки предусмотрены, а выдал нам ихний Отечественный Фронт во главе с товарищем Хоанг Куок Вьетом новенький трофейный джип с шофером и переводчиком. И проехали мы по знаменитой «Дороге номер один» от Ханоя до Сайгона и обратно. Концерты устраивали для наших, которых там много было и которые сильно тосковали по родине, и я их понимаю. Привез я из той поездки и свой «Маджестик» — не успели его коммунисты утопить на барже вместе с сайгонскими проститутками и джазменами — там эти проблемы просто решали: Скачок, умница, тут же оформил мне его как подарок от вьетнамского комсомола — а то провладел бы я им аккурат до советской таможни. Короче, хиляем обратно. Но облом нам по той же дороге ехать — скучно. Да и Скачка людям показать стыдно: он после Сайгона закирял со страшной силой. А ром вьетнамский — до того жуткая вещь, что от него отказывались, бывало, даже переделкинские алкаши. Короче, уговорили мы шофера нашего добираться проселками. А берло стремное — то и дело живот прихватывет:

— Стремное — что? — испугалась Ираида.

— Берло, девушка, это: как бы поточнее выразиться: ну, что то вроде провианта. Еда, в общем. Да, еда. И часто приходилось нам делать неплановые остановки. И вот остановились мы в очень живописном месте: дамба метров пять высотой, по одну сторону — рисовые поля, крестьяне в тростниковых шляпах, деревушка вдали с вышками для часовых. А по другую сторону — древний храм, и какие то люди его разбирают киркомотыгами. Разумеется, под охраной.

Красивый такой храм: И вот сидим мы и пейзажем этим любуемся, и вдруг один из тех, кто с кирками, кирку эту бросает, бежит к нами и орет во весь голос: «Я — майор Фоггерти, личный номер такой то, сообщите правительству Соединенных:» — не успел договорить, догнали его, повалили и стали избивать прикладами, а потом поволокли за ноги. А какие то чины уже к нам бегут. Мы кое как штаны надели, переводчик в машине спит, сморило его, и вдруг водила наш, до того по русски ни шиша не знавший, быстро быстро лопочет: «Вы ни слова не знаете по английски. Повторяю: вы ни слова не знаете по английски:» Первый раз я видел тогда бледного вьетнамца. Ужасное зрелище:

— Я тоже один раз бледных негров видел, — сказал Коломиец. — А уж какого я сам колеру был — и представить не могу.

— Как мне в голову стукнуло, не понимаю, но схватил я тогда скачковский ром, сам винтом высадил треть и парней заставил. Скачок тут же лег — на старые дрожжи много ли надо: В общем, продержали нас сутки в какой то местной кутузке. Всех по отдельности. Колоть пытались на знание английского, задавая внезапно вопросы. Все, как в фильме «ЧП», которого ты тоже не помнишь:

— Помню, — сказала Ираида. — В прошлом году показывали по НТВ.

— Я уже кричать начинаю: «Требую встречи с советским консулом!» — и другие глупости. А кричать их ни в какой тюрьме не рекомендуется. Даже в самой что ни на есть братской. В общем, ровно через сутки прибывает белый человек с военной выправкой, свободно говорящий по русскому матерному. Он меня дешево колоть не стал, а лишь на сакс посмотрел и говорит: «Да чтоб джазист английского не знал!..» Я было крутнулся: трубу в подарок корешам купил, а сам как попка—попугай: пою, а слов не понимаю. Он на меня посмотрел, как на идиота, и говорит: «Ладно, Кристофор, пойдем, я тебе настоящую Америку открою». И проводит в другую камеру, попросторнее. А там лежит то, что от нашего водилы осталось.

Переводчик то, пидор, вполглаза спал: — Крис сморщился, как от боли, мотнул головой. — В общем, как мы обратно в Союз попали, я просто не помню. Пили неделю и не разговаривали.

Потом разошлись: Со Скачком мы еще виделись изредка, а Санька сломался, похоже: стал тексты слов писать про БАМ да про сталеваров. Забогател, обнаглел. Окуджава как то рассказывал: в лифте с ним едут, Санька хвастается: машину поменял, на даче бассейн построил, еще что то. Я, говорит, возьми и спроси: деньги то где берешь? А тот меня этак по плечу похлопал: песни писать надо: Эту: «Ласточку птичку на белом снегу» — тоже он написал. Н да: А Скачка я через полгода встретил, он испуганно так говорит: пить не могу! Чуть что крепче пива — во рту превращается в этот вьетнамский ром: и такой ужас скручивает:

— Крис Мартович, — спросила Ираида, — а вы про майора— то сообщили, куда следует?

Крис как то длинно выдохнул. И вместо него ответил Коломиец:

— Сообщил бы — не сидел бы здесь:

— Объяснено нам было, — медленно сказал Крис, — что: первое, на этого майора, убийцу женщин и детей, выменяют твоего, пацан, ровесника, нашего славного парня, попавшего в засаду в каменных джунглях, второе, если америкосы про тот лагерь узнают и про того майора запрос сделают, сразу будет ясно, через кого они все это получили. И еще раз на нашего шофера, беднягу, посмотреть побудили. Я потом лет десять мимо американского посольства пройти боялся и от телефонов автоматов шарахался.

— Так этот русский — он и был тот бывший директор?

— Ну да.

— А как вы узнали?

— Он сам сказал. Вулич, говорит? Мартович? Так я с вашим папашей работал. Привет ему передавайте от Антона Григорьевича. Обязательно, говорю, передам — только, наверное, не сразу: Ну, а как приехал — матери внешность этого черта описал, в подробности встречи не вдаваясь, подтвердила — он. Только вот слишком уж хорошо выглядит, не по годам: Н да. Я ведь потом и из Москвы уехал — в Ташкенте джаз поднимал. И: впрочем, чего уж теперь:

— А потом? При Горбачеве?

— Как только прозвучало слово «гласность», я встал с дивана, подошел к телефону и набрал номер: Глупо. Кто мог прожить во вьетнамском плену десять лет? Да и: стыдно, главным образом. Столько трусил, и вдруг осмелел.

— А можно, я сообщу? — спросила Ираида.

— Зачем?.. — Крис отвернулся. — Впрочем, как хочешь:

— И вот что, ребята, — сказал Коломиец задумчиво. — Не вздумайте рассказать эту байду при докторе. Может негруба получиться.