Карен Бликсен. Прощай, Африка!

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 15 16 17 18 19 20 21 22 ... 27

соглашусь, узнав, что до сего времени он практиковал только среди

борнемутской элиты.

О гордости

Соседство заповедника и близкое присутствие крупной охотничьей дичи у

самых границ фермы придавало ее положению черты избранности, словно мы жили

рядом с

великим королем. Бок о бок с нами обитали очень гордые существа, и они

давали нам это почувствовать.

Варвар носится со своей гордостью и ненавидит гордость чужую или

отрицает ее. Но я буду вести себя, как человек цивилизованный, я стану

любить гордость моих противников, моих слуг, моего возлюбленного; и пусть

мой дом в этих первозданных краях будет, во всем своем смирении, оплотом

цивилизации.

Гордость -- это вера в замысел Бога, создавшего нас по Своему образу и

подобию. Человек гордый знает об этом замысле и надеется его осуществить. Он

не стремится стяжать счастье или комфорт, потому что это может и не совпасть

с Божьим замыслом о нем. Он стремится к иному успеху -- к воплощению замысла

Господа Бога, и поэтому он влюблен в свою судьбу. Подобно тому, как хороший

гражданин счастлив только тогда, когда исполняет свой долг перед обществом,

гордый человек обретает свое счастье, покоряясь своей судьбе.

Люди, лишенные гордости, понятия не имеют о замысле Творца; иногда они

и в вас вселяют сомнение: да был ли хоть какой-то замысел или, может быть,

он окончательно утерян и некому искать его? Этим людям поневоле приходится

добиваться тех благ, которые признаны другими, и строить свое счастье --

более того, строить самих себя -- по преходящим, сиюминутным, злободневным

лозунгам. И они не без причин трепещут перед собственной судьбой.

Возлюбите гордость Господа своего превыше всего и гордость ближнего

своего -- как свою собственную. Гордость львов: не заточайте их в зоопарки.

Гордость ваших собак: не позволяйте им заплывать жиром. Любите гордость

своих соратников и не дозволяйте им жалеть самих себя.

Любите гордость порабощенных народов и дайте им право чтить отца своего

и матерь свою.

Волы

Вторая половина субботнего дня была на ферме самым счастливым временем.

Во-первых, до вечера понедельника не будет почты -- значит, ни одно

наводящее тоску деловое послание до нас не доберется, и уже одно это как бы

обеспечивало всему дому неприкосновенность, замыкало нас, как младенцев во

чреве матери. Во-вторых, впереди было долгожданное воскресенье, когда всем

можно отдыхать и веселиться целый день напролет, а скваттеры смогут

поработать на своей земле. А меня больше всего радовала мысль, что и для

наших волов настал день субботний. Я любила подходить к их загону около

шести вечера, когда они возвращались домой после рабочего дня и нескольких

часов на пастбище. Завтра, говорила я себе, они будут пастись на свободе

весь день.

У нас на ферме было сто тридцать два вола, то есть восемь рабочих

упряжек, и несколько запасных волов. И вот они шествовали длинной цепью в

золотой, пронизанной лучами вечернего солнца пыли, положительные, важные,

как всегда и во всем, а я так же спокойно и важно восседала на ограде, не

торопясь выкуривала сигарету и смотрела на них. Вот идут Ньозе, Нгуфу и

Фару, а за ними Мсунгу, что значит "Белый человек". Погонщики часто дают

своим волам имена белых людей; встречаешь довольно много волов по имени

Деламир. А вот идет старый Малинда, огромный желтый вол, мой любимец. У него

были странные знаки на шкуре, вроде темных морских звезд -- может быть, за

эту узорчатую шкуру он и получил свое имя, потому что "малинда" значит

"юбка".

Совершенно так же, как в цивилизованных странах многих людей постоянно

мучают угрызения совести из-за городских трущоб и они не любят о них

вспоминать, так в Африке вас тоже мучает совесть и щемит сердце, когда вы

думаете о волах. Но по отношению к волам на моей

ферме я испытывала такое же чувство, какое, вероятно, испытывает

король, думая о своих столичных трущобах: "Вы -- это я, а я- это вы".

Волы в Африке вынесли на себе всю тяжесть завоеваний европейской

цивилизации. Когда надо было поднимать целину, они ее поднимали, пыхтя и

увязая по колено в рыхлой земле, тянули плуги под свист длинных бичей над

головой. Если надо было проложить дорогу, они прокладывали ее, везли железо,

инструмент и всякое снаряжение под вопли и понукания погонщиков, по колее в

глубокой пыли, или по травяным зарослям, когда никаких дорог и в помине не

было. Их запрягали затемно, и они, обливаясь потом, взбирались и спускались

по длинным склонам холмов, по глубокой грязи, через высохшие русла рек, под

палящим полуденным солнцем. Их бока были исполосованы бичами, и часто

встречались волы с выбитым глазом, а то и совсем ослепленные язвящими

ударами длинных бичей. Эти волы ходили в упряжке у многих индийских и белых

предпринимателей -- день за днем, всю жизнь, не зная отдыха даже в день

субботний.

Мы нехорошо поступали с волами. Быки полны ярости, они вечно роют землю

копытами, выкатив глаза, их выводит из себя все, что ни попадается им на

глаза; и все же у быка своя жизнь: из ноздрей бьет пар, словно пламя пышет,

его чресла дают жизнь, его дни наполнены желаниями его плоти и

удовлетворением этих желаний. Все это мы отнимаем у волов и в награду

посягаем на их жизнь, как на свою собственность. Волы стали спутниками нашей

повседневной жизни, они только и знают, что тянуть изо всех сил, без

передышки -- существа, лишенные жизни, обиходные предметы, нужные в

хозяйстве. У них влажные, кроткие, лиловые глаза, мягкие ноздри, шелковистые

уши, они всегда терпеливы и туповаты; а иногда кажется, что они думают о

чем-то своем. В мое время существовал закон, запрещавший ездить

на фургонах и повозках без тормозов, и возчики на длинных спусках с

холмов должны были пускать в дело тормоз. Но этот закон они не соблюдали, у

половины фургонов и повозок тормозов вовсе не было, а остальные возчики про

них забывали. Волам на спусках без тормозов приходилось худо: удерживая

своими телами тяжело груженый фургон, они, изнемогая, задирали головы, так

что рога касались горбатой холки, а бока у них ходили ходуном, как мехи.

Много раз я видела, как телеги, груженые дровами на продажу, тянулись по

дороге Нгонго в Найроби, вереницей, словно большая гусеница, набирая

скорость на спуске в Лесном заповеднике, и волы бежали дикими зигзагами,

спасаясь от страшного груза. Случалось мне видеть, как волы спотыкались и

падали, сбитые тяжеленным фургоном, у подножья холма.

И волы думали: "Таков мир, таковы условия жизни. Жизнь тяжелая,

жестокая. Но надо терпеть -- тут уж ничего не поделаешь. Трудно, ох как

трудно спускать груз под гору, наперегонки со смертью. Но так надо, ничего

не поделаешь."

Если бы толстые индийцы в Найроби, владельцы повозок, не поскупились бы

наскрести пару рупий и поставили бы на колеса тормоза, а ленивый молодой

туземец, сидевший на груженой повозке, потрудился бы слезть и закрепить

тормоза -- конечно, если они были в порядке -- то волы могли бы неспешно,

спокойно спускаться под гору с грузом. Но волы этого не знали и день за днем

надрывались в безнадежной, героической борьбе с условиями жизни.

О двух расах

Взаимоотношения между белым и черным населением Африки во многом

напоминают взаимоотношения двух половин рода человеческого.

Если бы любой половине сказали, что она вовсе не играет в жизни другого

пола куда более важную роль, чем тот, противоположный пол, в ее жизни, все

были бы шокированы и глубоко оскорблены. Скажите любовнику или мужу, что он

играет в жизни своей жены или любовницы точно такую же роль, как и она в его

жизни -- это его озадачит и возмутит.

В старые времена настоящие мужские разговоры никогда не предназначались

для ушей женщин, и это доказывает мою правоту; а разговоры женщин, когда они

болтают друг с другом, зная, что ни один мужчина их не слышит, тоже

подтверждают мою теорию.

Истории, которые белые рассказывают о своих туземных слугах, основаны

на том же предрассудке. Но если бы им сказали, что они играют ничуть не

более важную роль в жизни своих слуг, чем те играют в их жизни, они бы,

конечно, глубоко возмутились, им стало бы очень не по себе.

А если бы вы сказали туземцам, что они в жизни своих белых хозяев

значат не больше, чем хозяева в их жизни, они бы вам нипочем не поверили,

рассмеялись бы вам в лицо. Наверно, между собой туземцы постоянно передают и

повторяют всякие истории, доказывающие, что белые обойтись не могут без

своих темнокожих слуг кикуйю или кавирондо, и днем и ночью только о них и

судачат.

Сафари во время войны

Когда началась война, мой муж и два шведа, работавших у нас на ферме,

пошли добровольцами на границу с германским протекторатом, где лорд Делами?

организовал нечто вроде филиала Интеллидженс Сервис. Я осталась на ферме

одна. Но пошли разговоры, что белых женщин решили поместить в специальный

лагерь; полагали, что

им грозит опасность от туземцев. Я страшно перепугалась: если я попаду

в такой женский концентрационный лагерь на много месяцев, подумала я, -- а

как знать, сколько продлится эта война? -- я не выдержу, умру. Но через

несколько дней мне подвернулась счастливая возможность поехать с нашим

соседом, молодым фермером-шведом, в Киджабе, это была следующая станция по

железной дороге, и там мне поручили хозяйство лагеря, куда прибегали гонцы

из пограничной полосы и приносили новости, которые потом передавались по

телеграфу в Найроби, где была ставка командования.

В Киджабе я поставила палатку около станции, среди штабелей дров,

предназначенных на топливо для паровозов. И так как гонцы прибегали в любой

час дня и ночи, мне много приходилось работать бок о бок с начальником

станции. Это был невысокий, очень кроткий человек из племени гоан, которого

снедала жажда узнать как можно больше -- он даже забывал, что идет война. Он

расспрашивал меня о моей родине, Дании, и просил хоть немного научить его

датскому языку, считая, что со временем это ему очень пригодится. У него был

десятилетний сынишка, звали его Виктор; однажды я проходила мимо станции и с

террасы, увитой плющом, послышался голос отца -- он учил Виктора грамматике:

"Ну, скажи, Виктор, что такое местоимение? Что такое местоимение, Виктор? Не

знаешь? Да я же тебе пятьсот раз объяснял!"

Отряды на границе все время требовали провизии или боеприпасов, и мой

муж написал, чтобы я нагрузила четыре фургона и отправила их туда как можно

скорее. Он писал, чтобы я непременно послала с туземцами хоть одного белого,

потому что никто не знал, где позиции немцев, а масаи пришли в страшное

возбуждение, услыхав о войне, и слоняются по всей резервации. В те дни нам

казалось, что немцы могут появиться, где угодно,

поэтому мы поставили часовых у железнодорожного моста в Киджабе,

опасаясь, что они взорвут мост.

Я наняла молодого южно-африканца -- звали его Клаппротт -- сопровождать

обоз, но когда фургоны были уже нагружены, вечером накануне выезда он был

арестован как немец. Конечно, немцем он не был, и сумел это доказать, так

что вскоре его выпустили из-под ареста, и он переменил фамилию. Но когда его

арестовали, я решила, что это перст Божий -- теперь некому было вести мой

караван, кроме меня самой. И ранним утром, пока еще горели древние созвездия

Зодиака, мы стали спускаться по бесконечно длинному спуску с горы Киджабе;

внизу, у наших ног, расстилалась широкая равнина резервации масаи -- серая,

как чугун, в смутных предрассветных сумерках, и под нашими фургонами,

мерцая, болтались фонари, а воздух звенел от криков погонщиков и щелканья

бичей. Со мной было четыре фургона с полной упряжкой, в каждый было впряжено

по шестнадцать волов, за ними шли пять запасных волов, и сопровождали обоз

двадцать один молодой погонщик из племени кикуйю и трое сомалийцев: Фарах,

Исмаил, мой оруженосец, и старый повар -- его тоже звали Исмаил -- очень

благородный старик. Мой пес, Даск, шел рядом со мной.

Очень жаль, что полиция, арестовав Клаппротта, арестовала заодно и его

мула. Мне не удалось разыскать его во всем Киджабе, так что первые дни мне

пришлось идти пешком вслед за фургонами. Но немного спустя я купила мула и

седло у одного жителя резервации, а через несколько дней удалось купить мула

и для Фараха.

Я странствовала три месяца. Когда мы пришли на место назначения, нас

послали за имуществом большой группы американских охотников -- они вышли в

сафари, разбили лагерь у самой границы, но поспешно снялись с места, как

только услышали о войне. Оттуда обоз должен был двинуться куда-то еще. Я

изучила все переправы и водо

пои в резервации масаи и даже немного научилась говорить на их языке.

Дороги везде были неописуемо скверные, пыль лежала толстым слоем, огромные

камни, выше наших фургонов, преграждали путь; но потом мы все время

двигались прямо по равнине, без дорог. Воздух африканских нагорий кружил мне

голову, как вино. Я все время жила в легком опьянении, и трудно описать, как

я была счастлива все эти три месяца. Я раньше бывала в охотничьих сафари, но

впервые оказалась совершенно одна среди африканцев.

Мои сомалийцы и я, чувствуя свою ответственность за государственное

имущество, жили в постоянном страхе, что львы могут напасть на наших волов.

Львы выходили на дороги, шли за длинными обозами, везущими овец и провизию,

которые непрерывно двигались по дороге в сторону границы. Ранним утром,

когда мы выезжали на дорогу, мы видели в пыли свежие следы львов, прямо в

колеях, оставленных колесами фургонов. Когда волов распрягали на ночь, мы

всегда боялись, что львы, рыскавшие вокруг, напугают их, они ринутся, сломя

голову, во все стороны и разбегутся по равнине, и нам их нипочем не удастся

поймать. И мы строили высокие изгороди из колючего терновника вокруг загона

и наших палаток, а сами рассаживались вокруг костра, держа под рукой

винтовки.

Тут и Фарах, и младший Исмаил, да и сам старик Исмаил, чувствовали себя

вдали от всякой цивилизации настолько свободно, что у них развязывались

языки, начинались рассказы о странных происшествиях в стране Сомали, или мне

пересказывали легенды из Корана и сказки из "Тысячи и одной ночи". И Фарах,

и Исмаил побывали в море: сомалийцы -- народ мореплавателей, и в древности,

я думаю, они были великими пиратами Красного моря. Они мне объяснили, что у

каждого живого существа на земле есть двойник, живущий на дне моря: кони,

львы, женщины и жирафы -- все прячутся там, внизу, иногда их даже видят

моряки. Рассказывали нам и о жеребцах, которые живут на речном дне в Сомали

и ночью, в полнолуние, выходят на луга, покрывают сомалийских кобыл,

пасущихся там, и от них рождаются жеребята несказанной красоты и резвости.

Ночной небосвод поворачивался над нашими головами, и на востоке восходили

новые созвездия. В холодном воздухе из костра в столбе дыма летели длинные

искры, только что нарубленные дрова терпко и свежо пахли. Иногда все волы

внезапно начинали беспокоиться, сбиваясь в кучу, принюхивались и храпели,

так что старому Исмаилу приходилось забираться на самый верх груженого

фургона и размахивать фонарем, стараясь разглядеть и распугать супостатов --

кто бы там ни был.

Мы пережили много серьезных приключений со львами: "Берегитесь, не

останавливайтесь в Зиаве, -- сказал нам туземец-проводник каравана, идущего

на север, которого мы повстречали по дороге. -- Не разбивайте там лагерь. В

Зиаве две сотни львов". И мы постарались пройти мимо Зиавы до наступления

темноты и очень торопились; но, как известно, "поспешишь -- людей

насмешишь", и это особенно относится к сафари: у нас, уже совсем к вечеру,

колесо последнего фургона задело за большой камень, и фургон застрял. Пока я

светила фонарем людям, которые старались освободить колесо, лев утащил

одного из наших запасных волов, в каких-нибудь трех ярдах от меня. Мы

подняли крик, изо всех сил щелкали бичами -- все мои винтовки уехали с

сафари -- и спугнули льва, а вол, который ускакал со львом на спине, потом

вернулся, но был так изранен, что пал дня через два.

Много всяких странных случаев происходило с нами. Однажды вол выпил

весь наш запас керосина, сам подох, а нас оставил без всякого освещения,

пока в резервации мы не попали в индийскую лавку, брошенную хозяином,

где, как ни странно, многое осталось в целости и сохранности.

Целую неделю мы стояли лагерем вблизи большого лагеря молодых морани из

племени масаи, и эти юные воины, в своей военной раскраске, с копьями и

длинными щитами, в головных уборах из львиных шкур, денно и нощно

околачивались возле моей палатки, ожидая новостей о войне с немцами. Моим

слугам и спутникам в сафари этот лагерь пришелся по душе, потому что тут

можно было купить парного молока от коров, которых масаи водили за собой --

это стадо гнали мальчики племени масаи -- их называли "лайони", и они были

еще слишком молоды, чтобы стать воинами. Молодые девушки-воины из этого

племени, очень шустрые и хорошенькие, приходили навещать меня в палатку. Они

всегда просили дать им поглядеться в мое ручное зеркальце и, передавая его

друг дружке, скалили два ряда сверкающих зубов, как свирепые молодые

зверята.

Все новости о маневрах противника должны были проходить через лагерь

лорда Деламира. Но лорд Леламир двигался по резервации такими молниеносными

маршбросками, что никто никогда не знал, где искать его лагерь. Дел с

разведкой я не имела, но мне было интересно, как себя чувствуют в этой

системе люди, принадлежавшие к ней. Однажды мне пришлось проезжать в

нескольких милях от лагеря лорда Деламира, и я поехала к нему с Фарахом и

пила у него чай. И хотя он должен был покинуть это место на следующий день,

там было полно воинов масаи, как в большом городе. Дело в том, что сам лорд

Деламир относился к ним очень хорошо, и в лагере их так привечали, что он

стал похож на пещеру льва из басни: все следы вели туда, а оттуда -- ни

одного. Гонец масаи, посланный с письмом в лагерь лорда Деламира, никогда не

возвращался оттуда с ответом. Сам лорд Деламир, невысокий, изысканно

вежливый и любезный, как

всегда, с длинными седыми волосами до плеч, явно чувствовал себя тут,

во всей этой суете, как нельзя лучше; он рассказывал мне все о военных делах

и угостил чаем с топленым молоком, как его пьют масаи.

Спутники мои крайне снисходительно и терпеливо относились к моему

полному невежеству во всем, что касалось волов, упряжек и обычаев сафари;

они старались скрыть этот недостаток так же старательно, как и я сама. Во

время сафари они работали не за страх, а за совесть, хотя я, из-за своей

неопытности, спрашивала с людей, как и с животных, куда больше, чем

следовало. Они таскали на голове кувшины с водой в дальних переходах по

равнине, чтобы я могла принять ванну, а в полдень, когда мы распрягали волов

на привале, натягивали одеяла на воткнутые в землю копья, чтобы я могла

отдохнуть в тени. Они побаивались неукротимых масаи, да и немцев, о которых

ходили всякие нелепые слухи. Мне кажется, что в этих обстоятельствах

участники экспедиции считали меня чем-то вроде Ангела-хранителя или

талисмана, "маскота".

Я впервые приехала в Африку за полгода до начала войны на том же

пароходе, что и генерал фон Леттов Форбек, который теперь был верховным

главнокомандующим всех вооруженных сил Германии в Восточной Африке. Тогда я

еще не знала, что он станет героем, но мы подружились во время путешествия.

Когда мы с ним обедали в Момбасе, до его отъезда дальше, в Танганьику, а я

собиралась ехать вглубь страны, он подарил мне свою фотографию в полной

форме, верхом на коне, с надписью:

Blog

Карен Бликсен. Прощай, Африка!