Geum.ru

§ Сенаторская ревизия А. А. Половцова и планы по пересмотру Эмского указа

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3
§ 2. Оживление полемики по "украинскому вопросу" в печати.


Статьи и заметки, призывавшие к отмене "стеснений малорусского слова" стали появляться с конца 1880 г. как в провинциальной, так и в столичной печати.40 Главный трибун украинофильства Драгоманов сколько-нибудь открыто выступать в российской прессе не мог, и его роль постарался взять на себя Костомаров. Первая его статья, озаглавленная "Малорусское слово", появилась в "Вестнике Европы" в январе 1881 г. Сославшись на планируемый пересмотр законов о печати вообще, Костомаров призывал обратить внимание и на положение малороссийского языка. Аргументы его были весьма умеренными – Костомаров ссылался на то, что не все образованные люди на Украине достаточно хорошо знают русский, а также на непопулярность принятых запретов. Он особо отмечал, что запрет ведет к ввозу из Галиции не всегда безвредных украинских изданий, и представлял распространение штундизма среди малорусских крестьян как результат такой политики.41 В своей статье Костомаров ставил знак равенства между малорусским наречием и "провансальским, бретонским, нижненемецким, валлийским, шотландским провинциальными наречиями", которые, по его мнению, не подвергались никаким стеснениям, существуя "именно для домашнего обихода". В случае отмены запретов, – говорил Костомаров, – малороссийское наречие займет такое же место.42 По сравнению со своей публицистикой в "Основе" Костомаров принципиально менял тактику: наученный горьким опытом, он теперь не отстаивал принцип языкового равноправия, но использовал утилитарные аргументы, декларируя готовность признать иерархическое преобладание русского языка над малорусским наречием. Он формулировал лишь один практический постулат – в школьных учебниках "необходимо прилагать и малорусский текст излагаемого по-русски предмета", продолжая тем самым линию Драгоманова восьмилетней давности, выступавшего за то, чтобы в учебниках были и русский текст, и малорусский перевод. 43

В том же номере была напечатана и заметка Пыпина "Малорусско-галицкие отношения", в которой он прямо солидаризовался со статьей Костомарова и добавлял в качестве аргумента в пользу отмены запретов, что они отталкивают от России "русских галичан". "С общерусской национальной точки зрения [...]надо было бы желать утверждения тесной связи нашей южно-русской литературы с такою же южно-русской литературой в Галиции", – писал Пыпин, который, похоже, был искренним сторонником концепции "большой" русской общности при сохранении иерархической русско-малорусской множественной идентичности.44

Более общая статья Костомарова "Украинофильство", написанная в декабре 1880 г., появилась в февральской книжке "Русской Старины". Изложив историю украинофильства как течения чисто культурнического, лишенного политических стремлений, Костомаров объяснял репрессии против украинофилов интригами поляков. "Стремление писать по-малорусски истекало из присущей человеческому естеству любви к своему родному, с детства близкому – такой же любви, как любовь человека к семье[...]Малоруссы никогда не были покорены и присоединены к России, а издревле составляли одну из стихий, из которых складывалось русское государственное тело".45 Вся система аргументации Костомарова совпадала, таким образом, причем порой буквально, с тем, что писал Драгоманов в 1872 г. в статье "Восточная политика Германии и обрусение".

На статьи Костомарова незамедлительно отреагировал главный гонитель украинофилов катковский "Русский Вестник". Уже в мартовском номере журнал напечатал статью М. Ф. де-Пуле "К истории украинофильства". "Считать украинофильство явлением естественным, вытекающим из природы южно-русского племени", – писал де-Пуле, – "грубая, ни с чем не сообразная ошибка".46 Он выступал как сторонник триединой и в конечном счете гомогенной русской нации: "Малороссия (вообще Юго-Западная Русь), покоренная Литвой, а затем угнетаемая Польшей, воссоединилась с Северо-Восточной Русью[...]Малороссия толкнула Москву на путь преобразований; Малороссия вызвала к жизни предшественников Петра и подготовила его реформы, без Малороссии не было бы[...]и Российской империи как новой великой державы[...]Правда, в XVIII веке Малороссия как бы исчезла и потонула в волнах империи, но в тех же волнах точно также потонула и до-петровская Москва".47 "В начале этого столетия закончилось то, чему было положено начало в конце XVII века – полное духовное единение Малой России с Великою. В Малороссии явилась общерусская интеллигенция, то есть такая же, как и во всей России (а не старшинская или казацкая, не полупольская)."48 (Заметим, насколько отличается это описание истории взаимоотношений Великороссии и Малороссии от представлений Белинского – "колониально-цивилизаторский" дискурс сменяется концепцией "общего дела".)

Де-Пуле подчеркивал, что "ничего не имеет против писания рассказов, стихотворений, драматических пьес на малороссийском наречии" и призывал, чтобы "подобные сочинения не были исключением из общих цензурных правил". "Мы не видим также причины, почему нельзя дозволить учителю сельской школы прибегать с учениками к народному говору? Почему сельский священник не может также поступать со своими прихожанами даже в церкви, поучая их как проповедник?"49 Фактически де-Пуле повторял "разрешительную" часть записки Дондукова-Корсакова. Единственное отличие – это скептицизм харьковского генерал-губернатора в отношении способности крестьян понимать схоластические проповеди священников на каком бы то ни было языке.

Далее, в точном соответствии с логикой Дондукова-Корсакова, де-Пуле переходил к ограничениям, повторяя, а кое-где развивая его тезисы. Де-Пуле подчеркивал недопустимость придания малороссийскому языку официального статуса, использования его в образовании (за оговоренным исключением), в суде и других государственных институтах, в армии. Даже церковная проповедь на малорусском допустима, по его мнению, лишь в сельской церкви, поскольку в городе, где понимают по-русски, малорусская проповедь превратилась бы в орудие пропаганды. А в средней школе "нельзя допускать, чтобы воспитанники говорили между собой по-малороссийски".50 Конечный идеал де-Пуле – языковая ассимиляция: "В настоящую пору распространение нашего государственного языка [...]идет с изумительною быстротой[...]О Малороссии и говорить нечего: здесь каждый крестьянин, каждый казак, пожив в городе, eo ipso становится уже москалем[...]Народность сама ассимилируется, сама бежит навстречу с общей матерью-родиной, а вы говорите о жестокости, насилии!"

Де-Пуле отмечал, что очерченная им сфера допустимости малороссийского языка не может удовлетворить украинофилов и настаивал, что "в случае их попыток перейти указанные черты[...]должен быть дан им сильный отпор, сильный, как во всяком внутреннем расколе".51 Здесь он продолжал линию Каткова, подчеркивая особое качество украинофильского "лингвистического сепаратизма" (де-Пуле дважды употребляет это понятие52) как диверсии изнутри русского национального тела. "Надеемся, что наши украинофилы[...]указывать не будут на пример иноплеменных литературных языков, благополучно существующих и даже нарождающихся в нашей империи. [...]Пример этот нам, русским, не указ, и особенного существенного вреда нам не приносит, как принесет непременно это разделение на ся, эти две или три русские литературы, каждая со своим языком", писал он, упоминая и угрозу развития потенциального белорусского сепаратизма по примеру малорусского.53 В целом, если вспомнить те оговорки, с которыми Катков поддержал Валуевский циркуляр, статья де-Пуле была изложением последовательно националистической катковской позиции применительно к условиям, сложившимся накануне гибели Александра II. Отметим, что позиция эта совпадала со взглядами Дондукова-Корсакова, демонстрировавшего наиболее гибкий подход к украинскому вопросу среди высших царских бюрократов.

Показательно, что Костомаров предпочел не ввязываться в полемику с "Русским Вестником" и ответил лишь на критическую статью в "Современных Известиях", касавшуюся более частных вопросов, опубликовав в марте в "Вестнике Европы" статью "По вопросу о малорусском слове". Он отстативал тезис о двуязычных учебниках и отрицал обвинения в лингвистическом сепаратизме. Осуждая вообще стремление смешивать проблемы правописания (то есть кулишовку) с политикой, он, впрочем, оговаривался, что сам предпочитает систему, разработанную Максимовичем, с "ы" для твердого "и" и "и" для мягкого, как в русском.54 В заключение Костомаров призывал к "снятию всякого запрещения с малорусского наречия и предоставлению совершенной свободы писать на нем".55

И эту статью Костомарова Катков не оставил без ответа. Он прибег к весьма сильному, но и в той же степени неджентельменскому полемическому ходу, перепечатав под заголовком "Украинофильство и г. Костомаров" четыре свои антикостомаровские статьи 1863 г., в которых обвинял Костомарова в пособничестве польским стремлениям расколоть русскую нацию.56 В кратком предисловии к этой подборке он писал: "Двадцать лет назад было смутно в умах – появился Костомаров с украйнофильским вопросом. Теперь то же самое. Если бы ничего не знать, что происходит вокруг, то довольно этого появления, чтобы узнать погоду".57 В апреле 1881 г. эти слова звучали как прямое обвинение если не в сотрудничестве с цареубийцами, то во всяком случае в стремлении воспользоваться их успехом. (Между тем все статьи Костомарова были написаны до 1 марта 1881 г.) В то же время многие читатели "Русского Вестника", впервые знакомившиеся с этими статьями Каткова, могли теперь узнать, что Костомаров не всегда отстаивал права украинского языка как всего лишь "наречия для домашнего обихода".

Совершенно новые мотивы в дискуссию об украинофильстве внесли публикации в народническом "Русском Богатстве". В феврале 1881 г. журнал напечатал статью своего штатного публициста Л. Алексеева "Что такое украинофильство?" Он осуждал попытки представить украинофильство как польскую интригу и говорил о движении как о "несчастном, напрасно гонимом и оклеветанном". Алексеев заявлял себя "самым горячим и верным сторонником" стремления украинофилов "отстоять национальную самобытность малорусского народа, легальными средствами бороться против его обрусения, против ассимилирования его великороссом". Обвинения в сепаратизме Алексеев вполне искренно считал совершенно беспочвенными, и призывал разрешить малорусский язык в школе и в печати. 58

Но, начав "во здравие", он весьма неожиданно переходил к "за упокой", к рассуждениям о том, почему украинофильство ему "антипатично". "Мы, малороссы из партии народников, – писал Алексеев, – но нам нет дела до того, будет ли Малороссия жить как нация или помрет; мы заботимся только о народе, а не о нации... Этим мы отличамся от украинофилов, которые очень заботятся о Малороссии, как национальной единице, и отделяют малорусское дело от великорусского. В сложном понятии "малорусский крестьянин" для нас впереди стоит – "крестьянин", а для украинофилов – "малоросс".59 "Существование или исчезновение национальных отличий ни малейшим образом не влияет на развитие и удовлетворение коренных, существенных духовных и материальных нужд человеческой личности, – так фомулировал Алексеев кредо журнала по национальному вопросу, – Возрождение малорусской народности вовсе не нужно. Мало того, оно невозможно. Оно идет в разрез с направлением нашей эпохи. Украинофильство – движение ретроградное."60

Алексеев повторил свои основные антиукраинофильские тезисы в июле 1881 г. в статье "Еще об украинофильстве", которая явилась ответом на рецензию в "Неделе", заметившей, что взгляды Алексеева в конечном счете совпадают со взглядами публициста "Киевлянина" А. Иванова, впервые выступившего против украинофилов еще в 1863 г. в катковском "Русском Вестнике". Впрочем, здесь Алексеев, в прямом противоречии со своей первой статьей, уже утверждал, что "малороссийский язык находится теперь уже в периоде вымирания".61

Осенью 1881 г., когда надежды на сколько-нибудь радикальный пересмотр Эмского указа окончательно развеялись, в полемику с Алексеевым включился Драгоманов, который, вероятно, посчитал, что тактические соображения, из-за которых он до сих пор хранил молчание, утратили свое значение. В статье "Что такое украинофильство" он подробно разбирал многочисленные ошибки и несуразности в публикациях Алексеева, порой, впрочем, и сам прибегая к весьма сомнительным расовым аргументам, вроде рассуждений о вырождении белорусов в результате смешения с другими народностями.62 Алексеев оставил последнее слово за собой, признав в статье под названием "Сказка о белом бычке", что украинцы – нация, но заметив, что "заботиться о том, чтобы она и впредь осталась нацией – нет никакой надобности".63

Драгоманов впервые столкнулся с тем, что русские народники 70-х годов в большинстве своем смотрят на украинский вопрос совсем иначе, чем Герцен и Чернышевский, еще будучи в Киеве. Он вспоминал позже о приезде в Киев в первой половине 70-х делегата от петербургского "социально-революционного кружка". Выслушав реферат Драгоманова об украинофильстве, делегат заявил: "Все это, может быть, верно, но к делу не идет. Мы должны думать о борьбе с общим врагом, а Вы, говоря нам об Украине, как о чем-то особом, вносите разделение в наши силы!" Драгоманов пишет, что эти рассуждения напомнили ему логику Ширинского-Шихматова, который тоже всегда говорил об общем враге, но для него им была Польша.64 Из воспоминаний Дейча о начале его революционной деятельности в 70-е годы следует, что и среди молодых киевских народников было немало противников украинофилов. "По нашему мнению, он своими "скучными и никому не нужными предприятиями", вроде "сборника малороссийских преданий" или "песен", отвлекал передовую молодежь, и без того склонную к украинофильству, от единственно насущного и полезного дела – от общерусского революционного движения", – описывал Дейч отношение к Драгоманову в своем киевском кружке.65 Возможно, что неприязнь Дейча как ассимилированного еврея к украинофильству была особенно обострена потому, что украинофилы очень часто подчеркивали "вредное влияние" евреев на жизнь Юго-Западного края. Не подлежит, однако, сомнению, что отрицательное отношение к украинофильству было типично для большинства активистов русского революционного движения 70-х – 80-х годов. Сам Драгоманов, вспоминая киевский конфликт, писал в середине 80-х: "С тех пор прошло одиннадцать лет, в течение которых нам пришлось и устно, и печатно говорить об Украине с добрыми 200 "русских революционеров, социалистов" и пр., – известных и неизвестных, ученых и неученых – но все наши беседы были только более или менее повторением вышеизложенной беседы".66

Из воспоминаний Л. Дейча мы знаем некоторые подробности этих бесед Драгоманова с русскими социалистами в Женеве в начале 80-х годов. Драгоманов на одном из собраний в июле 1880 г. стал осуждать русских социалистов за то, что многие из них, принадлежа к малороссам, ничего не делают для своих сородичей. Дейч так пересказывает свою ответную речь: "Я постарался представить деятельность украинофилов на юго-западе бесполезным времяпровождением, чуть ли не переливанием из пустого в порожнее. Я сообщил, как украинофилы по несколько лет проводят в обработке одной буквы малороссийского словаря, или в собирании народных песен и поговорок, а если уже раскачаются написать что-нибудь для народа, то печатают столь глубокомысленные рассказы, как "Про сіру кобилу" или "Як баба Параська, та купила порося"!" "Помню, – замечает Дейч, – раздался веселый и одобрительный смех".67 Когда оскорбленные украинцы покинули собрание и прислали затем коллективный протест, никто не предложил Дейчу извиниться и вообще не проявил заинтересованности в примирении. Происшедший тогда разрыв Драгоманова с общерусской эмиграцией в Женеве "уже не прекращался; наоборот, он все более обострялся и усиливался".68 Попытка возобновить контакты, предпринятая Драгомановым в 1883 г., закончилась плачевно. Он обратился к "общерусской" эмиграции с призывом вести пропаганду не только "на великорусском, но и на малорусском языке", ссылаясь на опыт австрийских социалистов. Возражение Н. И. Жуковского – "Как же вы хотите, чтобы пропаганда велась на языках всех народов, когда у некоторых из них не имеется собственного языка" – сопровождалось "гомерическим хохотом и громом аплодисментов".69

Конечно, как в любом русском общественном движении, отношение народников к украинофильству отнюдь не всегда было таким издевательским и ерническим. Тот же Жуковский входил в редакцию "Общины", которая писала: "Москвич, поляк, украинец друг другу не указчики, а товарищи. Теперь все они живут под гегемонией великороссов и называются русским народом потому именно, что над нами русский становой; исчезнет становой, и все эти народы будут предоставлены самим себе, а в каких пределах и как они сфедерируются друг с другом, это может показать только практика".70 М. Яворский отмечал, что украинофильские настроения были у целого ряда участников процесса 193-х, а Лизогуб специально хотел отдать брата к учителю-украинофилу, объясняя это тем, что "под влиянием украинофилов лучше всего вырабатываются социалисты".71 Преобладала, однако, тенденция, описанная Дейчем. Русская интеллигенция, участвовавшая в революционном и оппозиционном движении, отказываясь от сотрудничества с правительством, отчасти выполняла, тем не менее, ассимиляторскую роль – многие малороссы, вовлеченные в "общерусские" политические движения, оказались потеряны для украинофильства. В очередной раз отдадим должное прозорливости Драгоманова, который выражал опасение, что после принятия конституции "московские люди ... поведут свое дело так, что потянут за собой множество помосковленных людей и на Украине. Некоторое время украинство не погибнет, но станет снова 'провинциальным родственником', прихвостнем".72 Как видим, стремление трактовать украинофильство именно таким образом достаточно ярко обозначилось задолго до того, как в России появилось хоть какое-то подобие конституции.


§3. Подтверждение неизменности прежнего курса в начале царствования

Александра III.


Предложение Половцова о созыве специального Совещания по украинскому вопросу было реализовано, но в обстоятельствах, которых он заведомо не мог предвидеть. 1 марта 1881 г. Половцов закончил ревизию и отправился в Петербург, лишь в дороге узнав о гибели Александра II в результате седьмого покушения на его жизнь, из последних сил организованного "Народной волей". Когда Александр III в августе 1881 г. приказал собрать запланированное Совещание, Лорис-Меликов давно уже был в отставке, от его реформаторских планов остались лишь слабые следы, а подписанный Александром II утром 1 марта указ о созыве двух комиссий с участием представителей от дворянства, земств и городов для обсуждения проектов дальнейших реформ так и не был обнародован. Оттепель закончилась, не успев толком начаться, на Россию легла тень "совиных крыл" Победоносцева. (Да простит читатель заезженную цитату – уж больно она точна!)

Среди участников Совещания не оказалось никого, кто принимал участие в обсуждении вопроса в начале 1881 г., даже Половцова, не говоря уже о Дондукове-Корсакове, который был к тому времени переведен с поста харьковского генерал-губернатора. Вместе с председательствовавшим новым министром внутренних дел гр. Н. П. Игнатьевым в него вошли министр государственных имуществ М. Н. Островский, министр народного просвещения Д. М. Сольский, обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев и новый начальник ГПУ кн. П. П. Вяземский. Ничего хорошего от Совещания в таком составе ожидать было нельзя. Только Сольского и Вяземского с определенной натяжкой можно отнести к числу умеренных либералов. Но реальным влиянием обладали не они. Победоносцев уже в первые недели после гибели Александра II не просто открыто выступил против проектов Лорис-Меликова, но постоянно подчеркивал своему воспитаннику, новому царю мотив "исконно русского духа". Сам Александр III был к таким речам весьма отзывчив. "Mot d'ordre теперь – русские начала, русские силы, русские люди, – одним словом – руссицизм во всех видах. Авось, ничего, как-нибудь. Недоставало бы замены, в государственном гербе, двуглавого орла раком", – записывает в это время в своем дневнике саркастичный Валуев.73 Назначая, по совету Победоносцева, на министерский пост искренне верившего во всемогущий польско-жидовский заговор Н. П. Игнатьева, царь специально отмечал, что тот "настоящий коренной русский".74 К партии Победоносцева принадлежал и Островский.

Из подготовленного для царя доклада Совещания ясно, что оно обсуждало только те пункты Эмского указа, которые касались цензуры. Вопросы об использовании украинского в школе в том ограниченном объеме, который имели в виду Половцов и Дондуков-Корсаков, и о возможности возобновления деятельности Отдела РГО в Харькове вообще не ставились.75

Совещание пришло к выводу, что "пятилетнее применение этих правил обнаружило некоторые их неудобства". Упомянув, что это вызвало представления киевского и харьковского генерал-губернаторов, а также "многих губернаторов и частных лиц", Совещание, тем не менее, "признало необходимым оставить эти правила в силе и на будущее время, сделав в них, для устранения обнаружившихся на практике неудобств, лишь некоторые изменения и дополнения, не касающиеся однако начал, положенных в основание этих правил".76 Предложенные Совещанием изменения действительно были крайне ограниченными. "Совещание признало необходимым 1) пункт второй правил дополнить пояснением, что к числу изданий, которые дозволяется печатать на малорусском наречии, прибавляются словари, под условием печатания их с соблюдением общерусского правописания или правописания, употреблявшегося в Малороссии не позже XVIII века, 2) пункт третий разъяснить в том смысле, что драматические пьесы , сцены и куплеты на малорусском наречии, дозволенные к представлению в прежнее время драматическою цензурою и могущие вновь быть дозволенными Главным Управлением по делам печати, могут быть исполняемы на сцене, с особого однако каждый раз разрешения генерал-губернаторов, а в местностях, не подчиненных генерал-губернаторам – с разрешения губернаторов, и что разрешение печатания на малорусском наречии текстов к музыкальным нотам, при условии общепринятого русского правописания, предоставляется Главному управлению по делам печати".